ехал  шагом  по  набережной,  следом  за  двумя   пешеходами.
Подозрительный оборванец, шедший впереди, не заметил этого.
     Фиакр катился под деревьями Елисейских полей.  Над  парапетом  мелькали
голова и плечи извозчика с кнутом в руке.
     В секретном предписании полицейским агентам имеется следующий параграф:
"Всегда иметь под рукой наемный экипаж на всякий случай".
     Два  человека,  маневрируя   каждый   по   всем   правилам   стратегии,
приблизились  к  пологому  скату  набережной,  по  которому  в  те   времена
извозчики, ехавшие из Пасси,  могли  спускаться  к  реке  и  поить  лошадей.
Впоследствии этот удобный спуск был уничтожен ради симметрии,  пусть  лошади
дохнут от жажды, зато пейзаж услаждает взоры.
     Возможно, что человек в блузе собирался  подняться  вверх  по  скату  и
скрыться в Елисейских полях , где, правда, много деревьев, но зато немало  и
полицейских, и где преследователь мог рассчитывать на подмогу.
     Набережная  здесь  отстоит  совсем  недалеко   от   знаменитого   дома,
перевезенного в 1824  году  из  Море  в  Париж  полковником  Браком,  -  так
называемого дома Франциска I. А там и караульня рядом.
     К большому удивлению преследователя,  его  поднадзорный  и  не  подумал
свернуть к откосу. Он по-прежнему шел вперед вдоль набережной.
     Его положение явно становилось отчаянным.
     Что ему оставалось делать? Только броситься в Сену.
     Здесь он упустил последнюю возможность подняться на набережную:  дальше
не было ни спуска, ни лестницы. Совсем близко виднелся  поворот,  образуемый
изгибом  Сены  возле  Иенского  моста,  где  берег,  постепенно   суживаясь,
обращался в тоненькую полоску земли и терялся под водой.  Там  он  неизбежно
окажется зажатым со всех сторон: справа ему  отрежет  путь  отвесная  стена,
слева и спереди - река, с тыла - представитель власти.
     Правда, конец береговой косы загораживала от глаз куча щебня, шести или
семи футов в высоту, оставшаяся от какого-то снесенного строения. Но неужели
бедняга рассчитывал укрыться за  кучей  мусора,  которую  так  легко  обойти
кругом? Такая попытка была бы ребячеством.  Вряд  ли  он  надеялся  на  это.
Наивность преступников не простирается до таких пределов.
     Груда щебня, образуя на берегу нечто вроде пригорка,  тянулась  высоким
мысом до самой стены набережной.
     Преследуемый достиг этого холмика  и,  обогнув  его,  скрылся  из  глаз
преследователя.
     Потеряв его из виду и думая, что его не замечают, преследователь  решил
отбросить всякое притворство и ускорил шаг. В одну минуту он добежал до кучи
щебня и обошел ее кругом. Тут  он  в  изумлении  остановился.  Человека,  за
которым он охотился, не оказалось.
     Оборванец исчез бесследно.
     Берег тянулся за грудой щебня не далее как на тридцать шагов,  а  затем
уходил в воду, плескавшуюся о стену набережной.
     Беглец  не  мог  броситься  в  реку,  не  мог  перелезть  через   стену
незамеченным. Куда же он девался?
     Человек  в  застегнутом  сюртуке  дошел  до  конца  береговой  косы   и
остановился в раздумье, стиснув кулаки и  внимательно  осматриваясь  кругом.
Внезапно он хлопнул себя по лбу. В том месте, где кончалась береговая коса и
начиналась вода, он вдруг заметил  под  каменным  сводом  широкую  и  низкую
железную решетку на трех массивных петлях, с тяжелым  замком.  Эта  решетка,
нечто вроде двери, пробитой в подножии стены набережной, выходила частью  на
реку, частью на берег. Из-под решетки вытекал мутный ручей. Ручей  впадал  в
Сену.
     За толстыми ржавыми прутьями можно было различить что-то вроде  темного
сводчатого коридора.
     Человек скрестил руки и устремил на решетку негодующий взгляд.
     Ничего не добившись взглядом, он принялся толкать и трясти ее,  но  она
держалась крепко. Вполне возможно, что ее недавно  отворяли,  хотя  казалось
странным, чтобы такая ржавая решетка не издала никакого  скрипа,  во  всяком
случае, несомненно, что  ее  опять  заперли.  Стало  быть,  тот,  перед  кем
отворилась дверь, имел при себе не отмычку, а настоящий ключ.
