. Это кража, и притом за оградой  владений.  Тут  уж  пахнет  не
исправительной полицией, а судом присяжных. Не несколькими днями  тюрьмы,  а
пожизненной каторгой. А тут  еще  история  с  маленьким  савояром,  которая,
надеюсь, всплывет. Черт побери, тут есть от чего открещиваться, не  так  ли?
Да, для всякого другого, но  не  для  Жана  Вальжана.  Жан  Вальжан  -хитрая
бестия! Вот еще одна черта, по которой я его узнаю. Другой  почуял  бы,  что
тут можно обжечься, стал бы бесноваться, кричать - и котелок закипает, когда
ставишь его на огонь, - другой не согласился бы стать Жаном Вальжаном и  так
далее и тому подобное. А этот делает вид, что ничего не понимает, и говорит:
"Я  Шанматье,  я  не  был  на  каторге!"  Он  прикидывается  удивленным,  он
разыгрывает из себя тупицу, и это куда умнее. О, это ловкая  шельма!  Ну  да
все равно, доказательства  налицо.  Его  опознали  четыре  человека.  Старый
мошенник будет осужден. Дело передано в аррасский  суд!  Я  еду  туда.  Меня
вызывают свидетелем.
     Между тем Мадлен, снова  повернувшись  к  письменному  столу,  спокойно
разбирал бумаги, читая  их  -  и  делая  пометки  с  видом  сильно  занятого
человека. Наконец он обратился к Жаверу:
     - Ну, довольно, Жавер. В сущности говоря, меня все эти подробности мало
интересуют. Мы теряем время, а у нас есть  срочные  дела.  Вот  что,  Жавер,
немедленно сходите к тетушке Бюзопье, которая торгует зеленью на углу  улицы
Сен-Сольв, и скажите ей, чтобы она подала жалобу на возчика Пьера Шенелонга.
Этот скот едва не раздавил своей телегой ее и ее ребенка. Он должен  понести
наказание. Затем пойдите к господину Шарселе - улица  Монтр-де-Шампиньи.  Он
жалуется, что дождевая вода из водосточной трубы соседа  стекает  прямо  под
фундамент его дома и размывает его. Затем проверьте, действительно ли  имеют
место нарушения полицейских правил в домах вдовы  Дорис  на  улице  Гибур  и
госпожи Рене ле Босе на улице Гаро - Блан, и составьте протоколы. Впрочем, я
даю вам слишком много поручений. Вы ведь, кажется, собираетесь уезжать? Если
не ошибаюсь, вы сказали, что дней через восемь  или  через  десять  едете  в
Аррас по этому делу?..
     - Нет, господин мэр, раньше.
     - Когда же?
     - По-моему, я уже говорил вам, господин мэр: дело  разбирается  в  суде
завтра, я еду сегодня с вечерним дилижансом.
     Мадлен сделал едва уловимое движение.
     - И сколько времени оно продлится?
     - Самое большее - день. Приговор будет  вынесен  не  позже  чем  завтра
вечером. Но я не буду ждать приговора. Тут  дело  верное.  Дам  показание  и
сейчас же вернусь.
     - Хорошо, - сказал Мадлен и жестом отпустил Жавера.
     Однако Жавер не уходил.
     - Господин мэр! - сказал он.
     - Что еще? - спросил Мадлен.
     - Господин мэр! Мне остается напомнить вам об одном обстоятельстве.
     - О каком?
     - О том, что я должен быть уволен со службы.
     Мадлен встал.
     - Жавер! Вы честный человек, и я уважаю вас.  Вы  преувеличиваете  свою
вину. К тому же это оскорбление касается только меня. Жавер! Вы заслуживаете
повышения, а не понижения. Я настаиваю на том, чтобы вы  остались  на  своем
месте.
     Жавер взглянул на Мадлена  своим  правдивым  взглядом,  сквозь  который
словно просвечивала  его  немудрая,  но  чистая  и  неподкупная  совесть,  и
спокойно возразил:
     - Я не могу согласиться с вами, господин мэр.
     - Повторяю, это касается только меня, - сказал Мадлен.
