к прекрасному, Тюрго - к полезному, Вольтер  -  к
истинному, Руссо -  к  справедливому.  Но  рядом  с  философами  и  ниже  их
благоденствовали  софисты  -  ядовитая  поросль,  присосавшаяся  к  здоровым
растениям, цикута в девственном лесу. В то время как палач сжигал на главной
леснице Дворца правосудия великие  освободительные  книги  эпохи,  писатели,
ныне забытые, издавали с королевского разрешения бог знает какую литературу,
оказывавшую странное, разлагающее  действие  и  с  жадностью  проглатываемую
отверженными. Некоторые  из  этих  изданий,  опекавшихся  одним  принцем,  -
забавная подробность!  -  числятся  в  Тайной  библиотеке.  Эти  важные,  но
неизвестные факты остались незамеченными на поверхности. Порою именно  самая
тьма, окутывающая факт, уже говорит о его опасности. Он  темен,  потому  что
происходит в подземелье. Быть может, Ретиф  де  ла  Бретон  прорыл  тогда  в
народных толщах самую гибельною для здоровья галерею.
     Эта работа, совершавшаяся во всей Европе, произвела в Германии  большие
опустошения, чем где бы то ни было. В Германии, в течение известного периода
времени, описанного Шиллером в его знаменитой драме "Разбойник", воровство и
грабеж, самовольно завладев правом протеста против собственности и  труда  и
усвоив некоторые общеизвестные, на поверхности  благовидные,  но  ложные  по
существу, кажущиеся справедливыми, но  бессмысленные  на  самом  деле  идеи,
облачились в них и как бы исчезли, приняв  отвлеченное  название  и  получив
таким образом видимость теории; они проникали в  среду  трудолюбивых  людей,
честных и страдающих, даже без ведома неосторожных химиков, изготовивших эту
микстуру, даже без ведома  масс,  принимавших  ее.  Возникновение  подобного
факта всякий раз означает опасность. Страдание порождает вспышки гнева. В то
время как преуспевающие классы самоослепляются или усыпляют себя, - в  одном
и в другом случае глаза у  них  закрыты,  -  ненависть  бедствующих  классов
зажигает  свой  факел  от  какого-нибудь  огорченного  или   злобного   ума,
размышляющего  в   уединении,   и   начинает   исследовать   общество.   Это
исследование, проводимое ненавистью, ужасно!
     Отсюда, если есть  на  то  воля  роковых  времен,  и  вытекают  ужасные
потрясения, некогда названные жакериями, рядом с которыми чисто политические
волнения - детская игра. Это уже не борьба  угнетенного  с  угнетателем,  но
стихийный бунт неблагополучия против благоденствия. И тогда все рушится.
     Жакерии - это вулканические толчки в недрах народа.
     Именно такой опасности, быть может, неизбежной для Европы  конца  XVIII
века,  поставила  предел  французская  революция   -   этот   огромный   акт
человеческой честности.
     Французская революция, которая есть не что иное, как идеал, вооруженный
мечом, встав во весь рост,одним внезапным движением  закрыла  ворота  зла  и
открыла ворота добра.
     Она  дала  свободу  мысли,  провозгласила  истину,   развеяла   миазмы,
оздоровила век, венчала на царство народ.
     Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав ему вторую
душу - право.
     XIX век унаследовал ее дело и воспользовался им, и  сегодня  социальная
катастрофа, на которую мы только что указывали, невозможна.  Слепец,  кто  о
ней предупреждает! Глупец, кто ее страшится! Революция - это прививка против
жакерии.
     Благодаря революции условия  общественной  жизни  изменились.  В  нашей
крови нет больше болезнетворных бацилл феодализма  и  монархии.  Нет  больше
средневековья в нашем  государственном  строе.  Мы  больше  не  живем  в  те
времена, когда ужасающее внутреннее брожение прорывалось наружу,  когда  под
ногами слышались глухие перекаты  непонятного  гула,  когда  на  поверхности
цивилизации выступали невиданные холмы, таящие в себе подземные ходы кротов,
когда земля разверзалась, когда свод пещер рушился - и  вдруг  из-под  земли
возникали чудовищные лики.
