огромным хвостом. И это служит причиной смерти Цезаря.  Брут  наносит  ему
удар кинжалом, а бог - кометой.  Трах!  -  и  вот  северное  сияние,  вот  -
революция, вот -  великий  человек;  девяносто  третий  год  дается  крупной
прописью, с красной  строки  -  Наполеон,  наверху  афиши  -  комета  тысяча
восемьсот одиннадцатого года. Ах, прекрасная  голубая  афиша,  вся  усеянная
нежданными, сверкающими звездами! Бум! бум! Редкое зрелище! Смотрите  вверх,
зеваки! Тут все в беспорядке - и светила и пьеса. Бог мой! Это  чересчур,  и
вместе с тем этого недостаточно. Такие способы, применяемые в исключительных
случаях, как будто бы свидетельствуют о великолепии, но  означают  скудость.
Друзья! Провидение прибегает здесь к крайним средствам. Революция - что этим
доказывается? Что господь иссяк. Он производит переворот, потому что  налицо
разрыв связи между настоящим и будущим и потому что он, бог, не мог  связать
концы  с  концами.  Право,  меня  это  укрепляет   в   моих   предположениях
относительно материального положения  Иеговы.  Видя  столько  неблагополучия
наверху и внизу, столько мелочности, скряжничества, скаредности  и  нужды  в
небесах и на земле, начиная с птицы, у которой  нет  ни  зернышка  проса,  и
кончая мной, у которого нет ста тысяч ливров годового дохода; видя, что наша
человеческая доля,  даже  доля  королевская  протерта  до  самой  веревочной
основы, чему свидетель - повесившийся принц Конде; видя, что зима -  не  что
иное, как прореха в зените, откуда дует ветер, видя столько лохмотьев даже в
совершенно свежем пурпуре утра, одевающем вершины холмов; видя капли росы  -
этот  поддельный  жемчуг;  видя  инейэтот  стеклярус;  видя   разлад   среди
человечества, и заплаты на событиях, и столько пятен на  солнце,  и  столько
трещин на луне, видя всюду столько нищеты, я  начинаю  думать,  что  бог  не
богат. Правда, у него есть видимость богатства, но я чую тут безденежье. Под
небесной позолотой я угадываю  бедную  вселенную.  Он  дает  революцию,  как
банкир дает бал, когда у него пуста касса. Не  следует  судить  о  богах  по
видимости вещей. Все в их творениях говорит о несостоятельности. Вот  почему
я и недоволен. Смотрите: сегодня пятое июня, а почти темно; с самого утра  я
жду наступления дня, но его нет, и я держу пари, что он так  и  не  наступит
нынче. Это неаккуратность плохо оплачиваемого приказчика.  Да,  все  скверно
устроено, одно не прилажено к другому, старый  мир  совсем  скособочился,  я
перехожу в оппозицию. Все идет вкривь и вкось. Вселенная только дразнит. Все
равно, как детей: тем, которые чего-то хотят, ничего не дают, а тем, которые
не хотят, дают. Словом, я  сердит.  Кроме  того,  меня  огорчает  вид  этого
плешивца Легля из Мо. Унизительно думать, что я в том же возрасте,  как  это
голое колено. Впрочем, я критикую, но не  оскорбляю.  Мир  таков,  каков  он
есть. Я говорю без дурного умысла, а просто для очистки совести. Прими, отец
предвечный, уверение в моем совершенном уважении. Ах, клянусь всеми  святыми
ученого Олимпа и  всеми  кумирами  райка,  я  не  был  создан,  чтобы  стать
парижанином, то есть чтобы всегда отскакивать, как мяч, между двух  ракеток,
от толпы бездельников к толпе буянов! Мне бы  родиться  турком,  целый  день
созерцать  глуповатых  дщерей  востока,  исполняющих  восхитительные   танцы
Египта, сладострастные, подобно сновидениям целомудренного человека, мне  бы
родиться босеронским крестьянином, или  венецианским  вельможей,  окруженным
прелестными  синьоринами,  или  немецким  князьком,  поставляющим   половину
пехотинца германскому союзу и  посвящающим  досуги  сушке  своих  носков  на
плетне, то есть на  границах  собственных  владений!  Вот  для  чего  я  был
предназначен! Да, я сказал, что рожден быть турком, и не отрекаюсь от этого.
