емя
уходило. Он углубился в лес и вышел на  пригорок.  Охотник,  проходивший  на
заре по дальней тропинке, насвистывая песенку Гильери, навел  его  на  мысль
взобраться на дерево. Несмотря на свои годы, он был очень ловок.  Поблизости
стоял высокий бук, достойный Титира и Башки. Башка вскарабкался  на  дерево,
как только мог выше.
     Это была превосходная мысль. Оглядывая лесную глушь, в той стороне, где
деревья превращаются в непроходимую чащу, Башка вдруг опять увидел человека.
     Едва он успел его заметить, как снова потерял из виду.
     Незнакомец вышел, или, вернее,  проскользнул,  на  довольно  отдаленную
прогалину, скрытую густыми деревьями, которую Башка очень хорошо  знал,  так
как приметил там, возле большой кучи известняка, больное каштановое дерево с
цинковым кольцом на пораженном стволе, прибитым гвоздями прямо к  коре.  Это
та самая полянка, что в старину называли "прогалиной Бларю".  Груда  камней,
неизвестно для чего предназначенная и лежавшая там еще лет  тридцать  назад,
верно, и теперь на том же месте. Ничто не может сравниться по  долговечности
с кучей камней, кроме разве деревянного забора. Возникают  они  на  время  -
лучший предлог, чтобы остаться надолго!
     Обрадованный Башка поспешно слез с дерева, вернее  -  скатился.  Логово
было открыто, оставалось изловить зверя. Вероятно, там же был и  пресловутый
клад, о котором он так долго мечтал.
     Добраться  до  полянки  было  вовсе  нелегким  делом.  По  протоптанным
стежкам, которые извивались, делая тысячу досадных  поворотов,  пришлось  бы
идти добрых четверть  часа.  Если  же  продираться  напрямик  сквозь  густые
заросли, на редкость колючие и цепкие в этих  местах,  надо  было  потратить
целых полчаса. Вот чего Башка не сумел сообразить. Он доверился прямой линии
- это вполне допустимый обман зрения, однако он губит  многих  людей.  Чаща,
как ни была она непроходима, показалась ему верной дорогой.
     - Махнем по волчьему проспекту Риволи, -сказал он себе.
     Привыкнув ходить окольными путями,  Башка  на  сей  раз  ошибся,  пойдя
напрямик.
     Он решительно ринулся в драку с кустарником.
     Ему пришлось схватиться с диким терновником, с  крапивой,  боярышником,
шиповником, чертополохом, с сердитой ежевикой. Он был весь исцарапан.
     На дне овражка оказалась вода, которую пришлось переходить вброд.
     Наконец, минут через сорок он добрался до прогалины Бларю, весь в поту,
мокрый, запыхавшийся, исцарапанный, рассвирепевший.
     На прогалине никого не было.
     Башка бросился к груде камней. Она лежала на прежнем месте. Никто ее не
уносил.
     А человек исчез в лесу. Он сбежал. Куда? В какую сторону? В какой  чаще
он скрылся? Угадать было немыслимо.
     Но вот что поразило его в самое сердце: за  кучей  камней,  у  подножия
дерева с  цинковым  кольцом,  он  увидел  свежевырытую  землю,  забытый  или
брошенный заступ и глубокую яму.
     Яма была пуста.
     - Ограбили! - закричал Башка, грозя кулаком в пространство, сам не зная
кому.