     Очевидность  этого  факта  сразу  предстала  перед  человеком,  который
пытался расшатать решетку. Он с возмущением воскликнул:
     - Это уж чересчур! У него казенный ключ!
     Затем он сразу успокоился и выразил нахлынувшие на него мысли  в  целом
залпе односложных восклицаний, звучавших почти насмешливо:
     - Так, так, так!
     После этого, неизвестно на что рассчитывая-то ли увидеть,  как  человек
выйдет обратно, то ли, как туда войдут  другие,  -  он  с  терпением  ищейки
притаился в засаде за кучей щебня.
     Извозчик, следивший за всеми его движениями, тоже остановился  наверху,
у парапета набережной. Предвидя долгую стоянку, кучер слез  и  подвязал  под
морды лошадей мешки с  овсом,  слегка  намоченные  снизу,  -  мешки,  хорошо
знакомые парижанам, которым,  заметим  в  скобках,  правительство  частенько
затыкает  рот  таким  же  способом.  Редкие  прохожие   на   Иенском   мосту
оборачивались на мгновение, чтобы взглянуть на эти две неподвижные фигуры  -
человека на берегу и фиакр на набережной.


Глава четвертая. ОН ТОЖЕ НЕСЕТ СВОЙ КРЕСТ



     Жан Вальжан снова пустился в путь и больше уже не останавливался.
     Идти становилось все  тяжелее  и  тяжелее.  Высота  сводов  то  и  дело
менялась; в среднем она достигала приблизительно пяти футов шести  дюймов  и
была рассчитана на человека среднего роста. Жан Вальжан был  принужден  идти
согнувшись, чтобы не ушибить  Мариуса  о  камни  свода;  каждую  минуту  ему
приходилось то нагибаться, то выпрямляться  и  все  время  ощупывать  стену.
Мокрые камни и скользкие плиты служили плохой точкой опоры как для ног,  так
и для рук. Он брел, спотыкаясь, в мерзких нечистотах города. Бледные отсветы
дня, проникавшие сюда  сквозь  редкие  отдушины,  были  такие  тусклые,  что
солнечный луч казался лунным. Все  остальное  было  туман,  миазмы,  темень,
ночь. Жана Вальжана мучили голод и жажда, особенно жажда; между  тем  здесь,
точно в море, его  окружала  вода,  а  пить  было  нельзя.  Даже  его  сила,
необычайная, как мы знаем, и почти не ослабевшая с годами благодаря  строгой
и воздержанной жизни, начинала сдавать. Им овладевала усталость, и  по  мере
того как уходили силы, возрастала тяжесть его ноши. Тело Мариуса, быть может
бездыханное, повисло на нем со всей тяжестью  мертвого  груза.  Жан  Вальжан
старался держать его так, чтобы  не  давить  ему  на  грудь  и  не  стеснять
дыхания. Он чувствовал, как у него под ногами проворно шмыгают  крысы.  Одна
из них чуть не укусила его  с  перепугу.  Изредка  через  входные  отверстия
сточных труб до него долетало дуновение свежего воздуха, и  ему  становилось
легче.
     Было, вероятно, часа три пополудни, когда он дошел до окружного канала.
     Прежде  всего  Жана  Вальжана  удивил  неожиданный  простор.  Он  вдруг
очутился в большой галерее, где мог  вытянуть  обе  руки,  не  натыкаясь  на
стены, и где его голова не задевала свода.  Главный  водосток  действительно
имеет восемь футов в ширину и семь футов в высоту.
     В тем  месте,  где  в  Главный  водосток  впадает  водосток  Монмартра,
скрещиваются еще две подземные галереи: Провансальской улицы и  Скотобойной.
Всякий менее опытный человек растерялся бы  здесь,  на  перекрестке  четырех
дорог. Жан Вальжан выбрал самый широкий путь, то есть окружной канал. Но тут
снова возникал вопрос: спускаться вниз или подниматься в гору?  Он  подумал,
что обстоятельства вынуждают его спешить и что теперь следует во что  бы  то
ни стало дойти до  Сены.  Другими  словами,  спускаться  вниз.  Он  повернул
налево.