     Но Жавер, поглощенный все той же мыслью, продолжал:
     - Я же ничего не преувеличил. Вот  как  я  рассуждаю.  Я  несправедливо
заподозрил вас. Но это еще ничего. Подозревать - наше право, право  полиции:
хотя подозревать лиц, стоящих выше себя, -  в  этом,  пожалуй,  кроется  уже
некоторое беззаконие. Но вот, не имея  доказательств,  в  порыве  гнева,  из
мести, я донес на вас как на каторжника, на вас, почтенного человека,  мэра,
на должностное лицо! Это предосудительно, весьма  предосудительно.  В  вашем
лице я, представитель власти, оскорбил власть!  Если  бы  кто-либо  из  моих
подчиненных сделал то, что сделал я, я счел бы  его  недостойным  служить  в
полиции и выгнал бы со службы. И что же? - спросите вы. Так вот, послушайте,
господин мэр, еще два слова. Я в  своей  жизни  частенько  бывал  строг.  По
отношению к другим. Это было справедливо. Я поступал правильно.  И  если  бы
теперь я не оказался строг по отношению к самому себе, все то  справедливое,
что я делал, стало бы несправедливым. Разве я имею право щадить себя больше,
нежели других? Нет. Как! Значит, я был годен лишь на то, чтобы карать  всех,
кроме самого себя? Но в таком случае я был бы  презренным  человеком!  Но  в
таком случае все те, которые говорят: "Что за подлец этот Жавер!", оказались
бы правы! Господин мэр! Я не хочу, чтобы вы были добры ко мне; ваша  доброта
испортила мне немало крови, когда  она  была  обращена  на  других,  и  мне,
Жаверу, она не нужна. Доброта, которая отдает предпочтение  публичной  девке
перед почтенным горожанином, агенту полиции перед мэром,  тому,  кто  внизу,
перед тем, кто наверху, - такую доброту я считаю дурной добротой. Именно эта
доброта и разрушает общественный строй. Боже мой! Быть добрым  очень  легко,
быть справедливым - вот что трудно! Окажись вы тем, за кого я вас  принимал,
- ого! я бы уж не был добр с вами; вы бы  тогда  увидели!  Господин  мэр!  Я
обязан поступить с самим собой так же, как поступил  бы  со  всяким  другим.
Преследуя злодеев и расправляясь с негодяями, я часто повторял себе: "Смотри
у меня! Если ты споткнешься, если  только  я  поймаю  тебя  на  каком-нибудь
промахе, пощады не жди!" И вот я споткнулся, я сам совершил промах.  Ну  что
ж! Уволен, прогнан, вышвырнут!  Поделом!  У  меня  есть  руки,  пойду  землю
пахать, ни от какой  работы  не  откажусь.  Господин  мэр!  Интересы  службы
требуют, чтобы был показан пример. И  я  прошу  об  увольнении  полицейского
надзирателя Жавера.
     Все это было произнесено смиренным, гордым,  безнадежным  и  убежденным
тоном, придававшим своеобразное величие этому необычному поборнику чести.
     - Посмотрим, - проговорил Мадлен и протянул ему руку.
     Жавер отступил и произнес непримиримо суровым тоном:
     - Прошу прощения, господин мэр, но это недопустимо. Мэр не подает  руки
доносчику.
     - Да, доносчику! - добавил он сквозь  зубы.  -  С  той  минуты,  как  я
употребил во зло полицейскую власть, я не более как доносчик.
     Тут он низко поклонился и направился к выходу.
     В дверях он обернулся и сказал, по-прежнему не поднимая глаз:
     - Господин мэр! Я не оставлю  службы  до  тех  пор,  пока  не  назначат
заместителя.
     Он вышел. Мадлен долго сидел в задумчивости, прислушиваясь к твердым  и
уверенным шагам, постепенно затихавшим на каменных плитах коридора.


Книга седьмая. ДЕЛО ШАНМАТЬЕ




Глава первая. СЕСТРА СИМПЛИЦИЯ



     Не все происшествия, о которых сейчас пойдет  речь,  стали  известны  в
Монрейле - Приморском, но и то немногое, что проникло туда, оставило в  этом
городе такое яркое воспоминание, что  в  нашей  книге  оказался  бы  большой
пробел, если бы мы не рассказали о них во всех подробностях.
     Среди  этих  подробностей  читатель  встретит  обстоятельства,  которые
покажутся ему неправдоподобными, но мы сохраним их из уважения к истине.
     После посещения Жавера, около полудня, Мадлен, как  обычно,  отправился
навестить Фантину.
     Прежде чем войти в ее палату, он вызвал к себе сестру Симплицию.
     Две монахини, служившие сиделками в больнице, были, как  и  все  сестры
милосердия, лазаристками. Одну из них звали сестра Перепетуя, другую -сестра
Симплиция.
     Сестра Перепетуя, попросту сиделка, была самая обыкновенная крестьянка,
поступившая в услужение к богу, как она поступила бы на всякое другое место.
Она пошла в монахини, как идут в кухарки. Подобный тип далеко  не  редкость.