Глава вторая. ПОСЛЕ ВОЙНЫ ГРАЖДАНСКОЙ МАРИУС ГОТОВИТСЯ К ВОИНЕ ДОМАШНЕЙ



     Мариус долгое время находился между жизнью и смертью. Несколько  недель
у него  продолжалась  лихорадка  с  бредом  и  довольно  серьезные  мозговые
явления, вызванные скорее сотрясением от ран в голову, чем самими ранами.
     Ночи  напролет  он  твердил  имя  Козетты  с   мрачной   настойчивостью
горячечного больного,  со  зловещим  упорством  умирающего.  Некоторые  раны
угрожали серьезной  опасностью,  ибо  нагноение  широкой  раны  легко  может
распространиться и под влиянием известных  атмосферных  условий  привести  к
смертельному исходу. Поэтому  малейшая  перемена  погоды,  грозы  беспокоили
доктора. "Главное, чтобы раненый ни в коем случае не волновался", - повторял
он. Перевязки были сложным и трудным делом - в  то  время  еще  не  изобрели
способа скреплять липким пластырем повязки и бинты.  Николетта  изорвала  на
корпию целую простыню "шириной с потолок", как  она  выражалась.  И  лишь  с
большим трудом, при помощи примочек  из  хлористого  раствора  и  прижигания
ляписом, удалось справиться с гангреной. Пока  Мариусу  угрожала  опасность,
убитый горем Жильнорман не отходил от изголовья внука  и,  подобно  Мариусу,
был ни жив ни мертв.
     Каждый день, а то и по два раза в день почтенный седой господин,  очень
прилично  одетый,  по   описанию   привратника,   приходил   справляться   о
самочувствии раненого и оставлял толстый пакет корпии для перевязок.
     Наконец 7 сентября, день в день, ровно через четыре  месяца  после  той
ужасной ночи, когда умирающего принесли в дом деда, врач объявил, что теперь
ручается за его жизнь. Началось выздоровление. Однако Мариусу предстояло еще
месяца  два  провести  полулежа  на  кушетке  из-за  осложнений,   вызванных
переломом ключицы.  В  подобных  случаях  обычно  остается  последняя  рана,
которая не хочет заживать, что бесконечно затягивает перевязки,  к  великому
огорчению больного.
     Впрочем, долгая болезнь и медленное  выздоровление  спасли  Мариуса  от
преследования. Во Франции всякий  гнев,  даже  гнев  народный,  остывает  по
прошествии полугода. При тогдашнем настроении умов участие  в  мятежах  было
явлением до такой степени распространенным, что на это поневоле  приходилось
закрывать глаза.
     Добавим, что беспримерный приказ префекта Жиске, предписывавший  врачам
выдавать раненых полиции, возмутил не только общественное  мнение,  но  даже
самого короля, и для  раненых  это  всеобщее  негодование  послужило  лучшей
защитой и охраной; за исключением тех, кто был захвачен на поле боя, военные
трибуналы не осмелились никого привлекать к ответственности. Поэтому Мариуса
оставили в покое.
     Жильнорман прошел все стадии отчаяния, а затем бурной  радости.  Его  с
большим трудом отговорили проводить возле раненого ночи напролет;  он  велел
поставить свое большое кресло рядом с постелью Мариуса; он  требовал,  чтобы
дочь употребила на компрессы и бинты самое лучшее белье, какое было в  доме.
Мадмуазель Жильнорман, как особа рассудительная и умудренная  годами,  нашла
способ припрятать  тонкое  белье,  оставив  старика  в  убеждении,  что  его
приказание исполнено. Жильнорман и слышать  не  хотел,  будто  грубый  холст
пригоднее для корпии, чем батист, и  изношенное  полотно  лучше  нового.  Он
неизменно присутствовал при перевязках, во время которых  девица  Жильнорман
стыдливо удалялась "Ай'  Ай!"  -  вскрикивал  он,  когда  при  нем  отрезали
ножницами омертвелую ткань.  Трогательно  было  видеть,  как  он  протягивал
раненому чашку с лекарственным питьем своей дрожащей  старческой  рукой.  Он
забрасывал доктора вопросами, не замечая, что постоянно задает одни и те же.
     В тот день, когда врач объявил, что Мариус вне опасности, старик совсем
обезумел от счастья. На радостях он подарил привратнику три луидора. Вечером
в своей спальне он протанцевал гавот, прищелкивая пальцами вместо  кастаньет
и напевая песенку:

     Жанна родом из Бордо,
     Всех пастушек там гнездо.
     Если Жанну видел раз, Ты увяз.
     Плут Амур в нее вселился,
     В глазках Жанны притаился,
     Там раскинул сеть хитрец
     Для сердец.
     Как Диану, я пою
     Жанну резвую мою.
     С Жанной век свой коротать -
     Благодать.

