мил Жавера обо всем, что произошло в Аррасе. Приказ об  аресте,
подписанный товарищем прокурора, гласил:  "Полицейскому  надзирателю  Жаверу
предписывается задержать сьера Мадлена, мэра  Монрейля-Приморского,  в  лице
коего суд на заседании от сего числа опознал отпущенного на волю  каторжника
Жана Вальжана".
     Если бы при  входе  Жавера  в  переднюю  больницы  его  увидел  человек
посторонний, то он никогда не догадался бы по его внешнему виду о  том,  что
происходит в его душе, и не заметил бы  ничего  необыкновенного.  Жавер  был
холоден, спокоен, серьезен, его седые волосы были  аккуратно  приглажены  на
висках, и по лестнице он поднялся своим обычным неторопливым шагом.  Однако,
если бы человек, изучивший его, внимательно присмотрелся к нему,  он  ощутил
бы трепет. Застежка кожаного  воротничка  Жавера,  вместо  того  чтобы  быть
сзади, как полагалось, приходилась под левым ухом. Это выдавало  невероятное
возбуждение.
     Жавер был цельной натурой и  не  допускал  ни  одного  пятнышка  ни  на
обязанностях своих, ни на мундире; он  был  методически  строг  в  отношении
пуговиц своей одежды.
     Если ему случилось неправильно застегнуть воротничок - значит,  в  душе
его  произошла  такая  буря,  какую  можно  было   бы   назвать   внутренним
землетрясением.
     Захватив  с  собой  одного  капрала  и  четырех  солдат  с   ближайшего
полицейского участка, он пошел прямо в больницу, оставил солдат во  дворе  и
попросил  ничего  не  подозревавшую  привратницу,  привыкшую  к  тому,   что
вооруженные люди спрашивают г-на мэра, указать ему, где лежит Фантина.
     Дойдя до палаты Фантины, Жавер повернул ключ, с  осторожностью  сиделки
или сыщика отворил дверь и вошел.
     Точнее сказать, не вошел, а остановился на пороге  полуоткрытой  двери,
не снимая шляпы и засунув левую руку за борт наглухо  застегнутого  сюртука.
Под мышкой у него виднелся свинцовый набалдашник его огромной трости,  конец
которой исчезал за спиной.
     С минуту он простоял никем  не  замеченный.  Внезапно  Фантнна  подняла
глаза, увидела его и заставила обернуться Мадлена.
     В тот миг, когда взгляд Мадлена встретился со  взглядом  Жавера,  Жавер
стал страшен, хотя он и не двинулся с места, не шевельнулся, не  приблизился
ни на шаг. Ни одно человеческое чувство  не  способно  вселить  такой  ужас,
какой иногда способна вселить радость.
     То было лицо Сатаны, который вновь обрел своего грешника.
     Уверенность в том, что наконец-то Жан Вальжан находится в  его  власти,
вызвала наружу все чувства, скрывавшиеся в душе  Жавера.  Вся  тина  со  дна
взбаламученного моря всплыла на  поверхность.  Чувство  унижения,  вызванное
тем, что он было потерял след и в течение нескольких минут принимал Шанматье
за другого, исчезло, вытесненное гордостью сознания, что он угадал истину  с
самого начала и  что  его  безошибочный  инстинкт  так  долго  сопротивлялся
обману. Жавер был доволен, и его повелительная осанка ясно говорила об этом.
Все, что есть уродливого в торжестве,  распустилось  пышным  цветом  на  его
узком лбу. Здесь во всей своей наготе явило себя все ужасное,  чем  веет  от
самодовольной человеческой физиономии.
