танет лучшим из людей, то  станет  худшим
из них; что  теперь  он  должен  в  известном  смысле  либо  подняться  выше
епископа, либо пасть ниже каторжника; что если он  хочет  стать  добрым,  он
должен  сделаться  ангелом,  если  же  он  хочет  остаться  злым,  ему  надо
превратиться в чудовище?
     Здесь нужно еще раз задать себе вопросы, которые мы уже  задавали  себе
ранее: отразилась ли в его сознании хотя бы тень того, что творилось  в  его
душе? Разумеется, несчастье совершенствует ум, - мы уже  говорили  об  этом;
однако сомнительно, чтобы Жан Вальжан был в состоянии  разобраться  во  всем
том, о чем здесь упоминалось. Если все эти мысли и приходили ему  в  голову,
то он не останавливался на них, они лишь мелькали в его мозгу, повергая  его
в неизъяснимую, почти болезненную тревогу. Когда он вышел из  отвратительной
черной ямы, носящей  название  каторги,  на  его  пути  появился  епископ  и
причинил его душе такую же боль, какую мог бы причинить  яркий  свет  глазам
человека, вышедшего из мрака. Будущая жизнь, та возможная  для  него  жизнь,
которая открывалась теперь перед ним, лучезарная и чистая,  вызывала  в  нем
беспокойство и трепет. Он перестал понимать, что с ним  происходит.  Подобно
сове, увидевшей восход солнца, каторжник был ошеломлен  и  как  бы  ослеплен
сиянием добродетели.
     Одно было  достоверно,  в  одном  он  не  сомневался:  он  стал  другим
человеком, все в нем изменилось, и уже  не  в  его  власти  было  уничтожить
звучавшие в нем слова епископа, коснувшиеся его сердца.
     Таково было его душевное состояние, когда он встретил  Малыша  Жерве  и
украл у него сорок су. Для чего? Вероятно, он и сам не мог бы объяснить;  не
было ли это конечным следствием и как бы последним чрезвычайным усилием злых
помыслов, вынесенных им из каторги, остатком тяготения  к  злу,  результатом
того, что в статике называют "силой инерции"? Да, это было так  и  в  то  же
время, может быть, не совсем  так.  Скажем  просто:  это  украл  не  он,  не
человек, - украл зверь; послушный привычке, инстинктивно,  бессмысленно,  он
наступил ногой на монету, в  то  время  как  разум  его  метался,  одержимый
столькими идеями, необычными и новыми. Когда разум прозрел и увидел поступок
зверя, Жан Вальжан с ужасом отшатнулся, испустив крик отчаяния.
     Странное явление, возможное лишь в тех условиях, в каких находился  он!
Украв у мальчика эти деньги, он совершил то, на что уже был неспособен.
     Так или  иначе,  это  последнее  злодеяние  оказало  на  него  решающее
действие: оно внезапно прорезало хаос, царивший в его уме, рассеяло  его  и,
оставив все неясное и  туманное  по  одну  сторону,  а  свет  -  по  другую,
подействовало  на  его  душу  так  же,  как  некоторые  химические  реактивы
действуют на мутную смесь, осаждая один элемент и очищая другой.
     Прежде всего,  даже  не  успев  еще  постичь  и  обдумать  случившееся,
растерянный, словно спасаясь от погони, он бросился искать  мальчика,  чтобы
вернуть ему деньги; потом, убедившись, что это бесполезно и  невозможно,  он
остановился в отчаянии. В ту минуту, когда  он  крикнул:  "Я  негодяй!",  он
вдруг увидел себя таким, каким он был; но он уже до такой степени  отрешился
от самого себя, что ему показалось, будто он - только призрак,  а  пред  ним
облеченный в плоть и кровь, с палкой в  руках  и  ранцем,  полным  краденого
добра, за  спиной,  в  рваной  блузе,  с  угрюмым,  решительным  лицом  и  с
множеством гнусных  помыслов  в  душе,  стоит  омерзительный  каторжник  Жан
Вальжан.
     Мы уже говорили, что чрезмерность страданий сделала  его  до  известной
степени ясновидящим. И этот образ был  как  бы  видением.  Он  действительно
увидел перед собой Жана Вальжана, его страшное лицо. Он готов  был  спросить
себя, кто этот человек, и человек этот внушил ему отвращение.
     Его мозг находился в том напряженном и в то же время до ужаса спокойном
состоянии,  когда  задумчивость  становится  настолько  глубокой,  что   она
заслоняет действительность. Человек перестает видеть предметы внешнего мира,
зато  все,  что  порождает  его  воображение,  он  рассматривает  как  нечто
реальное, существующее вне его самого.