Монашеские ордена охотно прибирают к рукам грубую мужицкую глину, из которой
нетрудно вылепить что угодно: и капуцина  и  урсулинку.  Деревенщину  обычно
посылают на черную работу  благочестия.  Превращение  волопаса  в  кармелита
совершается  очень  просто;  волопас  становится   кармелитом   без   особых
затруднений;  невежество,   объединяющее   деревню   и   монастырь,   быстро
подготовляет почву для сближения  и  сразу  уравнивает  сельского  жителя  с
монахом. Блуза поширевот вам  и  ряса.  Сестра  Перепетуя  была  здоровенная
монахиня родом из Марин близ Понтуаза; дерзкая, честная и  краснощекая,  она
говорила на языке простонародья, бормотала  псалмы,  брюзжалa,  подслащивала
лекарственный отвар,  в  зависимости  от  степени  ханжества  или  лицемерия
пациента, грубила больным, ворчала на умирающих, приставала к ним с господом
богом и сердито глушила их агонию молитвами.
     Сестра Симплиция была бела чистейшей белизною воска.  Рядом  с  сестрой
Перепетуей она напоминала восковую свечу, стоящую возле сальной.  Венсен  де
Поль превосходно запечатлел образ сестры милосердия в тех прекрасных словах,
где слиты воедино безграничная свобода и полное порабощение: "Не будет у них
иной обители - кроме больницы, иной кельи - кроме  угла,  сдающегося  внаем,
иной часовни - кроме приходской церкви, иного монастырского  двора  -  кроме
улицы города или же больничной палаты, иной ограды - кроме послушания,  иной
решетки - кроме страха божия, иного покрывала -  кроме  скромности".  Сестра
Симплиция являлась олицетворением  этого  идеала.  Никто  не  знал,  сколько
сестре Симплиции лет; она никогда не была молода  и,  казалось,  никогда  не
будет старой. Это была особа - мы не  смеем  сказать  "женщина"  -  кроткая,
строгая, хорошо воспитанная, холодная, не солгавшая ни  разу  в  жизни.  Она
была до того кротка, что казалась хрупкой, и  в  то  же  время  была  крепче
гранита.  Она  прикасалась  к  страждущим  чудесными  пальцами,  тонкими   и
прозрачными. От ее речей словно веяло тишиной; она говорила  ровно  столько,
сколько было  необходимо;  звук  ее  голоса  в  одинаковой  степени  мог  бы
наставить грешника в исповедальне и очаровать слушателя в светской гостиной.
И это нежное создание охотно мирилось с грубым шерстяным платьем, чувствуя в
его жестком  прикосновении  постоянное  напоминание  о  небесах  и  о  боге.
Подчеркнем   одну   особенность.   Полная   неспособность   лгать,    полная
неспособность сказать, даже по необходимости, даже невольно, что  бы  то  ни
было, не соответствующее истине, - такова была отличительная черта характера
сестры Симплиции, такова  была  высшая  ее  добродетель.  Эта  непоколебимая
правдивость снискала ей славу чуть ли не во всей  конгрегации.  Аббат  Сикар
упоминает о сестре Симплиции в письме к глухонемому Масье. "Как бы искренни,
как бы чисты мы ни были, в нашей правдивости всегда можно найти  трещинку  -
трещинку мелкой невинной лжи. Но только не у сестры Симплиции". Мелкая ложь,
невинная ложь - да полно, существует ли она!  Ложь  -  это  воплощение  зла.
Солгать чуть-чуть - невозможно; тот,  кто  лжет,  лжет  до  конца;  ложь-это
олицетворение дьявола; у Сатаны есть два имени: он  зовется  Сатаной,  и  он
зовется Ложью. Так думала она. И как  думала,  так  и  поступала.  Отсюда  и
проистекала та чистейшая белизна, о которой  мы  уже  говорили,  -  белизна,
сияние которой распространялось даже на ее уста и глаза. У нее была  сияющая
чистотой улыбка, у нее был сияющий чистотой взгляд. В окне этой  совести  не
было ни одной паутинки, ни одной пылинки. Вступая в общину Сен -  Венсен  де
Поль, она приняла имя Симплиции, и выбор ее был не  случаен.  Как  известно,
Симплиция Сицилийская - это та святая, которая дала вырвать себе обе  груди,
но, будучи  уроженкой  Сиракуз,  не  согласилась  сказать,  что  родилась  в
Сежесте, хотя эта ложь спасла бы ее. Она  была  подходящей  заступницей  для
этой святой души.
