XVIII  столетия,   носивший   свое
старинное и почтенное звание буржуа с таким видом,  с  каким  маркизы  носят
свой титул. Ему уже перевалило за  девяносто  лет,  но  он  держался  прямо,
говорил громко, хорошо видел, любил выпить, сытно поесть, по сне  богатырски
храпел. Он сохранил все свои тридцать два зуба. Надевал очки,  только  когда
читал.  Был  влюбчив,  но  утверждал,  что  больше  девяти  лет  тому  назад
решительно и бесповоротно отказался от женщин. По его словам, он уже не  мог
нравиться. Однако он прибавлял к этому  не  "Потому  что  слишком  стар",  а
"Потому что слишком беден". "Не разорись я... ого - го!" - говорил он. Он  и
в самом деле располагал не более чем пятнадцатью  тысячами  ливров  годового
дохода. Его мечтой было получить наследство, иметь сто тысяч франков ренты и
завести любовниц. Как  видим,  его  отнюдь  нельзя  было  причислить  к  тем
немощным восьмидесятилетним старцам, которые, подобно Вольтеру, умирают  всю
жизнь. И долговечность его не была долговечностью битой посуды. Этот  бодрый
старик всегда отличался прекрасным здоровьем.  Он  был  человек  неглубокий,
порывистый и очень вспыльчивый. Из-за любого пустяка он мог разбушеваться, и
по большей части - будучи неправым. Если же  ему  перечили,  он  замахивался
тростью и давал людям таску не хуже,  чем  в  "великий  век".  У  него  была
незамужняя дочь в возрасте пятидесяти с лишком лет,  которую  он  в  сердцах
пребольно колотил и рад был бы высечь. Она все еще казалась ему восьмилетней
девочкой. Он отпускал увесистые оплеухи своим слугам,  приговаривая:  "Ну  и
стервецы!". Одним из излюбленнейших его ругательств было: "Эх  вы,  пентюхи,
перепентюхи.!" Вместе с тем ему была присуща изумительная невозмутимость; он
каждодневно брился у  полупомешанного  цирюльника,  который  ненавидел  его,
ревнуя к нему свою хорошенькую  кокетливую  жену.  Жильнорман  очень  высоко
ставил  свое  уменье  судить  обо  всем   на   свете   и   хвастался   своей
проницательностью. Вот одна из его острот: "Ну я ли не догадлив? Стоит блохе
меня укусить, и я уже догадываюсь, с какой женщины она на меня перескочила".
Его  речь  постоянно  пересыпалась  словами:  "чувствительный   человек"   и
"природа". Впрочем, он не вкладывал в это последнее  слово  такого  широкого
смысла, какое  ему  стали  придавать  в  наше  время,  однако  любил  как-то
по-своему ввернуть его в свои шуточки у камелька. "Природа, - говаривал  он,
- желая наделить цивилизованные страны всем понемножку, ничего  для  них  не
жалеет, вплоть до забавных образцов  варварства.  В  Европе  существует,  но
только в малом формате, все, что встречается в Азии и в Африке. Кошка -  это
домашний тигр, ящерица - карманный крокодил. Танцовщицы из  Оперы  -  те  же
людоедки, только розовенькие. Они съедают человека не сразу, они гложут  его
понемножку. А то - о волшебницы! - вдруг возьмут и превратят его в устрицу и
проглотят. Караибы оставляют одни кости, они - одни черепки. Таковы уж  наши
нравы. Мы не пожираем пищу мигом, а смакуем. Мы не приканчиваем добычу одним
ударом, а медленно рвем на части".


