ом, несмотря на сгущавшийся вокруг него мрак и угасавшие
одна за другой надежды,  Мабефу  удалось  сохранить  несколько  наивную,  но
глубокою душевную ясность. В его мышлении была инерция маятника. Создав себе
иллюзию, он, словно заведенный, продолжал идти за ней, хотя  она  давно  уже
рассеялась. Часы не останавливаются тут же, когда от них теряют ключ.
     У Мабефа были свои невинные развлечения. Они не  требовали  расходов  и
всегда носили неожиданный характер;  самый  ничтожный  повод  доставлял  их.
Однажды тетушка Плутарх, сидя в уголке,  читала  роман.  Она  читала  вслух,
находя, что так понятнее. Читая вслух, как бы втолковываешь себе написанное.
Громкое чтение имеет своих любителей, и вид у них при этом такой, словно они
хотят во что бы то ни стало убедить себя в истинности читаемого.
     С такой именно выразительностью  читала  тетушка  Плутарх  свой  роман,
держа книгу в руках. Мабеф слушал не вслушиваясь.
     Тетушка Плутарх дошла до  того  места,  где  говорится  о  красавице  и
драгунском офицере:
     "...Красавица рассердилась и сказала: "Буду". И драгуна..."
     Тут тетушка Плутарх остановилась, чтобы протереть очки.
     Будду и Дракона,  вполголоса  повторил  Мабеф.  Совершенно  верно,  был
некогда  дракон,  который,  укрывшись  в  пещере,  поджигал   оттуда   небо,
выбрасывая пламя из пасти. Не одна звезда сгорела от возней этого  чудовища,
наделенного к тому же когтями тигра. Будда вошел в его пещеру - ему  удалось
укротить дракона. Вы читаете  очень  хорошую  книгу,  тетушка  Плутарх.  Это
прекраснейшая из легенд.
     Мабеф погрузился в сладостную задумчивость.


Глава пятая. БЕДНОСТЬ И НИЩЕТА - ДОБРЫЕ СОСЕДИ



     Мариусу нравился этот простодушный старик, засасываемый  нуждой  н  уже
начинающий с удивлением, но еще без огорчения, замечать это.  С  Курфейраком
Мариус встречался, если к тому  представлялся  случай,  общества  Мабефа  он
искал. Впрочем, он бывал у него не часто, не более двух раз в месяц.
     Любимое удовольствие Мариуса составляли  долгие  одинокие  прогулки  по
внешним  бульварам,  по  Марсову  полю  или  по  наиболее  безлюдным  аллеям
Люксембургского  сада.  Иногда  он  по   полдня   проводил   возле   усадьбы
какого-нибудь огородника, глядя  на  грядки,  засаженные  салатом,  на  кур,
роющихся в навозе, на лошадь,  вращающую  колесо  водочерпалки.  Прохожие  с
любопытством оглядывали его. И многие находили, что одежда у  него  какая-то
странная,  а  вид  зловещий.  Но  то  был  просто-напросто   бедный   юноша,
предававшийся беспредметным мечтам.
     В одну из таких прогулок Мариус набрел на лачугу Горбо и, соблазнившись
уединенностью н дешевизной, поселился здесь... Все знали его тут под  именем
г-на Мариуса.
     Старые генералы и старые  товарищи  отца,  познакомившись  с  Мариусом,
стали звать его к себе. Мариус  не  отказывался  от  этих  приглашений.  Они
давали ему возможность поговорить об отце. Он появлялся то у  графа  Пажоля,
то у генерала Белавена и Фририона, то в  Доме  инвалидов.  Здесь  занимались
музыкой, танцевали. На эти вечера Мариус надевал новый костюм. Но он посещал
их только в сильный мороз, ибо не имел средств нанять карету, а приходить  в
сапогах, которые не блестели, как зеркало, ему не хотелось.
     "Уж так созданы люди",  не  раз  говорил  он,  без  малейшей,  впрочем,
горечи. В салонах разрешается появляться всячески замаранным, но только не в
замаранных сапогах. Вы  можете  рассчитывать  на  радушный  прием  лишь  при
условии безукоризненной чистоты чего бы вы подумали? Совести? Нет, сапог!