     У сестры Симплиции, когда она вступала в общину, были две слабости,  от
которых она постепенно избавилась: она питала  пристрастие  к  лакомствам  и
любила получать письма. Она никогда ничего не  читала,  кроме  молитвенника,
написанного крупным шрифтом по-латыни. Она не понимала латыни,  но  понимала
молитвенник.
     Благочестивая девушка привязалась к Фантине, очевидно, чувствуя  в  ней
скрытую добродетель, и посвятила себя почти исключительно уходу за ней.
     Мадлен отвел сестру Симплицию в  сторону  и  каким-то  странным  тоном,
который припомнился сестре  несколько  позже,  попросил  ее  позаботиться  о
Фантине.
     Переговорив с сестрой, он подошел к Фантине.
     Фантина каждый день ждала появления Мадлена, как ждут солнечного  луча,
несущего с собой тепло и радость Она говорила сестрам:  "Я  только  тогда  в
живу, когда приходит господин мэр".
     В этот  день  ее  сильно  лихорадило  Увидев  Мадлена,  она  сейчас  же
спросила:
     - А Козетта?
     - Скоро, - ответил он, улыбаясь.
     Мадлен держал себя с Фантиной как обычно. Только вместо получаса он,  к
великому удовольствию Фантины, просидел целый час. Он  тысячу  раз  повторил
окружающим, что больная ни в чем не должка нуждаться. Все заметили,  что  на
минуту лицо его стало очень мрачным. Однако это объяснилось,  когда  узнали,
что врач, нагнувшись, шепнул ему на ухо: "Ей значительно хуже".
     Затем он вернулся в мэрию,  и  конторщик  видел,  как  он,  внимательно
изучив дорожную карту  Франции,  висевшую  у  него  в  кабинете,  карандашом
записал на клочке бумаги какие-то цифры.


Глава вторая. ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТЬ ДЯДЮШКИ СКОФЛЕРА



     Из мэрии он направился на другой  конец  города,  к  некоему  фламандцу
Скауфлеру, а на французский лад - Скофлеру, который отдавал внаем лошадей  и
"кабриолеты по желанию".
     Чтобы кратчайшим путем добраться до этого Скофлера, надо было  идти  по
безлюдной улице, где  находился  церковный  дом  того  прихода,  к  которому
принадлежал Мадлен. По слухам, священник этого прихода был человек достойный
и почтенный, умевший при случае подать добрый  совет.  В  ту  минуту,  когда
Мадлен поравнялся с церковным домом, на улице был только  один  прохожий,  и
этот прохожий  заметил  следующее:  уже  миновав  дом  священника,  г-н  мэр
остановился, постоял, потом вернулся и дошел до ворот этого дома; в  воротах
была калитка  с  железным  стукальцем;  он  быстро  взялся  за  стукальце  и
приподнял его, потом снова остановился и как бы замер в раздумье, однако  по
прошествии  нескольких  секунд,  вместо  того  чтобы  громко  пост±чать,  он
тихонько опустил стукальце и пошел дальше с поспешностью, какой до  того  не
обнаруживал.
     Мадлен застал Скофлера дома, за починкой сбруи.
     - Дядюшка Скофлер! - сказал он. - Есть у вас хорошая лошадь?
     - У меня все лошади хорошие, господин мэр, - возразил фламандец. -  Что
значит, по-вашему, "хорошая лошадь"?
     - Такая, которая могла бы пробежать двадцать лье за один день.
     - Черт возьми! - воскликнул фламандец. - Двадцать лье!
     - Да.
     - Запряженная в кабриолет?
     - Да.
     - А сколько времени она будет отдыхать после такого конца?
     - Если понадобится, она должна быть  в  состоянии  выехать  обратно  на
следующий же день.
     - И проделать такой же путь?
     - Да.
     - Черт возьми! Черт возьми! Как вы сказали? Двадцать лье?
     Мадлен вынул из кармана  листок  бумаги,  на  котором  было  карандашом
набросано несколько цифр. Он показал их фламандцу.  Это  были  цифры:  пять,
шесть и восемь с половиной.
     - Видите? - сказал он. - Всего девятнадцать с половиной,  то  есть  все
равно, что двадцать лье.
     - Господин мэр, - сказал фламандец - У меня есть то, что вам нужно. Моя
белая лошадка. Вам, наверно, случалось ее видеть.  Это  коняшка  из  нижнего
Булоне. Горяча, как огонь. Сперва ее думали объездить под седло - куда  там!
Брыкается, скидывает на землю. Решили, что она с пороком, не  знали  просто,
что с ней и делать. Я купил ее и запряг в кабриолет. И что  же  вы  думаете,
сударь? Этого-то ей и надо было. Послушна, как овечка,  быстра,  как  ветер.