     Итак, Жан Вальжан стоял как бы лицом к лицу  с  самим  собой,  созерцая
себя; и в то же время сквозь этот образ, созданный галлюцинацией, он видел в
таинстве той глубине мерцающий огонек, который он принял сначала  за  факел.
Однако, вглядываясь более внимательно,  Жан  Вальжан  заметил,  что  огонек,
вспыхнувший в глубине его сознания, имеет человеческий облик  и  что  это  -
епископ.
     Он попеременно всматривался в двух людей, стоявших перед его сознанием,
- в епископа и в Жана Вальжана. Никто, кроме первого,  не  мог  бы  смягчить
душу  второго.  Вследствие  странной  особенности,  присущей   такого   рода
восторженному  состоянию,  по  мере  того  как  галлюцинация  Жана  Вальжана
продолжалась, епископ все вырастал и становился все лучезарней в его глазах,
а Жан Вальжан становился все меньше и незаметнее. В  какое-то  мгновение  он
превратился в тень. И вдруг исчез. Остался один епископ. И он  заполнил  всю
душу этого несчастного дивным сиянием.
     Жан Вальжан долго плакал. Он плакал горючими слезами,  плакал  навзрыд,
слабый, как женщина, испуганный, как ребенок.
     Пока он плакал, сознание его  все  прояснялось  и,  наконец,  озарилось
необычайным светом, чудесным и в то же время  грозным.  Его  прежняя  жизнь,
первый проступок,  длительное  искупление,  внешнее  одичание  и  внутреннее
очерствение,  минута  выхода  на  свободу,  еще  более  радостная  для  него
благодаря многочисленным планам мести,  то,  что  произошло  у  епископа,  и
последнее, что он сделал, - кража монеты в сорок су  у  ребенка,  кража  тем
более подлая, тем более омерзительная, что она произошла уже после того, как
епископ его простил, - все это припомнилось ему  и  предстало  перед  ним  с
полной ясностью, но в совершенно  новом  освещении.  Он  всмотрелся  в  свою
жизнь, и она показалась ему безобразной; всмотрелся в  свою  душу  -  и  она
показалась ему чудовищной. И все же  какой-то  мягкий  свет  сиял  над  этой
жизнью и над этой душой. Ему казалось, что он видит Сатану в лучах  райского
солнца.
     Сколько часов  проплакал  он?  Что  сделал  после  того,  как  перестал
плакать? Куда пошел? Это осталось  неизвестным.  Достоверным  можно  считать
лишь то, что в эту самую ночь кучер дилижанса, ходившего  в  ту  пору  между
Греноблем и Динем и прибывавшего  в  Динь  около  трех  часов  утра,  видел,
проезжая по Соборной площади, какого-то человека, который стоял  на  коленях
прямо на мостовой и молился во мраке у дверей дома монсеньера Бьенвеню.



Книга третья. В 1817 ГОДУ




Глава первая. 1817 ГОД



     1817 год  был  годом,  который  Людовик  XVIII  с  истинно  королевским
апломбом, не лишенным некоторой надменности, называл двадцать  вторым  годом
своего  царствования.  То  был  год  славы  для  Брюгьера  де  Сорсума.  Все
парикмахерские, уповая на возврат к пудре и к взбитым  локонам,  размалевали
свои вывески лазурью и усеяли их геральдическими лилиями.  То  были  наивные
времена, когда граф Линч восседал каждое воскресенье в церкви Сен - Жермен -
де - Пре на почетной скамье  церковного  старосты  в  парадной  одежде  пэра
Франции, с красной орденской лентой, привлекая к себе внимание длинным носом
и  тем  величественным  выражением   лица,   какое   свойственно   человеку,
совершившему славный подвиг. Славный подвиг Линча  заключался  в  следующем:
будучи мэром города  Бордо,  он  12  марта  1814  года  сдал  город  герцогу
Ангулемскому несколько раньше, чем следовало. За это  он  и  получил  звание
пэра, В 1817 году мода нахлобучила на головы маленьких мальчиков в  возрасте
от четырех до шести лет высокие сафьяновые шапки с наушниками,  напоминавшие
остроконечные колпаки эскимосов. Французская армия была одета во все  белое,
на манер австрийской; полки именовались  легионами;  их  уже  не  обозначали
номерами, а присвоили  им  название  департаментов.  Наполеон  находился  на
острове св. Елены, и так как Англия  отказывала  ему  в  зеленом  сукне,  он
перелицовывал свои старые мундиры. В  1817  году  Пеллегрини  пел,  м  -  ль
Биготтини танцевала, царил Потье; Одри еще не успел прославиться. Г-жа  Саки