     Жавер  был  на  седьмом  небе.  Не  отдавая  себе  ясного  отчета,   но
бессознательно и смутно ощущая свою необходимость и свой успех,  он,  Жавер,
олицетворял сейчас свет, истину и справедливость в их священной функции -  в
уничтожении зла. За ним, вокруг него,  где-то  в  бесконечной  дали,  стояли
власть, здравый смысл, судебное решение, полицейская  совесть,  общественная
кара - все звезды его неба. Он защищал порядок, он извлекал из закона  громы
и молнии, он мстил за общество, он оказывал поддержку  абсолюту;  окруженный
ореолом, он словно стал выше ростом; в его победе еще жил  отзвук  вызова  и
поединка: он стоял  надменный,  блистательный;  какое-то  пугающее  животное
начало свирепого ангела мщения, казалось, проступало в нем; в  грозной  тени
свершаемого  им  дела  неясно  вырисовывался  пламенеющий  меч   социального
правосудия, который судорожно сжимала его рука; счастливый и негодующий,  он
топтал каблуком преступление, порок, бунт, грех, ад; он сиял, он  искоренял,
он улыбался, и было какое-то неоспоримое величие в этом чудовищном архангеле
Михаиле.
     Жавер был страшен, но в нем не было ничего низкого.
     Честность, искренность, прямодушие, убежденность, преданность  долгу  -
это свойства, которые, свернув на ложный путь, могут  стать  отталкивающими,
но и тут они остаются значительными; величие, присущее человеческой совести,
не покидает их даже тогда, когда они внушают ужас. У этих добродетелей  есть
лишь один порок-заблуждение. Безжалостная искренняя  радость  фанатика,  при
всей ее жестокости, излучает некое сияние, зловещее, но внушающее  уважение.
Сам того не сознавая, Жавер в своем непомерном восторге был достоин жалости,
как всякий торжествующий невежда. И  ничто  не  могло  бы  произвести  более
мучительное и более страшное впечатление, чем это  лицо,  на  котором,  если
можно так выразиться, отразилась вся скверна добра.


Глава четвертая. ЗАКОННАЯ ВЛАСТЬ ВОССТАНАВЛИВАЕТ СВОИ ПРАВА



     Фантина ни разу не видела Жавера с того самого дня, когда мэр вырвал ее
из рук этого человека. Но  хотя  ее  больной  мозг  и  не  был  в  состоянии
разобраться в происходящем, она ни на секунду не усомнилась в  том,  что  он
пришел  за  ней.  Она  не  могла  вынести  вида  ужасной  этой  фигуры,  она
почувствовала, что  силы  ее  угасают,  и,  закрыв  лицо  руками,  в  испуге
крикнула:
     - Господин Мадлен, спасите меня!
     Жан Вальжан - отныне мы уже не будем называть его иначе -  поднялся  со
стула. Самым ласковым, самым спокойным тоном он сказал Фантине:
     - Успокойтесь Он пришел не за вами.
     Затем он повернулся к Жаверу и сказал ему:
     - Я знаю, что вам нужно.
     Жавер ответил:
     - Живо! Идем!
     В  тоне,  каким  были  произнесены  эти  два  слова,  слышалось  что-то
исступленное, что-то дикое.  Жавер  не  сказал:  "Живо!  Идем!"  Он  сказал:
"Живидем!" Никакое правописание не могло бы точно  передать  эти  звуки;  то
была уже не человеческая речь, то было рычание.
     На сей раз он поступил не так, как обычно: он не объявил о цели  своего
прихода, он даже не предъявил  приказа  об  аресте.  Для  него  Жан  Вальжан
являлся своего  рода  противником,  таинственным  и  неуловимым,  загадочным
борцом, которого он держал в своих тисках на протяжении пяти лет, но свалить
не мог. Этот арест был не началом, а концом. Он ограничился тем, что сказал:
"Живо! Идем!"
     Произнося эти слова, он не сделал ни шагу; он  только  метнул  на  Жана
Вальжана  взгляд,  который  он  закидывал,  как  крюк,  притягивая  к   себе
несчастные жертвы.
     Этот взгляд пронзил Фантину до мозга костей за два месяца перед тем.
     При окрике Жавера Фантина открыла глаза. Но ведь г-н мэр здесь. Чего же
ей бояться?