Глава вторая. ПО ХОЗЯИНУ И ДОМ



     Он жил в квартале Маре на улице Сестер страстей Христовых в доме  э  6.
Дом был его собственный. Он давно снесен, и теперь  на  его  месте  выстроен
другой, а при постоянных изменениях, которые  претерпевает  нумерация  домов
парижских  улиц,  изменился,  вероятно,  и  его  номер.  Жильнорман  занимал
просторную старинную квартиру во втором этаже, выходившую на улицу и в  сады
и увешанную до самого потолка огромными  коврами,  изделиями  Гобеленовой  и
Бовеской  мануфактур,  изображавшими  сцены  из  пастушеской  жизни;  сюжеты
плафонов и панно  повторялись  в  уменьшенных  размерах  на  обивке  кресел.
Кровать  скрывали  большие  девятистворчатые  ширмы  коромандельского  лака.
Длинные пышные занавеси широкими величественными складками спадали с окон. В
сад, расположенный прямо  под  окнами  комнат  Жильнормана,  попадали  через
угловую стеклянную дверь, по лестнице в двенадцать-пятнадцать  ступеней,  по
которым наш старичок весьма проворно бегал вверх и вниз.  Кроме  библиотеки,
смежной со  спальней,  у  него  был  еще  будуар  -  предмет  его  гордости,
изысканный  уголок,  обтянутый   великолепными   соломенными   шпалерами   в
геральдических лилиях и всевозможных цветах. Шпалеры эти  были  исполнены  в
эпоху Людовика XIV каторжниками на галерах, по распоряжению г-на де  Вивона,
заказавшего их для своей любовницы. Они достались Жильнорману по  наследству
от двоюродной бабки с материнской стороны - взбалмошной старухи, дожившей до
ста  лет.  Он  был  дважды  женат.  Своими  манерами  он  напоминал  отчасти
придворного, хотя никогда им не был, отчасти судейского, а судейским он  мог
бы быть. При желании он бывал приветливым и радушным. В юности принадлежал к
числу мужчин, которых постоянно обманывают  жены  и  никогда  не  обманывают
любовницы, ибо, будучи пренеприятными мужьями, они  являются  вместе  с  тем
премилыми любовниками. Он понимал толк  в  живописи.  В  его  спальне  висел
чудесный портрет неизвестного, кисти Иорданса, сделанный в  широкой  манере,
как бы небрежно, в действительности же  выписанный  до  мельчайших  деталей.
Костюм Жильнормана не был не только костюмом эпохи Людовика XV,  но  и  даже
Людовика XVI; он одевался как щеголь Директории, - до  той  поры  он  считал
себя молодым и следовал моде. Он носил фрак из  тонкого  сукна,  с  широкими
отворотами,  с  длиннейшими  заостренными  фалдами  и  огромными   стальными
пуговицами, короткие штаны и башмаки с пряжками. Руки  он  всегда  держал  в
жилетных  карманах  и  с  авторитетным  видом  утверждал,  что  "французская
революция дело рук отъявленных шалопаев".


Глава третья. ЛУКА-РАЗУМННК



     В  шестнадцать  лет  он   удостоился   чести   быть   однажды   вечером
лорнированным в Опере сразу двумя знаменитыми и воспетыми  Вольтером,  но  к
тому времени уже перезрелыми красавицами - Камарго и Сале. Оказавшись  между
двух огней, он  храбро  ретировался,  направив  стопы  к  маленькой,  никому
неведомой танцовщице Наанри, которой, как и ему, было шестнадцать  лет  и  в
которую он был влюблен. Он сохранил бездну воспоминаний. "Ах, как  она  была
мила, эта Гимар-Гимардини-Гимардинетта, - восклицал он, - когда я ее видел в
последний раз в  Лоншане,  в  локонах  "неувядаемые  чувства",  в  бирюзовых
побрякушках,  в  платье  цвета  новорожденного  младенца   и   с   муфточкой
"волнение"!" Охотно и с большим увлечением описывал он  свой  ненлондреновый
камзол, который носил в юные годы. "Я был разряжен, как турок из  восточного
Леванта", - говорил он. Когда ему было двадцать лет,  он  попался  на  глаза
г-же де  Буфле,  и  она  дала  ему  прозвище  "очаровательный  безумец".  Он
возмущался именами современных политических  деятелей  и  людей,  стоящих  у
власти, находя эти имена низкими и буржуазными.  Читая  газеты,  "ведомости,
журналы", как он их называл, он едва удерживался от смеха.  "Ну  и  люди,  -
говорил он, - Корбьер, Гюман, Казимир Перье!  И  это,  изволите  ли  видеть,
министры! Воображаю,  как  бы  выглядело  в  газете:  "Господин  Жильнорман,
министр! Вот была бы потеха! Впрочем, у таких олухов и это сошло бы!" Он, не
задумываясь, называл все вещи, пристойные, равно как и непристойные,  своими
именами, нисколько не стесняясь присутствия женщин. Грубости, гривуазности и
сальности произносились  им  спокойным,  невозмутимым  и,  если  угодно,  не
лишенным некоторой изысканности тоном. Такая  бесцеремонность  в  выражениях
была принята в его время. Надо сказать, что эпоха перифраз в поэзии являлась
вместе с тем эпохой  откровенностей  в  прозе.  Крестный  отец  Жильнормана,
предсказывая, что из него выйдет человек не  бесталанный,  дал  ему  двойное
многозначительное имя: Лука-Разумник.