     В мечтаниях рассеиваются все  страсти,  кроме  сердечной.  Политическая
горячка Мариуса тоже нашла в них исцеление Этому способствовала и  революция
1830 года, принесшая ему удовлетворение и успокоение.  Он  остался  прежним,
сохранив,  помимо  гнева,  все  прежние  чувства.  Воззрений  своих  он   не
переменил, они только смягчились. Собственно говоря, воззрений у него  и  не
осталось, сохранились симпатии. Сторонником  какой  партии  был  он?  Партии
человечества. Из всех представителей человечества  он  отдавал  предпочтение
французам, из всей нации-народу, а из  всего  народаженщине.  К  женщине  он
питал наибольшее сострадание. Теперь он стал считать мысль важнее  действия,
ставил поэта выше героя, книгу, подобную книге Иова, выше события, подобного
Маренго. И когда вечером,  после  дня,  проведенного  в  раздумье,  он,  идя
бульварами домой, сквозь ветви деревьев вглядывался в беспредельные небесные
пространства,  мерцающие  безвестные  огни,  в  бездну,  мрак,  тайну,   все
человеческое казалось ему ничтожным.
     Он думал, и, быть может, справедливо,  что  открыл  настоящий  смысл  и
настоящую философию  жизни,  и  в  конце  концов  сосредоточился  только  на
созерцании неба, доступного взору истины из глубины ее колодца.
     Это не мешало ему строить планы на будущее. Если бы кому-нибудь удалось
заглянуть в душу Мариуса, когда тот погружался в мечты, он был бы изумлен ее
ослепительной чистотой. И в самом деле,  обладай  наше  зрение  способностью
видеть внутренний мир нашего ближнего, можно было бы гораздо вернее судить о
человеке по его мечтам, нежели по его мыслям. В мыслях наличествует  волевое
начало,  в  мечтах  его  нет.  Мечты,  возникающие   непроизвольно,   всегда
воспроизводят и сохраняют, даже если предметом их служит нечто грандиозное и
идеальное, наш собственный духовный облик. Нет ничего более  непосредственно
исходящего  из  сокровенных  глубин  нашей  души,  чем  наши  безотчетные  и
безудержные стремления к великому жребию. В этих стремлениях гораздо больше,
чем в связанных, продуманных,  стройных  мыслях,  виден  подлинный  характер
человека. Больше всего  походят  на  нас  наши  фантазии.  Каждому  мечта  о
неведомом и невозможном рисуется соответственно его натуре.
     Примерно  в  середине  1831  года  старуха,   прислуживавшая   Мариусу,
рассказала ему, что его соседей, несчастное  семейство  Жондретов,  гонят  с
квартиры. Мариус, по целым дням не бывавший дома, вряд ли даже знал,  что  у
него есть соседи.
     - А за что же их гонят? - спросил он.
     - За то, что не платят и просрочили уже двойной срок.
     - Сколько это составляет?
     - Двадцать франков, - ответила старуха.
     У Мариуса в ящике стола лежали про запас тридцать франков.
     - Вот вам двадцать пять франков, - сказал он старухе.  -  Заплатите  за
этих бедных людей, а пять франков отдайте им. Только не говорите, что это от
меня.


Глава шестая. ЗАМЕСТИТЕЛЬ



     Неожиданно полк, в котором служил  поручик  Теодюль,  был  переведен  в
Париж нести гарнизонную службу. Это обстоятельство способствовало зарождению
второй мысли в голове тетушки Жильнорман. В первый раз она вздумала поручить
Теодюлю  наблюдение  за  Марксом,  теперь  она  затеяла  заместить   Мариуса
Теодюлем.
     На всякий случай, если у деда вдруг возникнет смутное желание видеть  в
доме молодое лицо, лучи Авроры  иногда  бывают  отрадны  руинам,  она  сочла
полезным обзавестись другим Мариусом. "Ничего, что другой,  рассуждала  она,
это все равно что исправленная опечатка в книге "Мариусчитай Теодюль"
     Внучатный племянник почти  что  внук;  за  отсутствием  адвоката  можно
обойтись уланом.
     Однажды утром, когда Жильнорман был занят чтением не то Ежедневника, не
то какой-то другой газеты того же сорта, вошла дочь и сладким  голосом,  ибо
речь шла об ее любимчике сказала:
     - Папенька! Нынче утром Теодюль  собирался  прийти  засвидетельствовать
вам свое почтение.
     - Кто такой Теодюль?
     - Ваш внучатный племянник.
     - А-а! - протянул дед.