     Жавер шагнул на середину комнаты и крикнул:
     - Эй, как тебя там! Идешь ты или нет?
     Бедняжка оглянулась. В комнате не было никого, кроме  монахини  и  г-на
мэра. К кому же могло относиться это омерзительное "ты"? Только к  ней.  Она
задрожала.
     И  тут  она  увидела  нечто  невероятное,  нечто   до   такой   степени
невероятное, что ничего подобного не могло бы померещиться ей даже  в  самом
тяжелом горячечном бреду.
     Она увидела, как сыщик Жавер схватил за шиворот г-на мэра; она увидела,
как г-н мэр опустил голову. Ей показалось, что рушится мир.
     Жавер действительно взял за шиворот Жана Вальжана.
     - Господин мэр! - вскричала Фантина.
     Жавер разразился хохотом, своим ужасным хохотом, обнажавшим его зубы до
десен.
     - Никакого господина мэра здесь больше нет!
     Жан Вальжан  не  сделал  попытки  отстранить  руку,  державшую  его  за
воротник редингота. Он сказал:
     - Жавер...
     - Я для тебя "господин полицейский надзиратель", - перебил его Жавер.
     - Сударь! - снова заговорил Жан Вальжан.-- Мне бы хотелось сказать  вам
несколько слов наедине.
     - Громко! Говори громко! - крикнул Жавер. - Со мной не шепчутся!
     Жан Вальжан продолжал, понизив голос:
     - Я хочу обратиться к вам с просьбой...
     - А я приказываю тебе говорить громко.
     - Но этого не должен слышать никто, кроме вас...
     Какое мне дело? Я не желаю слушать!
     Жан Вальжан повернулся к нему лицом и проговорил быстро и очень тихо:
     - Дайте мне три дня! Только три дня, чтобы я мог съездить  за  ребенком
этой  несчастной  женщины!  Я  уплачу  все,  что  нужно.  Вы   можете   меня
сопровождать, если хотите.
     - Да ты шутишь! - крикнул Жавер - Право же, я не считал тебя за дурака!
Ты просишь дать тебе три дня. Сам  задумал  удрать,  а  говорит,  что  хочет
поехать за ребенком этой девки! Ха-ха-ха! Здорово! Вот это здорово!
     Фантина затрепетала.
     - За моим ребенком! - вскричала она - Поехать за моим ребенком! Значит,
ее здесь нет? Сестрица, ответьте мне: где Козетта? Дайте мне моего  ребенка!
Господин Мадлен! Господин мэр!
     Жавер топнул ногой.
     - И эта туда же! Замолчишь ли ты, мерзавка! Что за негодная страна, где
каторжников назначают мэрами, а за  публичными  девками  ухаживают,  как  за
графинями! Ну нет! Теперь все это переменится. Давно пора!
     Он пристально посмотрел на Фантину и добавил,  снова  ухватив  галстук,
ворот рубашки и воротник редингота Жана Вальжана:
     - Говорят тебе,  нет  здесь  никакого  господина  Мадлена,  и  никакого
господина мэра здесь нет. Есть вор, разбойник, есть каторжник по  имени  Жан
Вальжан! Его-то я и держу! Вот и все!
     Фантина вдруг приподнялась, опираясь на застывшие руки,  она  взглянула
на Жана Вальжана, на Жавера, на  монахиню,  открыла  рот,  словно  собираясь
что-то сказать, какой-то хрип вырвался у нее из горла, зубы застучали, она в
отчаянье протянула вперед обе руки, ловя воздух пальцами, словно  утопающая,
которая ищет, за что бы ей ухватиться, и опрокинулась на подушку. Голова  ее
ударилась об изголовье кровати, потом упала на грудь; рот и  глаза  остались
открытыми, взор погас.
     Она была мертва.
     Жан Вальжан положил свою руку на руку державшего его  Жавера  и  разжал
ее, словно руку ребенка, потом сказал Жаверу:
     - Вы убили эту женщину.