Глава четвертая. ПРЕТЕНДЕНТ НА СТОЛЕТНИЙ ВОЗРАСТ



     В детстве он не раз  удостаивался  награды  в  коллеже  своего  родного
города Мулена и однажды получил ее  из  рук  самого  герцога  Нивернезского,
которого он называл герцогом Неверским. Ни Конвент, ни смерть Людовика  XVI,
ни Наполеон, ни возвращение Бурбонов -  ничто  не  могло  изгладить  из  его
памяти воспоминание об этом событии. В его представлении "герцог  Неверский"
являлся самой крупной фигурой века. "Что это был за очаровательный вельможа!
- рассказывал он. - И как к нему шла  голубая  орденская  лента!"  В  глазах
Жильнормана Екатерина  II  искупила  раздел  Польши  тем,  что  приобрела  у
Бестужева за три тысячи рублей секрет изготовления золотого эликсира. Тут он
воодушевлялся -  "Золотой  эликсир,  -  восклицал  он,  -  пол-унции  желтой
бестужевской тинктуры и капель генерала Ламота - стоил в восемнадцатом  веке
луидор и служил великолепным средством от несчастной  любви  и  панацеей  от
всех  бедствий,  насылаемых  Венерой!  Людовик  Пятнадцатый  послал   двести
флаконов этого эликсира папе". Старик был бы разгневан и  взбешен,  если  бы
ему сказали, что золотой эликсир есть не что  иное,  как  хлористое  железо.
Жильнорман боготворил Бурбонов и питал сильнейшее отвращение к 1789 году; он
готов был без конца рассказывать о том, как ему удалось спастись при терроре
и сколько ума и присутствия духа потребовалось от него, чтобы  уберечь  свою
голову. Если кто-нибудь из молодежи осмеливался хвалить при нем  республику,
он приходил в такую ярость, что чуть не терял сознания. Иной раз, намекая на
свои девяносто лет, он говорил: "Я льщу себя надеждой, что мне  не  придется
дважды пережить девяносто третий год". А иной раз признавался домашним,  что
рассчитывает прожить до ста лет.


Глава пятая. БАСК И НИКОЛЕТТА



     У него были свои теории. Вот одно из  его  рассуждений:  "Если  мужчина
питает большую слабость к прекрасному полу, а  сам  имеет  жену,  к  которой
равнодушен,  безобразную,  угрюмую,  преисполненную  сознания  своих   прав,
восседающую на кодексе законов, как на насесте, и при всем том еще ревнивую,
у него остается только один способ развязать  себе  руки  и  обрести  покой:
отдать жене на растерзание кошелек. Такая  добровольная  отставка  возвратит
ему свободу. Теперь жене будет чем заняться. Она скоро войдет во вкус начнет
ворочать деньгами, марать пальцы о медяки, школить  арендаторов,  муштровать
фермеров,   теребить    поверенных,    вертеть    нотариусами,    отчитывать
письмоводителей, водиться  с  разными  канцелярскими  крысами,  сутяжничать,
сочинять  контракты,  диктовать  договоры,  чувствовать  себя  полновластной
хозяйкой,  продавать,  покупать,  вершить  делами,  командовать,  обещать  и
надувать, сходиться  и  расходиться,  уступать,  отступать  и  переуступать,
налаживать, разлаживать, экономить гроши, проматывать сотни; она совершает -
это составляет особое и главное ее счастье - глупость за глупостью  и  таким
образом развлекается. Супруг пренебрегает ею, а она находит себе утешение  в
том, что разоряет его". Жильнорман испытал эту  теорию  на  себе,  и  с  ним
произошло все как по - писаному. Вторая его  жена  столь  усердно  вела  его
дела, что когда в один прекрасный день он  оказался  вдовцом,  у  него  едва
набралось около пятнадцати тысяч ливров в год, да и то  лишь  при  помещении
почти всего капитала в пожизненную ренту, на  три  четверти  не  подлежавшую
выплате после его смерти. Он, не задумываясь, пошел на эти условия, относясь
безразлично к тому, останется ли после него  наследство.  Впрочем,  он  имел
возможность убедиться, что и с родовым имуществом случаются всякие  истории.
Оно может, например, сделаться национальным имуществом;  он  был  свидетелем
некоего чудесного превращения  французского  государственного  долга,  вдруг
уменьшившегося  на  целую  треть,  и  не  слишком  доверял  книге   росписей
государственных долгов. "Все это -  лавочка",  -  говорил  он.  Как  мы  уже
указывали, дом на улице Сестер страстей Христовых, в котором он жил, был его
собственным. Он всегда держал двух слуг: "человека"  и  "девушку".  Когда  к
Жильнорману нанимался новый  слуга,  он  считал  необходимым  окрестить  его
заново. Мужчинам он давал имена,  соответствующие  названиям  провинций,  из
которых они были родом: Ним, Контуа, Пуатевен, Пикар. Его  последний  лакей,
страдавший одышкой, толстяк лет пятидесяти пяти, с больными ногами,  не  мог
пробежать  и  двадцати  шагов,  но,  поскольку  он  был  уроженцем   Байоны,
Жильнорман именовал его Баском. Все служанки именовались у него  Николеттами
(даже Маньон, о которой речь  будет  впереди).  Как-то  раз  к  нему  пришла
наниматься знатная  стряпуха,  мастерица  своего  дела,  из  славной  породы
поварих. "Сколько вам угодно получать в месяц?"  -  спросил  ее  Жильнорман.
"Тридцать франков". - "А как вас зовут?" - "Олимпия".  -  "Ну  так  вот,  ты
будешь получать пятьдесят франков, а зваться будешь Николеттой".