     Революционное чувство  -  чувство  нравственное.  Развившись,  сознание
права развивает сознание долга. Всеобщий закон -  это  свобода,  кончающаяся
там, где начинается  свобода  другого,  согласно  изумительному  определению
Робеспьера. С 89-го года народ, весь целиком, вырастает в некую  возвышенную
личность; нет бедняка, который, сознавая свое право, не видел  бы  проблеска
света; умирающий от голода чувствует в себе честность  Франции;  достоинство
гражданина есть его внутреннее оружие; кто свободен, тот добросовестен;  кто
голосует, тот царствует. Отсюда  неподкупность;  отсюда  неуспех  нездоровых
вожделений;   отсюда   героически   опущенные   перед   соблазнами    глаза.
Революционное оздоровление таково, что в день, возвещающий о  свободе,  будь
то 14 июля или 10 августа, нет больше  черни.  Первый  клич  просвещенных  и
нравственно возвеличившихся народных масс -  это  "Смерть  ворам!"  Прогресс
-честный малый; идеал и абсолют не шарят по карманам.  Кто  охранял  в  1848
году  фургоны  с  богатствами  Тюильри?  Тряпичники  из  Сент   -Антуанского
предместья. Лохмотья стояли на страже сокровищ.  Добродетель  придала  блеск
оборванцам.  В  одном  из  этих  фургонов,  ящиков,  едва  закрытых  и  даже
полуоткрытых, среди сотен сверкающих  драгоценностями  ларцов  была  древняя
корона Франции, вся в алмазах, увенчанная царственным бриллиантом "Регентом"
и стоившая тридцать миллионов. И босые люди охраняли эту корону.
     Итак, нет больше жакерии. И я соболезную ловким людям. С нею исчез  тот
давний страх, который в последний раз произвел свое действие и  уже  никогда
больше не может быть применен в политике. Главная пружина красного  призрака
сломана. Теперь об этом знают все. Страшилище  больше  не  устрашает.  Птицы
запросто обращаются с  пугалом,  чайки  садятся  на  него,  буржуа  над  ним
смеются.


Глава четвертая. ДВА ДОЛГА: БОДРСТВОВАТЬ И НАДЕЯТЬСЯ



     Но рассеялась ли при этом всякая социальная  опасность?  Конечно,  нет.
Жакерия не существует. Общество может быть спокойно, кровь не  бросится  ему
больше в голову; но оно должно поразмыслить о том, как ему  следует  дышать.
Апоплексии оно может не бояться, но есть  еще  чахотка.  Социальная  чахотка
называется нищетой.
     Подтачивающая изнутри болезнь не менее смертельна, чем удар молнии.
     Будем же повторять неустанно: прежде всего нужно думать о  скорбящих  и
обездоленных, помогать им, дать им дышать свежим  воздухом,  просвещать  их,
любить, расширять их горизонт, щедро предоставлять им  во  всех  его  формах
воспитание,  всегда  подавать  им  пример  трудолюбия,  но  не   праздности,
уменьшать тяжесть отдельного, личного бремени, углубляя познание общей цели,
ограничивать бедность, не ограничивая богатство, создавать обширное поле для
общественной и народной деятельности, иметь, подобно Бриарею, сто рук, чтобы
протянуть их во все стороны слабым и  угнетенным,  общими  силами  выполнить
великий долг,  открыв  мастерские  для  всех  сноровок,  школы  -  для  всех
способностей и училища - для всех умов; увеличить заработок, облегчить труд,
уравновесить дебет и кредит, то есть привести в  соответствие  затрачиваемые
усилия и возмещение, потребности и удовлетворение, -одним словом,  заставить
социальную систему давать страдающим и невежественным больше света и  больше
благ. Вот в чем первая братская обязанность  -  пусть  человеколюбивые  души
этого не забывают;  вот  в  чем  первая  политическая  необходимость  -пусть
эгоистичные сердца об этом знают.
     Однако - это только начало. Задача такова: труд не может быть  законом,
не будучи правом.
     Мы не развиваем свою мысль, ибо здесь это неуместно.
     Если  природа  называется  провидением,  общество   должно   называться
предвиденьем.
     Интеллектуальный и нравственный рост  не  менее  важен,  чем  улучшение
материальных условий. Знание - это напутствие, мысль - первая необходимость,
истина - пища, подобная хлебу. Разум, изголодавшийся по знанию  и  мудрости,
скудеет. Пожалеем же и желудки и умы,  лишенные  пищи.  Если  есть  что-либо
более страшное, чем плоть, погибающая от недостатка  хлеба,  так  это  душа,
умирающая от жажды света.