     После этого Жильнорман преклонил колени на скамеечке, и Баску,  который
следил за ним через полуоткрытую дверь, послышалось, будто он молится.
     До этих пор он совсем не верил в бога.
     При  каждом  новом  признаке   выздоровления,   все   более   и   более
несомненного, старец становился  все  сумасброднее.  Он  совершал  множество
беспричинных поступков, ища выхода для своей бурной радости, бегал  вверх  и
вниз  по  лестницам,  сам  не  зная,  зачем.  Одна   из   соседок,   правда,
прехорошенькая, как-то утром  была  совершенно  поражена,  получив  огромный
букет цветов,  его  прислал  Жильнорман.  Муж  устроил  ей  сцену  ревности.
Жильнорман даже порывался сажать к себе  на  колени  Николетту.  Он  называл
Мариуса "господином бароном". Он кричал: "Да здравствует республика!"
     Каждую минуту он  приставал  к  доктору  с  вопросом:  "Не  правда  ли,
опасность миновала?" Он смотрел на Мариуса с нежностью  бабушки.  Он  боялся
дохнуть, когда Мариуса кормили. Он не помнил  себя,  не  считался  с  собой.
Хозяином дома был Мариус; радость старика была похожа на  самоотречение,  он
стал внуком своего внука.
     При всем сумасбродстве, это было  самое  благонравное  дитя  на  свете.
Боясь утомить или наскучить выздоравливающему, он становился позади  него  и
молча ему улыбался. Он  был  доволен,  весел,  счастлив,  обворожителен,  он
помолодел. Седые волосы придавали его сияющему лицу кроткое  величие.  Когда
радость озаряет лицо, изборожденное морщинами, она достойна  преклонения.  В
улыбке старости есть отсвет утренней зари.
     А Мариус, не противясь перевязкам, рассеянно принимал заботы о  себе  и
был поглощен одной лишь мыслью - о Козетте.
     С тех пор как бред и лихорадка прекратились, он больше не произносил ее
имени, и могло показаться, будто он перестал о ней думать. На самом же  деле
он молчал именно потому, что душа его была с нею.
     Он не знал, что сталось с Козеттой; все происшедшее на  улице  Шанврери
представлялось ему, как в тумане; в его  памяти  всплывали  неясные  тени  -
Эпонина, Гаврош, Мабеф, семья Тенардье, все его товарищи; окутанные зловещим
дымом баррикады; странное появление Фошлевана в этой кровавой сече  казалось
ему загадкой, промелькнувшей сквозь бурю; не понимал он  также,  почему  сам
остался в живых, не знал, кто спас его и каким  образом,  и  ничего  не  мог
добиться от окружающих; ему сообщили только, что ночью его привезли в карете
на улицу Сестер страстей господних;  прошедшее,  настоящее,  будущее  -  все
превратилось в смутное, туманное воспоминание, но среди этой мглы была  одна
незыблемая точка, четкий и определенный план,  нечто  твердое,  как  гранит,
одно решение, одно желание - найти Козетту. Мысль о жизни и мысль о  Козетте
были неотделимы в его сознании. Он положил в своем  сердце,  что  не  примет
одну без другой, и от всякого, кто пытался бы заставить его жить, - будь  то
его дед, судьба или самый ад, - он бесповоротно решил требовать  возвращения
потерянного рая.
     Препятствий он от себя не скрывал.
     Отметим одно обстоятельство: заботы и ласки деда нисколько не  смягчили
Мариуса и даже мало растрогали. Во-первых, он  знал  далеко  не  все;  кроме
того, в своем болезненном, быть может еще  лихорадочном,  состоянии,  он  не
доверял этим нежностям,  как  чему-то  странному  и  новому,  имеющему  цель
подкупить его. Он держался  холодно.  Дед  понапрасну  расточал  ему  жалкие
старческие улыбки. Мариус внушал себе, что все идет мирно только до поры  до
времени, пока он молчит и подчиняется; но стоит ему  заговорить  о  Козетте,
как дед покажет свое  настоящее  лицо  и  сбросит  маску.  Тогда  разразится
жестокая буря; снова встанет вопрос о ее семье, о неравенстве  общественного
положения, посыплется целый град насмешек и упреков, "Фошлеван", "Кашлеван",
богатство,  бедность,  нищета,   камень   на   шее,   будущность.   Яростное
сопротивление, и в итоге - отказ. Мариус заранее готовился к отпору.
     И затем, по мере того как жизнь  возвращалась  к  нему,  в  его  памяти
всплывали прежние обиды, раскрывались старые раны, вспоминалось  прошлое,  и
между внуком и дедом снова становился  полковник  Понмерси;  Мариус  говорил
себе, что нечего ждать истинной доброты от человека, который был так  жесток
и несправедлив к его отцу. И вместе с выздоровлением в нем росла неприязнь к
деду. Старик терпел это с кроткой покорностью.
     Жильнорман отметил про себя, что Мариус, с тех пор как его  принесли  к
нему в дом и он пришел в сознание, еще ни разу не назвал его отцом.  Правда,
он не именовал его и "сударь", но строил фразы таким образом, что  ухитрялся
избегать всякого обращения.
     Явно назревал кризис.
     Как обычно бывает в таких случаях, прежде чем вступить  в  бой,  Мариус
испытал себя в мелких стычках. На войне это  называется  разведкой.  Однажды
утром Жильнорману, по поводу попавшейся  ему  под  руку  газеты,  вздумалось
отозваться с пренебрежением о Конвенте и изречь роялистскую сентенцию насчет
Дантона, Сен-Жюста и Робеспьера.
     - Люди девяносто третьего года были титанами, - сурово отрезал Мариус.
     Старик умолк и до самого вечера не проронил ни слова.
     Мариус помнил сурового деда своих детских лет, и он счел  это  молчание
за глубокий сдержанный гнев и, предвидя  ожесточенную  борьбу,  тем  упорнее
начал мысленно готовиться к предстоящему сражению.
     Он твердо решил, что в случае отказа сорвет все повязки, снова  сломает
ключицу, разбередит не зажившие раны и откажется  от  пищи.  Раны  были  его
оружием. Завоевать Козетту или умереть.
     Он стал выжидать благоприятной минуты с угрюмым терпением больного.
     Эта минута наступила.