заступила место Фориозо. Во Франции продолжали стоять пруссаки.  Делало  был
важной особой. Законный порядок только что утвердился, отрубив руки, а потом
и голову Пленье, Карбоно и Толлерону. Обер - камергер князь Талейран и аббат
Луи,  которого  прочили  в  министры  финансов,  смотрели  друг  на   друга,
посмеиваясь,  как  два  авгура;  оба  они  14  июля  1790   года   отслужили
торжественную мессу в праздник  Федерации,  на  Марсовом  поле:  Талейран  в
качестве епископа, Луи в качестве дьякона. В  1817  году  в  боковых  аллеях
этого самого Марсова поля  мокли  под  дождем  и  гнили  в  траве  громадные
деревянные столбы, выкрашенные в голубой цвет, с облупившимися изображениями
орлов и пчел, с которых слезла позолота. Это были колонны,  два  года  назад
поддерживавшие трибуну императора на  Майском  собрании.  Они  почернели  от
бивуачных костров австрийцев, построивших  бараки  возле  Гро-Кайу.  Две-три
таких колонны и вовсе превратились в пепел,  обогревая  ручищи  кайзеровцев.
Майское собрание было замечательно тем,  что  оно  происходило  на  Марсовом
поле, и не в мае, а  в  июне  {Игра  слов,  построенная  на  двойном  смысле
Champ-de-Mai - Майское собрание (буквально - Майское поле) и Champ-de-Mars -
Марсово поле (буквально - Мартовское поле).}. Двумя  достопримечательностями
этого 1817 года были: Вольтер в издании Туке и табакерка  с  конституционной
хартией.  Последним  событием,  взволновавшим  парижан,  было   преступление
Дотена, который бросил голову своего брата в  бассейн  Цветочного  рынка.  В
морском министерстве только что приступили к расследованию дела злополучного
фрегата "Медуза", которое должно было покрыть позором  Шомарея  и  славою  -
Жерико. Полковник Сельв отправился в Египет, чтобы стать там Сулейман-пашой.
Дворец Терм на улице Лагарпа служил лавчонкой какому-то бочару. На  площадке
восьмиугольной башни особняка Клюни еще можно было видеть маленькую  дощатую
будку,  которая  во  времена  Людовика  XVI  заменяла  обсерваторию   Месье,
астроному  морского  ведомства.  Герцогиня  Дюра  в  своем   небесно-голубом
будуаре, обставленном табуретами с крестообразными ножками, читала  кое-кому
из своих друзей еще не изданную Урику. В Лувре соскабливали  отовсюду  букву
"Н".  Аустерлицкий  мост  отрекся  от  своего  имени   и   назвался   мостом
Королевского сада - двойная загадка, ибо в ней одновременно  скрывались  два
прежних названия: Аустерлицкий  мост  и  мост  Ботанического  сада.  Людовик
XVIII, по-прежнему читая Горация и делая  ногтем  пометки  на  полях,  стал,
однако, задумываться над судьбой героев, которые превращались в императоров,
и башмачников, которые превращались в дофинов; у  него  было  два  источника
тревоги: Наполеон и Матюрен Брюно. Французская академия объявила конкурс  на
тему: "Счастье, доставляемое занятиями наукой". Беллар  блистал  официальным
красноречием. Под его сенью уже созревал  будущий  товарищ  прокурора  Броэ,
которому суждено было стать мишенью для сарказмов Поля - Луи Курье.  Нашелся
лже - Шатобриан в лице Маршанжи; лже - Маршанжи в лице  д'Арленкура  еще  не
появился. Клара Альба и Малек-Адель  считались  образцовыми  произведениями;
г-жа Коттен была провозглашена  лучшим  современным  писателем.  Французский
институт вычеркнул из своих  списков  академика  Наполеона  Бонапарта.  Весь
Ангулем королевским указом был превращен  в  морское  училище:  ведь  герцог
Ангулемский был генерал-адмиралом, и, следовательно, Ангулем должен  был  по
праву пользоваться всеми преимуществами морского порта,, не то пострадал  бы
самый принцип монархической власти. В совете министров обсуждался  вопрос  о
том,   можно   ли   допускать   печатанье   виньеток,   которые,   изображая
акробатические  упражнения,  придавали  особую  остроту  афишам  Фанкони   и
собирали перед ними целые толпы уличных мальчишек. Автор Агнезы Паэр, добряк
с квадратным лицом и бородавкой на щеке, дирижировал камерными концертами  у
маркизы де  Сасене  на  улице  Виль  -  л'Эвек.  Девушки  распевали  Сент  -