     Прогресс в целом стремится разрешить этот вопрос. Настанет день,  когда
все будут изумлены. С возвышением  человеческого  рода  глубинные  его  слои
совершенно  естественно  выйдут  из  пояса  бедствий.   Уничтожение   нищеты
свершится благодаря подъему общего уровня.
     Такое решение благословенно, и было бы ошибкой усомниться в нем.
     Правда, сила  прошлого  еще  очень  велика  в  наше  время.  Оно  опять
воспрянуло духом. Это оживление трупа удивительно. Прошлое шествует  вперед,
оно все ближе. Оно кажется победителем; этот мертвец - завоеватель. Оно идет
со своим воинством -суевериями, со своей  шпагой  -  деспотизмом,  со  своим
знаменем - невежеством; оно выиграло десять сражений. Оно  надвигается,  оно
угрожает, оно смеется, оно у дверей. Не будем  отчаиваться.  Продадим  поле,
где раскинул лагерь Ганнибал.
     Мы верим - чего же нам опасаться?
     Идеи не текут вспять, так же как и реки.
     Но пусть те, кто  не  хочет  будущего,  поразмыслят  над  этим.  Говоря
прогрессу "нет", они осуждают не будущее, а самих  себя.  Они  приговаривают
себя к тяжелой болезни: они прививают себе прошлое. Есть только один  способ
отказаться от Завтра: умереть.
     Мы же хотим, чтобы тело умерло как можно позже, а душа - никогда.
     Да, загадка раскроется, сфинкс  заговорит,  задача  будет  решена.  Да,
образ народа, намеченный восемнадцатым веком, будет завершен  девятнадцатым.
Только глупец усомнится в этом! Будущий расцвет, близкий  расцвет  всеобщего
благоденствия - явление, предопределенное небом.
     Титанические порывы целого правят человеческими делами и приводят их  в
установленное время к разумному состоянию, то есть к равновесию, то  есть  к
справедливости.  Человечество  порождает  силу,  слагающуюся  из  земного  и
небесного, и  она  же  руководит  им;  эта  сила  способна  творить  чудеса,
волшебные развязки для нее не более трудны, чем необычайные  превращения.  С
помощью  науки,  создаваемой  человеком,  и  событий,  ниспосылаемых  кем-то
другим, она не очень пугается тех противоречий в постановке проблем, которые
посредственности кажутся непреодолимыми.  Она  одинаково  искусно  извлекает
решение из сопоставляемых идей, как и  поучение  из  сопоставляемых  фактов;
можно ожидать  всего  от  обладающего  таинственным  могуществом  прогресса,
который однажды дал очную  ставку  Востоку  и  Западу  в  глубине  гробницы,
заставив беседовать имамов с Бонапартом внутри пирамиды.
     А пока  -  никаких  привалов,  колебаний,  остановок  в  величественном
шествии умов вперед. Социальная философия по существу есть наука и мир.  Как
целью, так и необходимым  следствием  ее  деятельности  является  успокоение
бурных  страстей   путем   изучения   антагонизмов.   Она   исследует,   она
допытывается,  она  расчленяет;  после  этого  она  соединяет  наново.   Она
действует путем приведения к  одному  знаменателю,  никогда  не  принимая  в
расчет ненависть.
     Мы видели не раз, когда рассеивалось общество в бешеном вихре,  который
обрушивается на людей история полна крушений народов и  государств;  в  один
прекрасный день налетает это  неведомое,  этот  ураган,  и  уносит  с  собой
все-обычаи, законы, религии. Цивилизации  Индии,  Халдеи,  Персии,  Ассирии,
Египта исчезли одна за другой. Почему? Не знаем.  В  чем  коренятся  причины
этих бедствий? Нет ли здесь их вины? Не были ли они привержены какому-нибудь
роковому пороку, который их погубил? Сколько приходится на долю самоубийства
в этой страшной смерти наций и  рас?  Все  это  вопросы  без  ответов.  Мрак
покрывает обреченные цивилизации. Раз они тонут  -  значит  дали  течь,  нам
больше нечего сказать; и мы растерянно смотрим, как в глубине моря,  которое
именуется "прошлым", за огромными волнами-веками, гонимые страшным дыханием,
вырывающимся из всех устьев тьмы, идут ко дну исполинские корабли - Вавилон,
Ниневия, Тир, Фивы, Рим. Но там - мрак, а  здесь  -  ясность.  Мы  не  знаем
болезней древних цивилизаций,  зато  знаем  недуги  нашей.  Мы  имеем  право
освещать ее всюду; мы созерцаем ее красоты и обнажаем ее уродства. Там,  где
налицо средоточие боли, мы применяем зонд, и когда недомогание  установлено,
изучение причины приводит к  открытию  лекарств.  Наша  цивилизация,  работа
двадцати веков, и чудовище и чудо; ради ее спасения стоит потрудиться. И она
будет спасена. Принести ей облегчение - это уже много; дать ей свет-это  еще
больше. Все труды новой социальной философии  должны  быть  сведены  к  этой
цели.  Великий  долг  современного  мыслителя-  выслушать  легкие  и  сердце
цивилизации.