Глава шестая,. В КОТОРОЙ ПРОМЕЛЬКНЕТ МАНЬОН С ДВУМЯ СВОИМИ МАЛЮТКАМИ



     У Жильнормана горе  выражалось  в  гневе:  огорчения  приводили  его  в
бешенство. Он был полон  предрассудков,  в  поведении  позволял  себе  любые
вольности. Как мы уже отмечали, больше всего старался он показать всем своим
внешним  видом,  черпая  в  этом  глубокое  внутреннее  удовлетворение,  что
продолжает  оставаться  усердным  поклонником  женщин  и  прочно  пользуется
репутацией такового. Он говорил, что это делает ему "великую честь". Но  эта
"великая честь" преподносила ему подчас самые неожиданные сюрпризы.  Однажды
ему в продолговатой  корзине,  напоминавшей  корзину  для  устриц,  принесли
запеленатого по всем правилам искусства и оравшего благим матом пухленького,
недавно появившегося на свет божий мальчугана, которого служанка, прогнанная
полгода назад, объявляла его сыном. Жильнорману было в ту пору, ни много  ни
мало, восемьдесят четыре года. Это вызвало взрыв  возмущения  у  окружающих:
"Кого эта бесстыжая тварь думала обмануть? Кто ей поверит?  Какая  наглость!
Какая гнусная клевета!" Но сам Жильнорман не  рассердился.  Он  поглядел  на
младенца с ласковой улыбкой старичка, польщенного подобного рода клеветой, и
сказал, как  бы  в  сторону:  "Ну  что?  Что  тут  такого?  Что  тут  такого
особенного? Вы рехнулись, мелете  вздор,  вы  невежды!  Герцог  Ангулемский,
побочный сын  короля  Карла  Девятого,  женился  восьмидесяти  пяти  лет  на
пятнадцатилетней  пустельге;  Виржиналю,  маркизу  д'Алюи,  брату  кардинала
Сурди, архиепископа Бордоского, было восемьдесят  три  года,  когда  у  него
родился  сын  от  горничной  президентши  Жакен  -  истинное   дитя   любви,
впоследствии кавалер Мальтийского  ордена  и  государственный  советник  при
шпаге.  Один  из  выдающихся  людей  нашего  века  -  аббат  Табаро  -   сын
восьмидесятисемилетнего старика. Таких  случаев  сколько  угодно.  Вспомним,
наконец, Библию!  А  засим  объявляю,  что  сударик  этот  не  мой.  Все  же
позаботиться о нем надо. Его вины тут нет". Этому поступку нельзя отказать в
сердечности. Через год та же особа, - звали ее Маньон, - прислала ему второй
подарок. Опять мальчика. На этот раз Жильнорман сдался. Он возвратил  матери
обоих малышей, обязуясь давать  на  их  содержание  по  восемьдесят  франков
ежемесячно,  при  условии,  что  вышеупомянутая  мать  не  возобновит  своих
притязаний. "Надеюсь, - добавил он, - что она обеспечит детям хороший  уход.
Я же стану время от времени навещать  их".  Так  он  и  делал.  У  него  был
когда-то брат священник, занимавший в течение тридцати  трех  лет  должность
ректора академии в Пуатье и умерший семидесяти семи лет от роду  "Я  потерял
его, когда он был еще молодым", - говорил Жильнорман. Этот брат,  оставивший
по себе недолгую память, был человек безобидный, но скупой;  как  священник,
он считал своей обязанностью подавать милостыню  нищим,  но  подавал  только
изъятые из употребления монероны да стертые су и, таким  образом,  умудрился
по дороге в рай попасть в ад. Что касается Жильнормана-старшего,  то  он  не
старался выгадать  на  милостыне  и  охотно  и  щедро  подавал  ее.  Он  был
доброжелательный,  горячий,  отзывчивый  человек,  и  будь  он  богат,   его
слабостью являлась бы роскошь. Ему  хотелось,  чтобы  все,  имеющее  к  нему
отношение, вплоть до мошенничества, было поставлено на широкую ногу.  Как-то
раз, когда он получал наследство, его обобрал  самым  грубым  и  откровенным
образом один из поверенных.  "Фу,  какая  топорная  работа!  -  презрительно
воскликнул он. - Такое жалкое жульничество вызывает у  меня  чувство  стыда.
Все измельчало нынче, даже плуты. Черт побери,  можно  ли  подобным  образом
обманывать таких людей, как я!  Меня  ограбили,  как  в  дремучем  лесу,  но
ограбили никуда не годным способом. Sylvae sint consule  dignae!  {Да  будут
леса достойны консула (лат.).}.
     Мы уже сказали, что он был дважды женат. От первого брака у  него  была
дочь, оставшаяся в девицах; от второго - тоже дочь, умершая лет тридцати; то
ли по любви, то ли случайно, то ли по  какой-либо  иной  причине  она  вышла
замуж за бывшего рядового,  служившего  в  республиканской  и  императорской
армии, получившего крест за Аустерлиц и чин  полковника  за  Ватерлоо.  "Это
позор моей семьи", - говорил старый буржуа. Он беспрестанно нюхал табак и  с
каким-то особым изяществом приминал тыльной  стороной  руки  свое  кружевное
жабо. В бога он почти не верил.