Авельского отшельника, текст  которого  был  написан  Эдмоном  Жеро.  Журнал
Желтый карлик, преобразился в Зеркало. Кафе "Ламблен" стояло зa императора в
пику кафе "Валуа", стоявшему за Бурбонов. Герцог Беррийский, которого где-то
во  мраке  уже  подстерегал  Лувель,  только  что  женился  на   сицилийской
принцессе. Прошел год со смерти г-жи де Сталь. Гвардейцы встречали свистками
м -  ль  Марс.  Большие  газеты  стали  совсем  маленькими.  Формат  их  был
ограничен,  зато  не  ограничена  свобода.  Газета  Конституционалист   была
действительно  конституционной.   Минерва   писала   фамилию   Chateaubriand
{Шатобриан} так: Chateau-brant. Буква t на конце вместо d вызывала у  буржуа
громкие насмешки над великим писателем. Бесчестные журналисты  оскорбляли  в
продажных газетах изгнанников 1815 года: Давид уже не был талантлив, Арно не
был умен, Карно не был честен; Сульт не выиграл ни одного сражения; Наполеон
- и это правда - уже не был гениален. Ни для кого  не  секрет,  что  письма,
адресованные по почте лицам, высланным за пределы Франции,  очень  редко  до
них доходят, ибо полиция считает своим священным  долгом  перехватывать  их.
Это факт далеко не новый; еще Декарт жаловался на него, находясь в изгнании.
Когда Давид в одной из бельгийских газет высказал  некоторое  неудовольствие
по поводу того, что не  получает  отправляемых  ему  писем,  это  показалось
роялистской прессе весьма забавным, и  она  осыпала  изгнанника  насмешками.
Одни  говорили:  "цареубийцы",  а  другие:  "голосовавшие  за  казнь";  одни
говорили: "враги",  а  другие:  "союзники",  одни  говорили:  "Наполеон",  а
другие: "Буонапарте", и это разделяло людей,  словно  глубочайшая  пропасть.
Все здравомыслящие  люди  сходились  на  том,  что  эру  революций  навсегда
закончил король Людовик XVIII, прозванный "бессмертным автором  хартии".  На
откосе у Нового моста, на пьедестале, ожидавшем статую Генриха IV,  вырезали
слово Redivivus {Воскресший (лат.).}. Пьетэ подготовлял в доме э 4 на  улице
Терезы тайное сборище с целью упрочить монархию. Главари правой  говорили  в
затруднительных случаях:  "Надо  написать  Бако".  Канюэль,  О'Магони  и  де
Шапделен,  поощряемые  старшим  братом  короля,  уже   намечали   то,   чему
впоследствии  предстояло  стать  "Береговым  заговором".  Общество   "Черной
булавки" тоже составляло заговор. Делавердри стакнулся с Троговым. Деказ, до
некоторой степени либерал, был властителем дум. Шатобриан стоял каждое  утро
у своего окна в доме э 27 по улице Сен-Доминик, в панталонах со штрипками, в
домашних туфлях, с шелковым платком на седой голове.  Разложив  перед  собой
целый набор инструментов дантиста, он, не отводя глаз от зеркала и заботливо
осматривая  свои  прекрасные   зубы,   за   которыми   тщательно   ухаживал,
одновременно диктовал секретарю Пилоржу различные варианты Монархии согласно
хартии. Делавшая погоду критика отдавала предпочтение Лафону  перед  Тальма.
Де Фелес подписывался буквой А; Гофман - буквой Z. Шарль Нодье писал  Терезу
Обер. Развод  был  упразднен.  Лицеи  назывались  теперь  колежами.  Ученики
колежей, с золотой лилией на воротничках, тузили друг друга  из-за  римского
короля. Дворцовая тайная полиция доносила ее королевскому высочеству о  том,
что  на  портрете,  выставленном  повсюду,  герцог  Орлеанский   в   мундире
гусарского генерал-полковника имеет более молодцеватый  вид,  нежели  герцог
Беррийский в мундире драгунского полковника, - крупная  неприятность!  Париж
за свой счет обновил позолоту  на  куполе  Дома  инвалидов.  Серьезные  люди
спрашивали друг у друга, как поступил бы в том или ином случае де Тренкелаг;
Клозель де Монталь расходился в некоторых вопросах с Клозелем  де  Кусергом;
де Салабери был недоволен. Автор комедий Пикар, принятый в  члены  Академии,
куда не мог попасть автор  комедий  Мольер,  ставил  пьесу  Два  Филибера  в
Одеоне, на фронтоне которого  по  следам  сорванных  букв  было  еще  совсем
нетрудно прочитать "Театр  императрицы".  Одни  высказывались  за  Кюнье  де
Монтарло, другие против. Фабвье был бунтовщиком;  Баву  был  революционером.