Не понимаю, почему так плохо относятся к туркам; у Магомета есть  кое-что  и
хорошее. Почет изобретателю сераля с гуриями и рая с  одалисками!  Не  будем
оскорблять магометанство - единственную религию, возвеличившую роль петуха в
курятнике! Засим выпьем.  Земной  шар  -  неимоверная  глупость.  Похоже  на
правду, что они идут драться, все эти дураки, идут бить  друг  другу  морды,
резать друг друга,  и  когда  же?  -в  разгар  лета,  в  июне,  когда  можно
отправиться с каким-нибудь милым созданием под руку в поле и вдохнуть полной
грудью чайный запах необъятного моря скошенной травы! Нет,  право,  делается
слишком много глупостей.  Старый  разбитый  фонарь,  который  я  только  что
заметил у  торговца  рухлядью,  внушил  мне  такую  мысль:  пора  просветить
человеческий род! Увы, я снова печален!  Вот  что  значит  проглотить  такую
устрицу и пережить такую революцию. Я снова мрачнею. О, этот ужасный  старый
мир! Здесь  силы  напрягают,  со  службы  увольняют,  здесь  унижают,  здесь
убивают, здесь ко всему привыкают!
     После  этого  прилива  красноречия  Грантер  стал  жертвой  вполне   им
заслуженного приступа кашля.
     - Кстати, о революции,  -  сказал  Жоли,  -  виддо  Бариус  влюблед  по
-датстоящему.
     - А в кого, не знаешь? - спросил Легль.
     - Дет.
     - Нет?
     - Я же тебе говорю - дет!
     - Любовные истории Мариуса! - воскликнул Грантер. -  Мне  все  известно
заранее. Мариус - туман, и он,  наверное,  нашел  свое  облачко.  Мариус  из
породы поэтов. Поэт - значит безумец. Timbroeus Apollo {Тимбрейский  Аполлон
(лат.).}. Мариус и его Мари, или  его  Мария,  или  его  Мариетта,  или  его
Марион, - должно быть, забавные  влюбленные.  Отлично  представляю  себе  их
роман. Тут такие восторги, что забывают о  поцелуе.  Они  хранят  целомудрие
здесь, на земле, но соединяются в бесконечности. Это  неземные  души,  но  с
земными чувствами. Они воздвигли себе ложе среди звезд.
     Грантер уже собрался приступить ко второй бутылке  и,  быть  может,  ко
второй речи, как вдруг новая фигура вынырнула из квадратного отверстия люка.
Появился мальчишка  лет  десяти,  оборванный,  очень  маленький,  желтый,  с
остреньким личиком, с  живым  взглядом,  вихрастый,  промокший  под  дождем,
однако с виду вполне довольный.
     Не колеблясь, он сразу сделал выбор между тремя собеседниками  и,  хотя
не знал ни одного, обратился к Леглю из Мо.
     - Не вы ли господин Боссюэ? - спросил он.
     - Это мое уменьшительное имя, - ответил Легль. - Что тебе надо?
     - Вот что. Какой-то высокий  блондин  на  бульваре  спросил  меня:  "Ты
знаешь тетушку Гюшлу?" - "Да,  -  говорю  я,  -  на  улице  Шанврери,  вдова
старика". Он и говорит: "Поди  туда.  Там  ты  найдешь  господина  Боссюэ  и
скажешь ему от моего имени: "Азбука". Он вас разыгрывает, что ли? Он дал мне
десять су.
     - Жоли! Дай мне взаймы десять су. - сказал Легль:  потом  повернулся  к
Грантеру: - Грантер! Дай мне взаймы десять су.