     Затем он снова принялся читать, выкинув из головы внучатного племянника
какого-то там Теодюля, и вскоре пришел в сильнейшее раздражение, что  с  ним
случалось почти всякий раз, как он читал  газеты.  В  "листке",  который  он
держал в руках,  само  собою  разумеется  -роялистского  толка,  без  всяких
околичностей сообщалось об одном незначительном и обыденном для  Парижа  той
поры факте, а именно "Завтра,  в  полдень,  на  площади  Пантеона  состоится
совещание студентов юридического и медицинского факультетов".  Речь  шла  об
одном из злободневных тогда вопросов об артиллерии  национальной  гвардии  и
конфликте  между  военным   министром   и   "гражданской   милицией"   из-за
установленных во дворе Лувра пушек. Это  и  должно  было  служить  предметом
"обсуждения" на студенческом совещании. Этого было вполне достаточно,  чтобы
Жильнорман вскипел.
     Он вспомнил о Мариусе, который тоже был студентом и  который,  наверно,
вместе с другими отправится в полдень "совещаться" на площадь Пантеона.
     За  этими  мучительными  мыслями  и   застал   его   поручик   Теодюль,
предусмотрительно  одетый  в  штатское  и  тихонько  введенный   в   комнату
мадмуазель Жильнорман. Улан рассудил, что "старый колдун,  конечно,  не  все
упрятал в пожизненную ренту, и  ради  этого,  так  уж  и  быть,  можно  себе
позволить изредка наряжаться шпаком"
     Теодюль, ваш внучатный племянник! громким голосом произнесла мадмуазель
Жильнорман, обращаясь к отцу.
     И тут же шепнула поручику:
     - Смотри, ни в чем ему не перечь.
     Затем она удалилась.
     Поручик, не привыкший к  столь  почтенному  обществу,  не  без  робости
пролепетал: "Здравствуйте, дядюшка", и отвесил какой-то  непонятный  поклон,
машинально, по привычке, начав его по-военному, а закончив по - штатски.
  А, это вы! Прекрасно, садитесь,проговорил дед. И тотчас же позабыл
об улане.
     Теодюль сел, а Жилыюрман встал.
     Засунув руки в жилетные карманы и сжимая  старыми,  дрожащими  пальцами
часы, которые лежали в обоих карманах, он принялся ходить взад и  вперед  по
комнате, рассуждая вслух:
     Сопливая  команда!  А  туда  же  собираться!  Слыханное  ли  дело:   не
где-нибудь, а на площади  Пантеона!  Несчастные  сосунки,  вчера  только  от
кормилиц, молоко на губах не обсохло, а туда жесовещаться завтра в  полдень!
К чему, к чему это приведет? Совершенно  ясно  только  к  гибели.  Вот  куда
завели  нас  эти  голоштанники!   Гражданская   артиллерия!   Совещаться   о
гражданской  артиллерии!   Выходить   на   улицу,   горланитьполагается   ли
национальной гвардии палить из пушек или нет! А в  какой  компании  они  там
очутятся? Полюбуйтесь на плоды якобинства! Чем угодно поручусь,  миллион  об
заклад поставлю, что, кроме беглых да помилованных каторжников,  там  никого
не сыщешь. Республиканец и острожник-два сапога пара. Карно спрашивал: "Куда
прикажешь мне идти, изменник?" А Фуше отвечал: "Куда угодно, дурак!" Все они
такие, ваши республиканцы.
     Совершенно верно,подтвердил Теодюль.
     Жильнорман слегка повернул голову и, взглянув на Теодюля, продолжал-
     И  подумать  только,  что  у  этого  негодяя  хватило   низости   стать
карбонарием? Зачем ты покинул мой дом? Чтобы стать республиканцем!  Выдумал!
Во-первых, народ не хочет твоей республики. Она ему совсем не нужна. У  него
мозги на месте. Он прекрасно знает, что  короли  всегда  были  и  будут,  он
прекрасно знает, что в конце концов народ это только народ,  его,  понимаешь
ли, смешит твоя республика, глупая твоя голова! Что может быть омерзительнее
этой придури? Втюриться в Отца Дюшена, строить глазки  гильотине,  распевать
серенады и тренькать на гитаре под  балконом  девяносто  третьего  года!  Да
такая молодежь и плевка не стоит, до того она тупа! И все попадаются на  эту
удочку. Никто не ускользнет. Теперь достаточно  вдохнуть  воздуха  улицы,  и
разума   как   не   бывало!   Девятнадцатый   век   это   яд.   Какой-нибудь
шельмец-мальчишка, а уж отпустил себе козлиную бородку,  вообразил,  что  он
умнее всех, и скорей от стариков родителей наутек.  Это  по  республикански,
это романтично. А что это за  штука  такая  романтизм?  Сделайте  одолжение,
объясните мне, что это за штука? Сплошное дурачество. Год назад  все  бегали
на Эрнани. Скажите  на  милость,  Эрнани!  Разные  там  антитезы,  ужасы.  И
написано даже не по-французски! А теперь вдруг поставили пушки  на  Луврский
двор. Вот до чего докатились!