Глава седьмая. ПРАВИЛО: ПРИНИМАЙ У СЕБЯ ТОЛЬКО ПО ВЕЧЕРАМ



     Вот каков был Лука-Разумник Жильнорман. Он сохранил  волосы,  -  они  у
него были не седые, а с проседью, - и всегда носил одну  и  ту  же  прическу
"собачьи уши". В общем, даже при всех своих  слабостях,  это  была  личность
весьма почтенная.
     Все в нем носило печать XVIII века, фривольного и величавого.
     В первые годы Реставрации Жильнорман, тогда еще молодой, - в 1814  году
ему исполнилось  только  семьдесят  четыре  года,  -  жил  в  Сен-Жерменском
предместье, на улице Сервандони, близ церкви  Сен-Сюльпис.  Он  переехал  на
покой в Маре много времени спустя, после того как ему  стукнуло  восемьдесят
лет.
     Но и покинув свет, он продолжал придерживаться прежних своих  привычек.
Главная из них, которую он никогда не нарушал, состояла в том, чтобы держать
днем свою дверь на замке и никого ни под каким видом  не  принимать  у  себя
раньше вечера. В  пять  часов  он  обедал,  и  только  тут  двери  его  дома
отворялись. Так было модно в его время, и он не  желал  отступать  от  этого
обычая. "День вульгарен, - говаривал он, - и ничего, кроме закрытых  ставен,
не заслуживает. У светских людей ум загорается вместе с звездами в небесах".
И он накрепко запирался ото всех, будь то сам  король.  В  этом  сказывалась
старинная изысканность его века.


Глава восьмая. ДВЕ, НО НЕ ПАРА



     Мы уже упоминали о двух дочерях Жильнормана. Между ними было десять лет
разницы. В юности они очень мало походили  друг  на  друга  и  характером  и
лицом; про них никак нельзя было сказать, что это сестры. Младшую -  девушку
чудесной души - влекло ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию,  музыку;
уносясь мыслями в лучезарные края, восторженная, невинная, с ранних  детских
лет, как нареченная невеста, ожидала она героя, смутный образ которого витал
пред нею. У старшей также была своя  мечта.  В  голубой  дали  ей  мерещился
поставщик,  какой-нибудь  добродушный,  очень  богатый  толстяк,  снабжавший
провиантом армию, муж восхитительно глупый, человек - миллион  или  хотя  бы
префект;  приемы  в  префектуре,  швейцар  с  цепью  на  шее   в   прихожей,
торжественные балы, речи в мэрии, она - "супруга г-на префекта"  -  все  это
вихрем носилось в ее воображении.  Итак,  каждая  из  сестер  предавалась  в
юности своим девичьим грезам. У обеих были крылья, но у одной - ангела, а  у
другой - гусыни.
     Однако ни одно желание на этом свете полностью не осуществляется. Нынче
рай на земле невозможен. Младшая вышла замуж за  г