     Так составилось двадцать су, и Легль дал их мальчику.
     - Благодарю вас, сударь, - сказал тот.
     - Как тебя зовут? - спросил Легль.
     - Наве. Я приятель Гавроша.
     - Оставайся с нами, - сказал Легль.
     - Позавтракай с нами, - сказал Грантер.
     - Не могу, - ответил мальчик, - я иду в процессии, ведь  это  я  кричу:
"Долой Полиньяка!"
     Отставив  ногу  как  можно  дальше   назад,   что   является   наиболее
почтительным из всех возможных приветствий, он удалился.
     Когда мальчик ушел, взял слово Грантер:
     - Вот это чистокровный гамен. Есть много  разновидностей  этой  породы.
Гамен- нотариус зовется попрыгуном, гамен-повар - котелком, гамен-булочник -
колпачником, гамен-лакей -  грумом,  гамен-моряк  -  юнгой,  гамен-солдат  -
барабанщиком, гамен-живописец - мазилкой,  гамен-лавочник  -  мальчишкой  на
побегушках, гамен-царедворец - пажом, гамен-король -  дофином,  гамен-бог  -
младенцем.
     Легль между тем размышлял; потом сказал вполголоса:
     - "Азбука", иначе говоря - "Похороны Ламарка".
     - А высокий блондин - это  Анжольрас,  уведомивший  тебя,  -  установил
Грантер.
     - Пойдем? - спросил Боссюэ.
     - Да улице дождь, - заметил Жоли. - Я поклялся идти в огонь,  до  де  в
воду. Я де хочу простудиться.
     - Я остаюсь здесь, - сказал Грантер. - Я предпочитаю завтрак похоронным
дрогам.
     - Короче, мы остаемся, - заключил Легль.  -  Отлично!  Выпьем  в  таком
случае. Тем более что можно пропустить похороны, не пропуская мятежа.
     - А, бятеж! Я за дего! - воскликнул Жоли.
     Легль потер себе руки и сказал:
     - Вот и взялись подправить революцию тысяча восемьсот тридцатого  года!
В самом деле, она жмет народу под мышками.
     - Для меня она почти безразлична, ваша революция, - сказал Грантер. - Я
не питаю отвращения к нынешнему правительству. Это корона, укрощенная ночным
колпаком. Это скипетр, заканчивающийся дождевым  зонтом.  В  самом  деле,  я
думаю, что сегодня Луи  -Филипп  благодаря  непогоде  может  воспользоваться
своими королевскими атрибутами двояко: поднять скипетр против народа, а зонт
- против дождя.
     В зале стало темно, тяжелые тучи заволокли небо. Ни в  кабачке,  ни  на
улице никого не было: все пошли "смотреть на события".
     - Полдень сейчас или полночь? - вскричал Боссюэ.  -  Ничего  не  видно.
Жиблота, огня!
     Грантер мрачно продолжал пить.
     - Анжольрас презирает меня, - бормотал он. -  Анжольрас  сказал:  "Жоли
болен, Грантер пьян". И он послал Наве к Боссюэ, а не ко мне. А приди он  за
мной, я бы с ним пошел. Тем хуже для Анжольраса!  Я  не  пойду  на  эти  его
похороны.
     Приняв такое решение, Боссюэ, Жоли и Грантер остались в кабачке. К двум
часам дня стол, за которым они заседали, был уставлен пустыми бутылками.  На
нем горели две свечи: одна - в медном позеленевшем подсвечнике, другая  -  в
горлышке треснувшего графина. Грантер пробудил у Жоли и Боссюэ вкус к  вину;
Боссюэ и Жоли помогли Грантеру вновь обрести веселое расположение духа.