     Вы совершенно правы, дядюшка, сказал Теодюль.
     Пушки во дворе музея! С какой стати? К  чему  там  пушки?  не  унимался
Жильнорман. Обстреливать Аполлона Бельведерского, что  ли?  Какое  отношение
имеют пушечные ядра к Венере Медицейской? Что за мерзавцы вся  эта  нынешняя
молодежь! И сам их  Бенжамен  Констан  тоже  не  велика  фигура!  А  если  и
попадется среди них не подлец значит, болван!  Они  всячески  себя  уродуют,
безобразно одеваются, робеют перед женщинами и вьются  подле  юбок  с  таким
видом, словно милостыню просят; девчонки. глядя на  них,  прыскают.  Честное
слово, можно подумать, что бедняги  страдают  любвебоязнью.  Они  не  только
неказисты они еще и глупы; им любо повторять каламбуры Тьерселена  и  Потье.
Сюртуки сидят на них безобразно,  в  их  жилетах  щеголять  только  конюхам,
сорочки у них из грубого полотна, панталоны  из  грубой  шерсти,  сапоги  из
грубой кожи; а каково оперенье таково и пенье. Их словечки разве  только  на
их подметки годятся. И у всех этих безмозглых младенцев  есть,  изволите  ли
видеть, свои политические воззрения! Следовало бы строжайше запретить всякие
политические  воззрения.  Они  фабрикуют  системы,  перекраивают   общество,
разрушают монархию, топчут в грязь законы,  ставят  дом  вверх  дном,  моего
портье превращают в короля, потрясают до основания Европу, переделывают весь
мир, а сами радырадешеньки,  если  доведется  украдкой  полюбоваться  икрами
прачек, влезающих на тележки! Ах, Мариус! Ах, бездельник! Вопить на площади,
спорить, доказывать, принимать меры! Боже милосердный, это называется у  них
мерами! Смута все больше мельчает, становится глупостью. В мое время я видел
хаос, а теперь  вижу  кутерьму.  Школяры,  обсуждающие  судьбы  национальной
гвардии! Такого не увидишь даже у краснокожих оджибвеев и кадодахов! Дикари,
разгуливающие нагишом, с  башкой,  утыканной  перьями,  словно  волан,  и  с
дубиной в лапах,-и те не такие скоты, как эти бакалавры! Молокососы! Цена-то
им грош, а корчат из себя умников, хозяев, совещаются, рассуждают! Нет,  это
конец света.  Совершенно  ясно  конец  этого  презренного  шара,  именуемого
земным. Вот-вот и Франция вместе с ним испустит последний вздох. Совещайтесь
же, дурачье! И так будет продолжаться, пока они не перестанут ходить  читать
газеты под арки Одеона. Стоит эго всего одно су, но в  придачу  надо  отдать
здравый смысл, рассудок, сердце, душу и ум. Побывают там и вон из семьи. Все
газеты чума, даже Белое знамя! Ведь Мортенвиль  был  в  сущности  якобинцем.
Боже милосердный! Теперь он может быть доволен:  он  довел  своего  деда  до
отчаянья!
     Это не подлежит никакому сомнению, согласился Теодюль.
     Воспользовавшись тем, что Жильнорман умолк, чтобы перевести  дух,  улан
нравоучительно добавил:
     Из газет следовало бы сохранить  только  Монитер,  а  из  книг  Военный
ежегодник.
     Все они  вроде  Сийеса!  снова  заговорил  Жильнорман.Из  цареубийц  -в
сенаторы! Этим они все кончают. Сперва  хлещут  друг  друга  республиканским
тыканьем, а потом  требуют,  чтобы  их  величали  сиятельствами.  Сиятельные
сморчки, убийцы, сентябристы! Сийес философ! Я горжусь тем, что всегда ценил
философию этих философов не выше очков гримасника из сада Тиволи. Однажды  я
видел проходившую по  набережной  Малаке  процессию  сенаторов  в  бархатных
фиолетовых мантиях, усеянных пчелами, и в шляпах, как у Генриха  Четвертого.
Они были омерзительны. Настоящие придворные мартышки его  величества  тигра.
Уверяю вас, граждане, что ваш прогресс  безумие,  ваше  человечество  мечта,
ваша  революция  преступление,  ваша  республика  уродина,   ваша   молодая,
девственная Франция выскочила из публичного дома.  Довожу  это  до  сведения
всех вас, кто бы вы  ни  были-журналисты,  экономисты,  юристы,  пусть  даже
большие ревнители свободы, равенства и братства, чем нож гильотины! Вот что,
милые друзья!