Дело в том, что не надо было садиться ей на спину. Не желала она ходить  под
седлом. У каждого свой норов. Везти - согласна, нести на себе - ни  за  что.
Видно, уж так она про себя и порешила.
     - И она пройдет такое расстояние?
     - Пройдет все ваши двадцать лье. Крупной рысью и меньше, чем за  восемь
часов, но только при некоторых условиях.
     - При каких же?
     - Во-первых, на полдороге вы дадите ей часок передохнуть; она поест,  и
пока она будет есть, кто-нибудь  должен  побыть  при  этом,  чтобы  работник
постоялого двора не отсыпал у нее овса, а то я заме" чал, что  на  постоялых
дворах конюхи пропивают больше овса, чем лошади его съедают.
     - За этим последят.
     - Во-вторых... А что, этот кабриолет нужен вам самим, господин мэр?
     - Да.
     - А умеет ли господин мэр править?
     - Умею.
     - Хорошо, но только, господин мэр, вы должны ехать один и без  поклажи,
чтобы не перегружать лошадь.
     - Согласен.
     - Но послушайте, господин мэр, ведь если с вами никого  не  будет,  вам
самим придется потрудиться и присмотреть за кормежкой.
     - Об этом мы уже договорились.
     - Я возьму с вас тридцать франков в сутки. Простойные дни  оплачиваются
так же. Ни на грош меньше, и прокорм коня за ваш счет, господин мэр.
     Мадлен вынул из кошелька три наполеондора и положил их на стол.
     - Вот вам за два дня вперед.
     - А в-четвертых, для такого  конца  кабриолет  будет  слишком  тяжел  и
утомит лошадь. Лучше бы вы, господин мэр, согласились ехать в моем маленьком
тильбюри
     - Согласен.
     - Экипаж легкий, но открытый.
     - Это мне безразлично.
     - Но подумали ли вы, господин мэр, о том, что у нас зима?
     Мадлен не ответил.
     - И что стоят холода? - продолжал фламандец. Мадлен хранил молчание.
     - И что может пойти дождь?
     Мадлен поднял голову и сказал:
     - Завтра, в половине пятого утра,  тильбюри  вместе  с  лошадью  должны
стоять у моих дверей.
     - Слушаю, господин мэр, - ответил Скофлер;  потом,  соскабливая  ногтем
большого пальца пятно на деревянном столе, добавил  тем  равнодушным  тоном,
каким фламандцы  так  искусно  прикрывают  хитрость:  -  Да!  Только  сейчас
вспомнил! Ведь господин мэр еще не сказал, куда едет.  Куда  это  вы  едете,
господин мэр?
     Он только об этом и думал с самого начала разговора, но,  сам  не  зная
почему, не решался задать этот вопрос.
     - Надежны ли передние ноги у вашей лошади? - спросил Мадлен.
     - О да, господин мэр! Только придерживайте  ее  на  спусках.  Много  ли
спусков будет по дороге отсюда до вашего места?
     - Не забудьте: надо быть у моих дверей точно в половине пятого утра,  -
ответил Мадлен и вышел.
     Фламандец остался "в дураках", как он сам признавался впоследствии.
     Не прошло и двух-трех минут после  ухода  мэра,  как  дверь  отворилась
снова, это был мэр.
     У него был все тот же бесстрастный и задумчивый вид.
     - Господин Скофлер! - спросил он. -  Во  сколько  вы  цените  лошадь  и
тильбюри?
     - А разве вы, господин мэр, хотите купить их у меня?
     - Нет, но на всякий случай я хочу обеспечить вам их стоимость. Когда  я
приеду, вы вернете мне эти деньги. Во сколько вы цените кабриолет и лошадь?
     - В пятьсот франков, господин мэр.
     - Вот они.
     Мадлен положил на стол банковый билет, затем вышел и уже не вернулся.
     Скофлер горько пожалел о том, что не запросил тысячу  франков  Впрочем,
лошадь вместе с тильбюри стоила не больше ста экю.
     Фламандец позвал жену и рассказал ей всю историю. Куда бы, черт возьми,
мог ехать господин мэр? Они начали обсуждать этот вопрос.
     - Он едет в Париж, - сказала жена.
     - Не думаю, - возразил муж.
     Мадлен  забыл  на  камине  клочок  бумаги,  где  были  записаны  цифры.
Фламандец взял его и начал внимательно исследовать.
     - Пять, шесть, восемь с половиной.  Да  это,  должно  быть,  рас