     После полудня Грантер бросил пить вино - этот жалкий источник  грез.  У
настоящих пьяниц вино пользуется  только  уважением,  не  больше.  Опьянению
сопутствует черная и белая магия; вино всего лишь белая магия.  Грантер  был
великий охотник до зелья грез. Тьма опасного опьянения, приоткрывшаяся  ему,
вместо того чтобы остановить, притягивала его. Он оставил рюмки  и  принялся
за кружку. Кружка - это бездна. Не имея под рукой ни  опиума,  ни  гашиша  и
желая затемнить сознание, он прибегнул к той ужасающей смеси водки,  пива  и
абсента, которая вызывает страшное оцепенение. Три вида паров -пива, водки и
абсента - ложатся на душу свинцовой тяжестью. Это  тройной  мрак;  душа-этот
небесный мотылек - тонет в  нем,  и  в  слоистом  дыму,  который,  сгущаясь,
принимает неясные очертания крыла летучей мыши, возникают три немые фигуры -
Кошмар, Ночь, Смерть, парящие над заснувшей Психеей.
     Грантер еще не дошел до такого прискорбного состояния, отнюдь  нет.  Он
был возмутительно весел, а Боссюэ и Жоли тоже весело чокались с ним. Грантер
подчеркивал причудливость своих мыслей и слов непринужденностью движений.  С
важным видом опершись кулаком левой руки на колено и выставив вперед локоть,
он сидел верхом на табурете, с развязавшимся галстуком,  с  полным  стаканом
вина  в  правой  руке,  и,  обращаясь   к   толстухе   Матлоте,   произносил
торжественную тираду:
     - Да откроются ворота дворца! Да будут все  академиками  и  да  получат
право обнимать мадам Гюшлу! Выпьем!
     Повернувшись к тетушке Гюшлу, он прибавил:
     - О женщина  античная  и  древностью  освященная,  приблизься,  дабы  я
созерцал тебя! А Жоли кричал:
     - Батлота и Жиблота, де  давайте  больше  пить  Градтеру.  Од  истратил
субасшедшие дедьги. Од с утра уже прожрал с чудовищдой расточительдостью два
фрадка девядосто пять садтибов!
     А Грантер все вопил:
     - Кто же это без моего позволения сорвал с небосвода звезды и  поставил
их на стол под видом свечей?
     Упившийся Боссюэ сохранял обычное спокойствие.
     Он сидел на подоконнике открытого окна, подставив спину поливавшему его
дождю, и взирал на своих друзей.
     Внезапно он услышал позади какой-то смутный шум, быстрые шаги и  крики-
"К оружию!" Он обернулся и увидел на улице Сен -Дени,  где  кончалась  улица
Шанврери, Анжольраса, шедшего с карабином в руке, Гавроша с пистолетом, Фейи
с саблей, Курфейрака со шпагой,  Жана  Прувера  с  мушкетоном,  Комбефера  с
ружьем, Баореля с ружьем и все вооруженное шумное сборище людей, следовавшее
за ними.
     Улица Шанврери в длину  не  превышала  расстояния  ружейного  выстрела.
Боссюэ, приставив ладони рупором ко рту, крикнул:
     - Курфейрак, Курфейрак! Ого-го!
     Курфейрак услышал призыв, заметил Боссюэ,  сделал  несколько  шагов  по
улице Шанврери, и "Чего  тебе  надо?"  Курфейрака  скрестилось  с  "Куда  ты
идешь?" Боссюэ.
     - Строить баррикаду, - ответил Курфейрак.
     - Отлично, иди сюда! Место хорошее! Строй здесь!
     - Правильно, Орел, - ответил Курфейрак.
     И по знаку Курфейрака вся ватага устремилась на улицу Шанврери.


Глава третья. НА ГРАНТЕРА НАЧИНАЕТ ОПУСКАТЬСЯ НОЧЬ



     Место действительно было указано  превосходное:  улица  с  въезда  была
широкая,  потом  суживалась,  превращаясь  в  глубине  в   тупик,   где   ее
перехватывал  "Коринф";  загородить  улицу  Мондетур  справа  и   слева   не
представляло труда; таким образом, атака была возможна только  с  улицы  Сен
-Дени, то есть в лоб и по открытой местности. У пьяного  Боссюэ  был  острый
глаз трезвого Ганнибала.