     Черт побери! воскликнул поручик. Как это верно!
     Жильнорман опустил руку, обернулся, посмотрел в упор на улана Теодюля и
отрезал:
     Дурак!



Книга шестая. ВСТРЕЧА ДВУХ ЗВЕЗД




Глава первая. ПРОЗВИЩЕ КАК СПОСОБ ОБРАЗОВАНИЯ ФАМИЛИИ



     В ту пору Мариус был красивым юношей среднего роста,  с  шапкой  густых
черных волос, с высоким умным лбом  и  нервно  раздувающимися  ноздрями.  Он
производил впечатление человека искреннего и уравновешенного; выражение  его
лица было горделивое,  задумчивое  и  наивное.  В  округлых,  но  отнюдь  не
лишенных четкости линиях его профиля было  что-то  от  германской  мягкости,
проникшей во французский облик через Эльзас и Лотарингию,  и  то  отсутствие
угловатости, которое так резко выделяло сикамбров среди  римлян  и  отличает
львиную породу от орлиной. Он вступил в тот период жизни, когда ум мыслящего
человека  почти  в  равной  мере  глубок  и  наивен.  В  сложных   житейских
обстоятельствах он  легко  мог  оказаться  несообразительным;  однако  новый
поворот ключаи он  оказывался  на  высоте  положения.  В  обращении  он  был
сдержан, холоден, вежлив и замкнут. Но у него был прелестный рот, алые  губы
и белые зубы, и улыбка смягчала  суровость  его  лица.  В  иные  минуты  эта
чувственная улыбка представляла странный контраст с его целомудренным  лбом.
Глаза у него были небольшие, взгляд открытый.
     В худшие времена своей  нищеты  Мариус  не  раз  замечал,  что  девушки
заглядывались на него, когда он проходил, и, затаив в душе смертельную муку,
спешил спастись бегством или спрятаться. Он думал, что они смотрят  на  него
потому, что на нем обноски, и смеются над ним. На самом деле они смотрели на
него потому, что он был красив, и мечтали о нем.
     Это безмолвное недоразумение, возникшее между встречными  красотками  и
Мариусом, сделало его нелюдимым. Он не остановил своего выбора ни  на  одной
по той простой причине, что бегал от всех. Вот так он  и  жил  "по-дурацки",
как выражался Курфейрак.
     Не лезь в святоши (они были на "ты": в юности друзья легко переходят на
"ты"), - говорил Курфейрак. Мой тебе совет, дружище: поменьше читай  и  хоть
изредка поглядывай на прелестниц. Плутовки не  так  уж  плохи,  поверь  мне,
Мариус! А будешь бегать от них да краснеть отупеешь.
     Иногда при встрече Курфейрак приветствовал его словами:  "Добрый  день,
господин аббат!"
     Послушав Курфейрака, Мариус по  меньшей  мере  с  неделю  еще  усерднее
избегал женщин, и молодых и старых, да и самого Курфейрака.
     Все же нашлись на белом свете две женщины, от которых он  не  убегал  и
которых не опасался. По правде говоря, он был бы очень удивлен, если бы  ему
сказали, что это - женщины. Одна из них была бородатая старуха,  подметавшая
его комнату. Глядя на нее, Курфейрак уверял, будто "Мариус именно  потому  и
не отпускает бороды, что ее отпустила его служанка". Другая была девочка; он
очень часто видел ее, но не обращал на нее внимания.
     Больше  года  назад  Мариус  заметил  в  одной   из   пустынных   аллей
Люксембургского сада, тянувшейся вдоль ограды Питомника,  мужчину  и  совсем
еще молоденькую девушку, сидевших рядом, почти всегда  на  одной  и  той  же
скамейке, в самой уединенной части  аллеи,  выходившей  на  Западную  улицу.
Всякий раз, когда случай, без вмешательства которого не  обходятся  прогулки
людей, погруженных в свои мысли, приводил Мариуса  в  эту  аллею,  -  а  это
бывало почти ежедневно, - он находил там эту  парочку.  Мужчине  можно  было
дать лет шестьдесят; он казался  печальным  и  серьезным,  а  своим  крепким
сложением и утомленным видом напоминал  отставного  военного.  Будь  на  нем
орден, Мариус подумал бы, что перед ним бывший  офицер.  Лицо  у  него  было
доброе, но он производил впечатление человека необщительного и ни на ком  не
останавливал взгляда. Он носил синие панталоны, синий редингот и широкополую
шля