     И хорошо сделал. Было бы  заблуждением  думать,  будто  окружной  канал
имеет два выхода, один на Берси, другой на Пасси, и будто,  оправдывая  свое
название, он  окружает  подземный  Париж  на  правом  берегу  реки.  Главный
водосток, представлявший собою, как мы помним,  заключенный  в  трубу  ручей
Менильмонтан, если подниматься вверх по течению, приведет к тупику, то  есть
к самому своему истоку  -  роднику  у  подошвы  холма  Менильмонтан.  Он  не
сообщается непосредственно с боковым каналом, который вбирает  сточные  воды
Парижа, начиная с квартала Попенкур, и впадает  в  Сену  через  трубы  Амло,
несколько выше  старого  острова  Лувье.  Этот  боковой  канал,  дополняющий
канал-коллектор, отделен от него, как раз под улицей Менильмонтан,  каменным
валом, служащим  водоразделом  верховья  и  низовья.  Если  бы  Жан  Вальжан
направился вверх по галерее,  то  после  бесконечных  усилий,  изнемогая  от
усталости, полумертвый, он в конце концов наткнулся бы во  мраке  на  глухую
стену. И это был бы конец.
     В лучшем случае, вернувшись немного назад и углубившись в туннель улицы
Сестер  страстей  господних,  не  задерживаясь  у  подземной  развилины  под
перекрестком Бушра и следуя дальше коридором Сен-Луи, затем, свернув налево,
проходом Сен-Жиль, повернув потом направо и миновав  галерею  Сен-Себастьен,
он мог бы достичь водостока Амло,  если  бы  только  не  заблудился  в  сети
стоков, напоминающих букву F  и  залегающих  под  Бастилией,  а  оттуда  уже
добраться до выхода на Сену, возле Арсенала. Но для  этого  необходимо  было
хорошо знать все разветвления и все отверстия громадного звездчатого коралла
парижской клоаки. Между тем, повторяем, он совершенно не разбирался  в  этой
ужасной сети дорог, по которой плутал,  и  если  бы  спросить  его,  где  он
находится, он ответил бы: "В недрах ночи".
     Внутреннее  чутье  не  обмануло  его.   Спуск   действительно   означал
возможность спасения.
     Справа от  него  остались  два  коридора,  которые  расходятся  кривыми
когтями под улицами Лафит и Сен-Жорж, а также длинный раздвоенный канал  под
Шоссе д'Антен.
     Миновав небольшой боковой проход -  вероятно,  ответвление  под  улицей
Мадлен, - он остановился передохнуть.  Он  страшно  устал.  Сквозь  довольно
широкую отдушину, - по-видимому, смотровой колодец улицы Анжу, -  пробивался
дневной свет. Жан  Вальжан  нежным,  осторожным  движением,  словно  брат  -
раненого брата, опустил Мариуса на приступок  у  стены.  Окровавленное  лицо
Мариуса, озаренное бледным  светом,  проникавшим  через  отдушину,  казалось
лицом мертвеца на дне могилы. Глаза его  были  закрыты,  волосы  прилипли  к
вискам красными склеенными прядями, безжизненные, застывшие руки висели, как
плети, в углах губ запеклась кровь. В узле галстука виднелся сгусток  крови,
складки рубашки запали в открытые раны, сукно сюртука бередило свежие порезы
на теле. Осторожно раздвинув кончиками  пальцев  края  одежды,  Жан  Вальжан
приложил руку к его груди; сердце еще  билось.  Жан  Вальжан  разорвал  свою
рубашку,  постарался  как  можно   лучше   перевязать   раны   и   остановил
кровотечение; затем, склонившись в  полусвете  над  бесчувственным  и  почти
бездыханным  Мариусом,  он  устремил  на  него  взгляд,  полный  смертельной
ненависти.
     Перевязывая Мариуса, он нашел в  его  карманах  две  вещи:  забытый  со
вчерашнего дня кусок хлеба и записную книжку. Он съел хлеб и раскрыл книжку.
На первой странице он нашел  написанные  почерком  Мариуса  три  строчки,  о
которых помнит читатель:
     "Меня зовут Мариус Понмерси. Прошу доставить мое тело деду моему,  г-ну
Жильнорману, улица Сестер страстей господних, э 6, в Маре".
     Жан Вальжан прочел эти три строчки при свете, проникавшем из  отдушины,
на миг замер, потом задумчиво проговорил вполголоса: "Улица Сестер  страстей
господних, э 6, г-н Жильнорман". Потом он вложил записную книжку  обратно  в
карман Мариуса. Он поел, и силы возвратились к нему; снова  взвалив  Мариуса
на спину, он заботливо уложил его  голову  на  своем  правом  плече  и  стал
спускаться по водостоку.
     Главный  водосток,  проложенный  в  лощине  по   руслу   Менильмонтана,
простирается в длину почти на две мили. Дно его на  значительном  протяжении
вымощено камнем.