     Повторяем: такое исследование придает мужество, и настойчивым  призывом
к мужеству мы хотим закончить эти несколько  страниц  -  суровый  антракт  в
скорбной   драме.   Под   бренностью   общественных   формаций   чувствуется
человеческое бессмертие. Земной шар не умирает оттого, что там и сям на  нем
встречаются раны-кратеры и лишаи  -серные  сопки;  не  умирает  оттого,  что
вскрывшийся, подобно  нарыву,  вулкан  извергает  лаву;  болезни  народа  не
убивают человека.
     И все же тот, кто наблюдает за социальной  клиникой,  порою  покачивает
головой. У самых сильных, самых сердечных, самых разумных иногда  опускаются
руки.
     Настанет ли грядущее? Кажется почти естественным задать  себе  подобный
вопрос, когда видишь такую страшную тьму. Так мрачно  зрелище  столкнувшихся
лицом к лицу эгоистов и отверженных. У  эгоистов  -  предрассудки,  слепота,
порождаемая богатством, аппетит, возрастающий вместе с опьянением, тупость и
глухота в результате благоденствия, боязнь страдания, которая доходит у  них
до отвращения к страдающим,  бесчувственная  удовлетворенность,  "я",  столь
раздувшееся, что заполняет собой  всю  душу;  у  отверженных  -  вожделение,
зависть, ненависть при виде наслаждений, неукротимые порывы человека-зверя к
утолению  желаний,  сердца,  полные  мглы,  печаль,   нужда,   обреченность,
невежество, непристойное и простодушное.
     Следует ли еще устремлять взор к небу? Не  принадлежит  ли  различаемая
нами в высоте светящаяся точка к числу тех, что  должны  погаснуть?  Страшно
видеть идеал затерянным в глубинах, маленьким, едва заметным, сверкающим, но
одиноким среди всех этих чудовищных глыб мрака, грозно  сгрудившихся  вокруг
него; однако он не в большей опасности, чем звезда в пасти туч.


Книга восьмая. ЧАРЫ И ПЕЧАЛИ




Глава первая. ЯРКИЙ СВЕТ



     Читатель понял, что Эпонина, узнав сквозь решетку  обитательницу  улицы
Плюме, куда ее послала Маньон, начала с того,  что  отвела  от  улицы  Плюме
бандитов, потом направила туда Мариуса,  а  Мариус  после  нескольких  дней,
проведенных в восторженном состоянии у этой  решетки,  влекомый  той  силой,
которая притягивает магнит к железу, а влюбленного - к  камням,  из  которых
сложено жилище его возлюбленной, проник, наконец, в сад Козетты, как Ромео в
сад Джульетты.  Ему  это  далось  даже  легче,  чем  Ромео;  Ромео  пришлось
перелезать через стену, а Мариусу - лишь слегка нажать на  один  из  прутьев
ветхой решетки, который шатался в своем  проржавленном  гнезде,  словно  зуб
старика. Мариус был худощав и легко проскользнул в образовавшееся отверстие.
     Обычно на улице почти никого не было; к тому же Мариус появлялся в саду
ночью, и ему не грозила опасность, что его увидят.