     - Довольно! - в ярости крикнул Жавер - Я пришел сюда не за  тем,  чтобы
выслушивать нравоучения. Обойдемся без них. Стража внизу. Немедленно иди  за
мной, не то - наручники!
     В углу комнаты стояла старая железная расшатанная кровать,  на  которой
спали сестры во время ночных дежурств; Жан Вальжан подошел к этой кровати, в
мгновенье ока оторвал от нее изголовье, уже и без  того  еле  державшееся  и
легко уступившее  его  могучим  мускулам,  вынул  из  него  прут,  служивший
основанием, и взглянул на Жавера. Жавер попятился к двери.
     Жан Вальжан, с железным брусом в руках, медленно направился  к  постели
Фантины. У постели он обернулся и едва слышно сказал Жаверу:
     - Не советую вам мешать мне сейчас.
     Достоверно известно одно- Жавер вздрогнул.
     У  него  мелькнула  мысль  позвать   стражу,   но   Жан   Вальжан   мог
воспользоваться его отсутствием и бежать. Поэтому он остался,  сжал  в  руке
палку, держа ее за нижний конец, и прислонился к косяку двери, не сводя глаз
с Жана Вальжана.
     Жан Вальжан оперся локтем о спинку кровати и, опустив голову  на  руку,
стал смотреть на неподвижно  распростертую  Фантину.  Он  долго  стоял  так,
погруженный в свои мысли, безмолвный, видимо, забыв обо всем на  свете.  Его
лицо и поза выражали одно безграничное сострадание. Несколько  минут  спустя
он нагнулся к Фантине и начал что-то тихо говорить ей.
     Что он ей сказал? Что мог сказать человек, который был осужден законом,
женщине, которая умерла? Какие это были слова? Никто в мире  не  слышал  их.
Слышала ли их умершая? Существуют трогательные  иллюзии,  в  которых,  может
быть, заключается  самая  возвышенная  реальность.  Несомненно  одно  сестра
Симплиция,   единственная   свидетельница   всего   происходившего.    часто
рассказывала впоследствии, будто в тот  момент,  когда  Жан  Вальжан  шептал
что-то на ухо Фантине, она ясно видела, как блаженная улыбка  показалась  на
этих бледных губах и забрезжила в  затуманенных  зрачках,  полных  удивления
перед тайной могилы.
     Жан Вальжан взял обеими руками голову Фантины и удобно  положил  ее  на
подушку, как это сделала бы мать для своего дитяти; он  завязал  тесемки  на
вороте ее сорочки и подобрал ей волосы под чепчик. Потом закрыл ей глаза.
     Лицо Фантины в эту минуту, казалось, озарило непостижимое сияние.
     Смерть - это переход к вечному свету.
     Рука Фантины свесилась с кровати.  Жан  Вальжан  опустился  на  колени,
осторожно поднял ее руку и приложился к ней губами.
     Потом встал и обернулся к Жаверу.
     - Теперь я в вашем распоряжении, - сказал он.


Глава пятая. ПО МЕРТВЕЦУ И МОГИЛА



     Жавер доставил Жана Вальжана в городскую тюрьму.
     Арест г-на Мадлена произвел в Монрейле - Приморском небывалую сенсацию,
или, вернее сказать, небывалый переполох. Нам очень грустно, но мы не  можем
скрыть  тот  факт,  что  слова  -  бывший  каторжник  заставили  почти  всех
отвернуться от него. В течение каких-нибудь двух часов все добро,  сделанное
им,  было  забыто,  и  он  стал  только  каторжником.  Правда,   подробности
происшествия в Аррасе еще не были известны. Целый день  в  городе  слышались
разговоры:
     - Вы еще не знаете? Он каторжник, отбывший срок. - Кто  он?  -  Да  наш
мэр. - Как! Господин Мадлен? - Да. - Неужели? - Его и звали-то не Мадлен,  у
него какое-то жуткое имя - не то Бежан, не то Божан, не то Бужан...-Ах, боже
мой! - Его посадили. - Посадили! - В тюрьму, в  городскую  тюрьму,  покамест
его не переведут. - Покамест не переведут! Так его переведут? Куда же это? -
Его  еще  будут  судить  в  суде  присяжных  за  грабеж  на  большой  дорога
совершенный им в былые годы. - Ну вот! Так я и  знала!  Слишком  уж  он  был
добрый, слишком хороший, до приторности.  Отказался  от  ордена  и  раздавал
деньги всем маленьким озорникам,  которые  попадались  ему  на  дороге.  Мне
всегда казалось, что тут дело нечисто.