     При вторжении этого скопища страх охватил всю улицу. Не было ни  одного
прохожего, который не поспешил бы  скрыться.  С  быстротой  молнии  по  всей
улице, направо,  налево,  заперлись  лавочки,  мастерские,  подъезды,  окна,
жалюзи, мансарды, ставни всевозможных размеров, с  первого  этажа  до  самой
крыши. Перепуганная старуха, чтобы заглушить ружейную стрельбу, закрыла свое
окно тюфяком, укрепив его при помощи двух жердей  для  сушки  белья.  Только
кабачок оставался открытым, и по уважительной причине, ибо в него  ворвалась
толпа.
     - Боже мой! Боже мой! - вздыхала тетушка Гюшлу.
     Боссюэ сошел вниз, навстречу Курфейраку.
     Жоли, высунувшись в окно, кричал:
     - Курфейрак! Почебу ты без зодтика? Ты простудишься!
     В течение нескольких минут из зарешеченных  нижних  окон  кабачка  было
вырвано двадцать железных прутьев и разобрано десять туаз мостовой. Гаврош и
Баорель остановили и опрокинули проезжавшие мимо роспуски торговца  известью
Ансо; на этих роспусках стояли три бочонка с известью, которые тут  же  были
завалены грудами  булыжника  из  развороченной  мостовой.  Анжольрас  поднял
дверцу погреба, и все пустые бочки  вдовы  Гюшлу  отправились  прикрывать  с
флангов эти бочонки с известью. Фейи, пальцы которого привыкли разрисовывать
тонкие пластинки вееров, подпер бочки и роспуски двумя внушительными  кучами
щебня, появившегося внезапно, как и все остальное, и взятого неизвестно где.
Балки, подпиравшие соседний дом, были положены  на  бочки.  Когда  Боссюэ  и
Курфейрак обернулись,  половина  улицы  уже  была  перегорожена  валом  выше
человеческого роста.  Ничто  не  может  сравниться  с  рукою  народа,  когда
необходимо построить все то, что строят разрушая.
     Матлота и Жиблота присоединились  к  работающим.  Жиблота  таскала  для
строителей щебень. Ее равнодушная усталость пришла на помощь баррикаде.  Она
подавала булыжник, как подавала бы вино, - словно во сне.
     В конце улицы показался омнибус, запряженный двумя белыми лошадьми.
     Боссюэ перескочил через груды  булыжника,  побежал  за  ним,  остановил
кучера, заставил выйти пассажиров, помог сойти "дамам", отпустил  кондуктора
и, взяв лошадей под уздцы, возвратился с экипажем к баррикаде.
     - Омнибусы, - сказал он, - не  проходят  перед  "Коринфом".  Non  licet
поговорка.}.
     Мгновение спустя распряженные лошади отправились куда глаза  глядят  по
улице Мондетур, а омнибус, поваленный набок, довершил заграждение улицы.
     Потрясенная тетушка Гюшлу укрылась во втором этаже.
     Глаза ее блуждали, она смотрела на все невидящим взглядом и тихо  выла.
Вопль испуга словно не осмеливался вылететь из ее глотки.
     - Светопреставление, - бормотала она.
     Жоли запечатлел поцелуй на жирной,  красной,  морщинистой  шее  тетушки
Гюшлу, сказав при этом Грантеру:
     - Здаешь,  бой  билый,  жедская  шея  всегда  была  для  бедя  чеб  -то
бескодечдо изыскаддым.
     Но Грантер продолжал покорять высоты дифирамбического  красноречия.  Он
схватил за талию поднявшуюся на второй этаж Матлоту и раскатисто  хохотал  у
открытого окна.
     - Матлота безобразна! -  кричал  он.  -  Матлота  -  идеал  безобразия.