     Начиная с того благословенного и святого часа,  когда  поцелуй  обручил
эти две души, Мариус приходил туда каждый вечер. Если бы Козетта в то  время
полюбила человека бессовестного и развратного,  она  бы  погибла,  ибо  есть
щедрые сердца, отдающие себя целиком, и Козетта принадлежала к  числу  таких
натур. Одно из великодушных свойств женщины -уступать. Любви на той  высоте,
где она совершенна, присуща  некая  дивная  слепота  стыдливости.  Но  каким
опасностям подвергаетесь вы, благородные души! Часто вы отдаете  сердце,  мы
же берем тело. Ваше сердце мы отвергаем, и вы с трепетом взираете на него во
мраке.  Любовь  не  знает  середины:  она  или  губит,  или   спасает.   Вся
человеческая судьба в этой дилемме. Никакой рок не ставит  более  неумолимо,
чем любовь, эту дилемму: гибель или спасение. Любовь - жизнь,  если  она  не
смерть. Колыбель, но и гроб. Одно и то же чувство говорит  "да"  и  "нет"  в
человеческом сердце. Из всего созданного богом именно человеческое сердце  в
наибольшей степени излучает свет, но, увы,  оно  же  источает  и  наибольшую
тьму.
     По изволению божьему Козетта встретила любовь спасительную.
     Пока длился май 1832 года, каждую ночь в запущенном скромном саду,  под
сенью чащи, что ни день все более  благоуханной  и  густой,  появлялись  два
существа, соединявшие в себе все сокровища целомудрия и  невинности,  полные
небесного блаженства, более близкие ангелам, чем людям, чистые, благородные,
упоенные, лучезарные, сияющие один для другого во мраке. Козетте над головой
Мариуса чудился венец, а Мариус вокруг Козетты видел сияние. Они прикасались
друг к другу, смотрели друг на друга, держались за руки, прижимались один  к
другому; но был предел, которого они не преступали. Не потому, чтобы уважали
его; они не знали о нем.  Мариус  чувствовал  преграду  -  чистоту  Коэетты.
Козетта чувствовала опору-честность Мариуса. Первый поцелуй был вместе с тем
и последним. После него Мариус только прикасался губами к руке, косынке  или
локону Козетты. Козетта была для него ароматом, а не женщиной. Он вдыхал ее.
Она ни в чем не отказывала, а он ничего не требовал. Козетта была счастлива,
Мариус удовлетворен. Они жили в там  восхитительном  сиянии,  которое  можно
назвать ослеплением души. То было первое невыразимое идеальное объятие  двух
девственных существ, двух лебедей, встретившихся на Юнгфрау.
     В этот час любви, когда чувственность умолкает под всемогущим действием
душевного упоения, Мариус, безупречный, ангельски чистый Мариус был способен
скорее пойти  к  продажной  женщине,  чем  приподнять  до  щиколотки  платье
Козетты. Однажды лунной ночью Козетта наклонилась, чтобы подобрать что-то  с
земли, и ее корсаж приоткрылся на груди. Мариус отвел взгляд в сторону.
     Что же происходило между этими двумя существами?  Ничего.  Они  обожали
друг друга.
     Ночью, когда они бывали  в  саду,  он  казался  местом  одушевленным  и
священным. Все цветы раскрывались вокруг них и  струили  им  фимиам,  а  они
раскрывали свои  души  и  изливали  их  на  цветы.  Сладострастная,  могучая
растительность, опьяненная, полная соков, трепетала вокруг этих детей, и они
произносили слова любви, от которых вздрагивали деревья.
     Что же это были за слова? Дуновения.  И  только.  Этих  дуновений  было
довольно, чтобы потрясти и взволновать  природу.  Магическую  власть  их  не
поймешь, читая на страницах книги эти беседы, созданные для того, чтобы быть
унесенными и рассеянными, подобно дыму, ветерком, колеблющим листья.  Лишите
шепот двух влюбленных мелодии, которая льется из души и вторит ему,  подобно
лире, и  останется  лишь  тень;  вы  скажете:  "Только  и  всего?"  Да,  да,
ребячество, повторение одного и того же, смех по пустякам, глупости,  вздор,
но это все, что есть в мире  возвышенного  и  глубокого.  Единственное,  что
стоит труда быть произнесенным и выслушанным!
     Человек, который никогда не слышал таких пустяков  и  таких  глупостей,
человек, который никогда их не произносил, - тупица и дурной человек.
     Крзетта говорила Мариусу:
     - Знаешь?..
     (При всем том, несмотря на божественную их невинность,  сами  не  зная,
как это случилось, они перешли на "ты".)
     - Знаешь? Меня зовут Эфрази.
     - Эфрази? Да нет же, тебя зовут Козетта!
     - Нет. Козетта -довольно противное имя, его  мне  дали,  когда  я  была
маленькой. А мое настоящее имя Эфрази Тебе разве не нравится это имяЭфрази?
     - Нравит