     У Жана Вальжана  не  было  того  факела,  каким  пользуемся  мы,  чтобы
осветить читателю его подземное странствие, -  он  не  знал  названий  улиц.
Ничто не указывало ему, какой район города он пересекал или какое расстояние
преодолел. Лишь по световым пятнам, которые встречались время от времени  на
его пути и становились все  бледнее,  он  мог  судить,  что  солнце  уже  не
освещает мостовой и что день склоняется  к  вечеру.  А  по  шуму  колес  над
головой, который из непрестанного перешел в прерывистый  и,  наконец,  почти
затих, он заключил,  что  уже  вышел  за  пределы  центральных  кварталов  и
приближается к пустынным окраинам, возле внешних  бульваров  или  отдаленной
набережной. Где меньше домов и улиц, там меньше и отдушин в  клоаке.  Вокруг
Жана Вальжана сгущалась тьма. Это не  мешало  ему  идти  вперед,  пробиваясь
ощупью во мраке.
     Внезапно его охватил ужас.


Глава пятая. ПЕСОК КОВАРЕН, КАК ЖЕНЩИНА: ЧЕМ ОН ПРИМАНЧИВЕЙ, ТЕМ ОПАСНЕЙ



     Он почувствовал, что входит в воду и что под ногами его уже не каменные
плиты, а вязкий ил.
     На побережье Бретани или Шотландии случается иногда,  что  какой-нибудь
путник или рыбак, отойдя во  время  отлива  по  песчаной  отмели  далеко  от
берега, вдруг замечает, что уже несколько минут ступает с трудом. Земля  под
его ногами словно превращается в смолу, подошвы прилипают к ней; это уже  не
песок, а клей. Отмель как будто суха, но при каждом шаге,  едва  переставишь
ногу, след заполняется водой. А между тем  пейзаж  не  меняется:  бесконечно
тянется берег, он ровен, однообразен, песок всюду кажется одинаковым,  ничто
не отличает твердой почвы от зыбкой, буйный  рой  водяных  блох  по-прежнему
весело скачет у ног прохожего. Человек продолжает свой  путь,  идет  вперед,
направляется к суше, старается  держаться  ближе  к  береговому  откосу.  Он
ничуть не встревожен. О чем ему беспокоиться? Только с каждым шагом  тяжесть
в ногах почему-то возрастает. Вдруг он чувствует, что вязнет. Он увяз на два
или три дюйма. Положительно, он сбился с дороги, он  останавливается,  чтобы
определить направление. И тут он смотрит себе на  ноги.  Ног  не  видно.  Их
покрывает песок. Он вытаскивает ноги из песка, хочет вернуться, поворачивает
назад - и увязает еще глубже. Песок доходит ему до щиколоток, он  вырывается
и бросается влево, песок доходит до икр; он кидается вправо, песок достигает
колен. И тут, к невыразимому своему ужасу, он понимает, что попал в  зыбучие
пески, что под его ногами та страшная стихия, где человеку так же невозможно
ходить, как рыбе плавать. Он швыряет прочь свою ношу, если она у него  есть,
он освобождается от груза, словно корабль,  терпящий  бедствие,  поздно:  он
провалился выше колен.
     Он зовет на помощь, размахивает шапкой или  платком,  песок  засасывает
его все глубже и глубже,  если  берег  безлюден,  если  жилье  далеко,  если
песчаная  отмель  пользуется  дурной  славой,  если  не  сыщется  поблизости
какого-нибудь смельчака - кончено его засосал песок. Он обречен  на  ужасную
медленную смерть, неминуемую, беспощадную, которую нельзя ни  отсрочить,  ни
ускорить, которая  длится  часами,  нескончаемо  долго,  она  настигает  вас
здоровым, свободным, полным сил, хватает вас за  ноги  и  при  каждом  вашем
крике, при каждой попытке вырваться тащит все глубже, словно желая  наказать
за сопротивление еще  более  мучительным  объятием,  она  медленно  увлекает
человека в землю, дав ему время налюбоваться горизонтом, деревьями, зелеными
нолями, дымом хижин в долине, парусами кораблей в море, порхающими и поющими
кругом птицами, солнцем,  небесами.  Зыбучие  пески  -  это  могила,  смытая
морским приливом и поднимающаяся из недр земли за живой добычей. Каждый  миг
- безжалостный могильщик. Несчастный пытается сесть, лечь, ползти, но всякое
движение хоронит его все глубже, он выпрямляется - и погружается еще больше,
он чувствует, что тонет, он кричит, умоляет, взывает к небесам, ломает руки,
впадает в отчаянье. Вот уже песок ему по пояс, на поверхности только грудь и
голова. Он простирает руки, испускает яростные вопли, вонзает ногти в песок,
пытаясь ухватиться за сыпучий прах, опирается на локти, чтобы  вырваться  из
этого мягкого футляра, исступленно рыдает; песок поднимается все выше. Песок
доходит до плеч, до подбородка; теперь видно только лицо.  Рот  еще  кричит,
песок заполняет рот; настает молчание. Глаза  еще  смотрят,  песок  засыпает
глаза,  наступает  мрак.  Постепенно  исчезает  лоб,  только   пряди   волос
развеваются  над  песком:  высовывается  рука,  пробивая   песчаную   гладь,
судорожно  двигается,   сжимается   и   пропадает.   Зловещее   исчезновение
человека...