Глава третья. МАРИУС ИДЕТ НА ПРИСТУП



     Однажды Жильнорман,  пока  его  дочь  приводила  в  порядок  склянки  и
пузырьки на мраморной доске комода, наклонился  к  Мариусу  и  сказал  самым
ласковым своим тоном:
     - Знаешь, мой мальчик, на твоем месте я больше  налегал  бы  теперь  на
мясо, чем на рыбу. Жареная камбала отличная еда  при  начале  выздоровления,
но, чтобы поставить больного на ноги, нужна хорошая котлета.
     Силы Мариуса почти совсем восстановились; он собрался с духом,  сел  на
своем ложе, оперся стиснутыми кулаками на постель,  взглянул  деду  прямо  в
глаза и заявил с угрожающим видом:
     - По этому поводу я должен вам кое-что сказать.
     - Что такое?
     - Дело в том, что я намерен жениться.
     - Это уже предусмотрено, - отвечал дедушка, разражаясь хохотом.
     - Как предусмотрено?
     - Так, предусмотрено. Девчурка будет твоей.
     Мариус задрожал от радости.
     Жильнорман продолжал:
     - Ну да, бери ее, свою прелестную милую девочку.  Она  приходит  каждый
день под видом старого господина справляться о твоем здоровье. С тех пор как
тебя ранили, она только и делает, что плачет  и  щиплет  корпию.  Я  наводил
справки. Она живет на улице Вооруженного человека, номер семь. Ага, вот мы и
договорились! Ты хочешь жениться на ней? Отлично, женись. Попался, голубчик!
Ты задумал целый заговор, ты говорил себе: "Я  все  объявлю  напрямик  деду,
этой мумии времен Регентства и Директории,  этому  бывшему  красавцу,  этому
Доранту, обратившемуся в Жеронта; и у него были  когда-то  свои  интрижки  и
страстишки, свои гризетки, свои Козетты; и он пощеголял в свое время,  и  он
парил в небесах, и он вкусил от плодов весны; хочет не хочет, а придется ему
вспомнить об этом. Увидим тогда. Дадим бой!" Ах,  ты  решил  взять  быка  за
рога! Хорошо же. Я предлагаю тебе котлетку, а ты отвечаешь: "Да,  кстати,  я
хочу жениться". Ну и переход! Ага, ты ожидал перепалки? Ты и не знал, что  я
старый плут. Что ты на это скажешь? Тебе досадно. Ты никак  не  ожидал,  что
дедушка еще легкомысленнее тебя. Твоя блестящая, заранее заготовленная  речь
пропала даром, господин адвокат, как обидно! Тем лучше, бесись на  здоровье.
Я делаю все по-твоему, и это затыкает тебе рот, глупец. Послушай. Я  наводил
справки, ведь я тоже себе на уме; она очаровательна,  она  благонравна,  про
улана - все враки; она нащипала целую кучу корпии, это настоящее  сокровище,
и она обожает тебя. Если бы ты умер, нас хоронили бы  всех  троих,  ее  гроб
несли бы вслед за моим. С тех пор как тебе стало лучше, мне  даже  приходила
мысль попросту пристроить ее у твоего изголовья; но ведь  только  в  романах
девиц так вот, без церемоний, приводят к постели раненых красавцев,  которые
им нравятся. В жизни так не бывает. Что бы сказала  твоя  тетушка?  Ты  ведь
почти все время лежал совсем голый, дружище.  Спроси  у  Николетты,  она  не
оставляла тебя ни на минуту, можно ли было пускать сюда  женщин?  Да  и  что
сказал бы доктор? Красивая девица - уж  никак  не  лекарство  от  лихорадки.
Ладно, все равно не будем больше говорить об  этом:  все  сказано,  сделано,
кончено, бери ее. Вот какой я изверг! Я чувствовал, видишь ли, что  ты  меня
невзлюбил, и я сказал себе: "Что бы мне такое  сделать,  чтобы  эта  скотина
полюбила меня снова?" И подумал: "Стой-ка, у меня ведь есть под рукой крошка
Козетта, подарю-ка ему ее, авось он полюбит меня тогда или  хоть  скажет,  в