Матлота - химера. Тайна ее  рождения  такова:  некий  готический  Пигмалион,
делавший фигурные рыльца для водосточных труб  на  крышах  соборов,  в  один
прекрасный день влюбился в самое страшное из них. Он умолил Любовь одушевить
его, и оно стало Матлотой. Взгляните на нее, граждане! У нее  рыжие  волосы,
как у любовницы Тициана, и она  славная  девушка.  Ручаюсь,  что  она  будет
драться хорошо. В каждой славной девушке сидит герой. А уж тетушка  Гюшлу  -
старый вояка. Посмотрите, что у нее за усы! Она их  унаследовала  от  своего
супруга. Женщина-гусар, вот она кто! Она  тоже  будет  драться.  Они  вдвоем
нагонят страху на все предместье. Товарищи! Мы свалим правительство,  -  это
так же верно, как верно то, что существует пятнадцать  промежуточных  кислот
между кислотой муравьиной и кислотой маргариновой. Впрочем, наплевать мне на
это. Господа! Отец презирал меня за то,  что  я  не  понимал  математику.  Я
понимаю только любовь и свободу. Я, Грантер, - добрый малый! У меня  никогда
не бывает денег, я к ним не привык, а потому никогда в них и не нуждаюсь; но
если бы я был богат, больше бы не осталось бедняков! Вы бы увидели! О,  если
бы у добрых  людей  была  толстая  мошна!  Насколько  все  пошло  бы  лучше!
Представляю себе Иисуса Христа с состоянием Ротшильда! Сколько бы  добра  он
сделал! Матлота, поцелуй меня! Ты сладострастна и робка! Твои  щечки  жаждут
сестринского поцелуя, а губки - поцелуя любовника!
     - Замолчи, пивная бочка! - сказал Курфейрак.
     - Я член муниципального совета Тулузы и магистр игр в честь  Флоры  там
же! - с важностью ответил Грантер.
     Анжольрас, стоявший с ружьем в руке на гребне заграждения, поднял  свое
прекрасное строгое лицо. Анжольрас, как известно, был из породы спартанцев и
пуритан. Он умер бы при Фермопилах вместе  с  Леонидом  и  сжег  бы  Дрохеду
вместе с Кромвелем.
     - Грантер! - крикнул он. - Пойди  куда-нибудь,  проспись.  Здесь  место
опьянению, а не пьянству. Не позорь баррикаду.
     Эти гневные слова произвели на Грантера  необычайное  впечатление.  Ему
словно  выплеснули  стакан  холодной  воды  в  лицо.  Он,  казалось,   сразу
протрезвился, сел, облокотился на стол возле окна, с  невыразимой  кротостью
взглянул на Анжольраса и сказал:
     - Позволь мне поспать здесь.
     - Ступай для этого в другое место! - крикнул Анжольрас.
     Но Грантер, не сводя с него нежного и мутного взгляда, проговорил:
     - Позволь мне тут поспать, пока я не умру.
     Анжольрас презрительно взглянул на него.
     - Грантер! Ты неспособен ни верить, ни думать, ни хотеть, ни  жить,  ни
умирать.
     - Вот ты увидишь, - серьезно сказал Грантер.
     Он пробормотал еще несколько невнятных слов, потом  его  голова  тяжело
упала на стол, и мгновение спустя он  уже  спал,  что  довольно  обычно  для
второй стадии опьянения, к  которому  его  резко  и  безжалостно  подтолкнул
Анжольрас.


Глава четвертая. ПОПЫТКА УТЕШИТЬ ТЕТУШКУ ГЮШЛУ



     Баорель, в восторге от баррикады, кричал:
     - Вот улица и декольтирована! Любо смотреть!
     Курфейрак, продолжая понемногу растаскивать кабачок,  старался  утешить
вдову кабатчика:
     - Тетушка Гюшлу! Вы как будто жаловались, что полиция составила на  вас
протокол, когда Жиблота вытряхнула постельный коврик в окно?
     - Да,  да,  дорогой  господин