     Иногда пески засасывают  всадника  вместе  с  лошадью,  иногда  возницу
вместе с повозкой; трясина поглощает все. Потонуть в ней совсем не  то,  что
потонуть в море. Здесь затопляет человека земля. Земля, пропитанная океаном,
становится  западней.  Она  простирается  перед  вами,  точно   равнина,   и
разверзается под ногами, точно вода. Пучине свойственно подобное коварство.
     Несчастный случай, всегда возможный на  некоторых  морских  побережьях,
лет тридцать назад мог произойти и в парижской клоаке.
     До 1833 года, когда наконец были начаты  важные  усовершенствования,  в
подземной сточной сети Парижа нередко происходили внезапные обвалы.
     Кое-где в подпочву, особенно в рыхлые породы, просачивалась вода; тогда
настил, будь он мощенный камнем, как в старинных водостоках, или бетонный на
известковом  растворе,  как  в  новых  галереях,  потеряв   опору,   начинал
прогибаться. Прогиб такого настила вел  к  трещине,  а  трещина  -к  обвалу.
Настил обрушивался на значительном  протяжении.  Эта  расселина,  эта  щель,
открывавшая пучину грязи, на профессиональном языке называлась  провалом,  а
самая грязь-  плывуном.  Что  такое  плывуны?  Это  зыбучие  пески  морского
побережья, оказавшиеся под землей; это  песчаный  грунт  горы  Сен  -Мишель,
перенесенный в клоаку. Разжиженная почва  кажется  расплавленной;  в  жидкой
среде все ее частицы находятся во взвешен-
     ном состоянии; это уже не  земля  и  не  вода.  Иногда  топь  достигает
значительной глубины. Нет ничего опаснее встречи  с  нею.  Если  там  больше
воды, вам грозит мгновенная смерть - вас затопит;  если  больше  земли,  вам
грозит медленная смерть - вас засосет.
     Представляете ли вы себе такую смерть? Она страшна на  морском  берегу,
какова же она в клоаке? Вместо свежего воздуха, яркого  света,  ясного  дня,
чистого горизонта, шума волн, вольных облаков, изливающих животворный дождь,
вместо белеющих вдалеке лодок,  вместо  не  угасающей  до  последней  минуты
надежды, надежды на случайного  прохожего,  на  возможное  спасение,  взамен
всего этого - глухая тишина, слепой  мрак,  черные  своды,  готовая  зияющая
могила, смерть в трясине под толщей земли! Медленная  гибель  от  недостатка
воздуха  среди  мерзких  отбросов,  каменный  мешок,  где  в  грязной   жиже
раскрывает  когти  удушье  и  хватает  за  горло,  предсмертный  хрип  среди
зловония, тина вместо песка,  сероводород  вместо  ветра,  нечистоты  вместо
океана! Звать на помощь, скрипеть  зубами,  корчиться,  биться  и  погибать,
когда над самой вашей головой шумит огромный город и ничего о вас не знает!
     Невыразимо страшно так умереть! Смерть искупает иногда свою  жестокость
неким грозным величием. На костре или  при  кораблекрушении  можно  проявить
доблесть, в пламени или в морской пене сохранить достоинство:  такая  гибель
преображает человека. Здесь же этого нет. Тут  смерть  нечистоплотна.  Здесь
испустить дух унизительно. Даже предсмертные видения, проносящиеся  мимо,  и
те внушают отвращение. Грязь - синоним позора.  Тут  все  ничтожно,  гнусно,
презренно. Утонуть в бочке с мальвазией, подобно Кларенсу,  -  еще  куда  ни
шло; но захлебнуться в выгребной яме, как  д'Эскубло,  -ужасно.  Барахтаться
там омерзительно: там бьются в предсмертных судорогах, увяз