чем  я  провинился".  Ах,  ты  решил,  что  старик  будет  рвать  и  метать,
бесноваться, топать ногами, замахиваться палкой на эту алую зарю? Ничуть  не
бывало. Козетта - согласен; любовь - пожалуйста! Ничего лучшего мне не надо.
Женитесь, сударь, сделайте милость. Будь счастлив, милое мое дитя!
     С этими словами старик расплакался.
     Обхватив голову Мариуса, он прижал ее обеими руками к своей  старческой
груди, и оба зарыдали. В этом находит иногда свое выражение высшее счастье.
     - Отец! - воскликнул Мариус.
     - Ага, значит, ты любишь меня! - прошептал старик.
     Это были незабываемые мгновения. Оба задыхались  от  слез  и  не  могли
говорить.
     - Ну вот, - пролепетал, наконец,  дедушка,  -  разродился-таки!  Сказал
мне: "отец"'
     Мариус высвободил свою голову из объятий деда и тихонько спросил:
     - Отец! Но ведь  теперь  я  совсем  здоров,  теперь  мне  можно  с  ней
повидаться?
     - Это тоже предусмотрено, ты увидишь ее завтра.
     - Отец!
     - Ну что?
     - Почему не сегодня?
     - Ну что же, ничего не имею против. Пускай сегодня! Три раза подряд  ты
назвал меня отцом, это ведь чего-нибудь да стоит. Сейчас я распоряжусь. Тебе
ее приведут. Все предусмотрено, говорят  тебе.  Вся  эта  история  уже  была
когда-то воспета в стихах. В развязке элегии Больной юноша Андре Шенье, того
Андре  Шенье,  которого  зарезали  эти  разбойники...  то  есть  эти  титаны
девяносто третьего года.
     Жпльнорману показалось, будто Мариус слегка нахмурился, хотя, по правде
сказать, Мариус, витая в облаках, совсем  не  слушал  его  и  думал  гораздо
больше о Козетте, чем о девяносто третьем годе. Трепеща от страха,  что  так
некстати упомянул Андре Шенье, дедушка тотчас спохватился:
     - Зарезали - не то слово. Дело в  том,  что  великие  гении  революции,
которые, бесспорно, никакие не злодеи, а, честное слово, - истинные герои...
нашли, что Андре Шенье немного мешает им, и решили  его  гильотин...  Вернее
сказать, эти великие люди в интересах общественного блага седьмого термидора
предложили Андре Шенье отправиться ко всем...
     Поперхнувшись собственными словами, Жильнорман  запнулся,  не  умея  ни
закончить фразы, ни взять ее обратно, и, пока его дочь поправляла за  спиной
Мариуса подушки, растерянный, взволнованный старик  выбежал  из  спальни  со
всей быстротой, на какую был способен в свои годы, захлопнул за собою  дверь
и весь красный, взбешенный, задыхающийся,  с  выпученными  глазами,  налетел
прямо на Баска, который мирно чистил сапоги в прихожей. Он схватил Баска  за
шиворот и яростно крикнул ему в лицо:
     - Тысяча чертей! Эти разбойники укокошили его?
     - Кого, сударь?
     - Андре Шенье.
     - Так точно, сударь, - ответил перепуганный Баск.


Глава четвертая. МАДМУАЗЕЛЬ ЖИЛЬНОРМАН ПРИМИРЯЕТСЯ С ТЕМ, ЧТО ФОШЛЕВАН ВОШЕЛ  С  ПАКЕТОМ


ПОД МЫШКОЙ

     Козетта и Мариус, наконец, свиделись.
     Какова была эта встреча, мы не в силах описать. Есть  многое,  чего  не
стоит и пытаться изобразить, в том числе солнце.
     В ту минуту, когда вошла  Козетта,  в  спальне  Мариуса  собралось  все
семейство, включая Баска с Николеттой.
     Она появилась на пороге; казалось, ее окружало сияние.
     Как раз в это время дедушка собирался сморкаться, он замер, уткнув  нос
в платок и глядя на Козетту исподлобья.
     - Обворожительна! - воскликнул он.
     И оглушительно высморкался.
     Козетта  была  полна  восхищения,  упоения,  трепета