Книгопродавец Пелисье издавал Вольтера под заглавием:  "Сочинения  Вольтера,
члена Французской академии". "Это привлечет покупателей", - говорил  наивный
издатель. Общее мнение гласило, что Шарль Луазон будет гением века; его  уже
начинала грызть зависть-признак славы, и про него сочинили стишок:

     Луазон - воришка, плут,
     Хоть в орла рядится он, -
     Ножки сразу выдают,
     Что гусенок - Луазон.

     {Перевод стихов в "Отверженных" принадлежит В. Левику.}

     Так как кардинал Феш не пожелал добровольно отказаться от своих прав на
лионскую епархию, то ею теперь управлял архиепископ Амазийский де Пен. Между
Швейцарией и Францией возникли трения из-за  Далекой  долины,  начавшиеся  с
докладной записки капитана Дюфура, впоследствии произведенного  в  генералы.
Еще никому не ведомый  Сен-Симон  вынашивал  свою  величественную  мечту.  В
Академии  наук  восседал  знаменитый  Фурье,  теперь   уже   давно   забытый
потомством, а где-то на чердаке ютился другой, неизвестный Фурье,  память  о
котором никогда не исчезнет. Уже начинала всходить звезда лорда  Байрона;  в
примечании к одному из своих стихотворений Мильвуа возвестил о нем  Франции,
именуя его "неким лордом Байроном".  Давид  д'Анже  делал  попытки  вдохнуть
жизнь в мрамор. В узком кругу семинаристов, в безлюдном тупике  Фельянтинок,
аббат Карон с похвалой отзывался о неизвестном священнике  Фелисите  Робере,
впоследствии превратившемся в Ламенне.  Какая-то  штука,  которая  дымила  и
пыхтела на Сене, издавая при этом такие же звуки, какие издает барахтающаяся
в воде собака, сновала взад и вперед  под  окнами  Тюильри  от  Королевского
моста к мосту Людовика XV: это была никчемная механическая игрушка,  выдумка
пустоголового изобретателя, утопия  -  словом,  это  был  пароход.  Парижане
равнодушно смотрели на эту бесполезную  затею.  Де  Воблан,  преобразовавший
Французский институт с помощью государственного переворота, приказов и новых
назначений, явился достойным создателем нескольких академиков, но,  совершив
этот подвиг, сам так и  не  смог  попасть  в  их  число.  Сен  -  Жерменское
предместье и Марсанский павильон пожелали себе в префекты полиции Делаво  по
причине его благочестия.  Дюпюитрен  и  Рекамье  бранились  в  анатомическом
театре Медицинской  школы  и,  споря  о  божественном  происхождении  Иисуса
Христа, готовы были пустить в ход кулаки. Кювье, глядя одним глазом в  Книгу
Бытия, а другим на природу, стремился угодить  реакционным  ханжам,  пытаясь
примирить  ископаемых  с  библейскими  текстами  и   заставляя   мастодонтов
прославлять  Моисея.  Франсуа  де  Нефшато,  достойный   почитатель   памяти
Пармантье,  хлопотал  о  том,  чтобы  слово  "картофель"  произносилось  как
"пармантофель",  что  отнюдь  не  возымело  успеха.  Аббат  Грегуар,  бывший
епископ, бывший член Конвента,  бывший  сенатор,  был  низведен  роялистской
полемикой до степени "презренного Грегуара". Оборот речи, который мы  только
что употребили: "низведен до степени", Руайе - Коллар  объявил  неологизмом.
Под третьей аркой Иенского моста еще можно было отличить,  по  его  белизне,
новый камень, которым за два года до того было заложено отверстие  пробоины,
сделанной Блюхером, собиравшимся взорвать мост пороговой  миной.  Правосудие
посадило на скамью подсудимых человека, который, увидев,  как  граф  д'Артуа
вошел в Собор Парижской Богоматери, громко сказал:  "Черт  возьми!  Как  мне
ж