     Особенно возмущались им в так называемых "салонах".
     Одна пожилая дама, подписчица газеты Белое знамя, высказала  замечание,
измерить всю глубину которого почти невозможно:
     - Меня это нисколько не огорчает. Это хороший урок бонапартистам!
     Так рассеялся в Монрейле-Приморском миф, называвшийся "г-ном Мадленом".
Только три-четыре человека во всем городе остались верны его памяти. Старуха
привратница, которая служила у него в доме, относилась к их числу.
     Вечером того же дня эта почтенная старушка сидела у себя в каморке, все
еще не оправившись от испуга и погруженная в печальные размышления.  Фабрика
была закрыта с самого утра, ворота на задоре, улица пустынна. Во  всем  доме
не было никого, кроме двух монахинь - сестры Перепетуи и  сестры  Симплиции,
бодрствовавших у тела Фантины.
     Около того часа, когда г-н Мадлен имел обыкновение возвращаться  домой,
добрая старушка машинально поднялась с  места,  достала  из  ящика  ключ  от
комнаты  г-на  Мадлена  и  подсвечник,  который  он  всегда  брал  с  собой,
поднимаясь по лестнице к себе наверх, повесила ключ на  гвоздик,  откуда  он
снимал его обычно, и поставила  подсвечник  рядом,  словно  ожидая  хозяина.
Потом она опять села на стул и погрузилась в свои  мысли.  Славная  старушка
проделала это совершенно бессознательно.
     Только часа через два с лишним она очнулась  от  своей  задумчивости  и
воскликнула:
     - Господи Иисусе! Подумать только! Я повесила его ключ на гвоздик!
     В эту самую минуту окно ее каморки отворилось, в отверстие  просунулась
рука, взяла ключ и подсвечник и зажгла восковую свечу от  сальной,  горевшей
на столе.
     Привратница подняла глаза и застыла с  разинутым  ртом,  делая  усилие,
чтобы у нее не вырвался крик.
     Она узнала эти пальцы, эту руку, рукав этого редингота.
     То был г-н Мадлен.
     В течение нескольких секунд она не могла вымолвить ни слова,  сердце  у
нее "захолонуло", как  выразилась  она,  рассказывая  впоследствии  об  этом
приключении.
     - О господи! Это вы, господин мэр? - вскричала она наконец.  -  А  я-то
думала, что вы...
     Она запнулась, конец ее фразы был  бы  непочтительным  по  отношению  к
началу. Жан Вальжан все еще оставался для нее господином мэром.
     Он докончил ее мысль.
     - В тюрьме, - сказал он. - Я и был  там.  Я  выломал  железный  прут  в
решетке окна, спрыгнул с крыши, и вот я здесь. Сейчас  я  поднимусь  к  себе
наверх, а вы пришлите ко мне сестру Симплицию. Она, наверное, сидит  у  тела
бедной женщины.
     Старуха повиновалась.
     Он не стал просить ее о молчании; он был уверен, что она позаботится  о
его безопасности лучше, чем он сам.
     Никто так и не узнал впоследствии, каким образом ему удалось проникнуть
во двор, не открывая ворот. У него всегда был  при  себе  запасной  ключ  от
калитки,  но  ведь  при  обыске  у  него  должны  были  отобрать  ключ.  Это
обстоятельство так и осталось невыясненным.
     Он поднялся по лестнице, которая вела в его комнату.
     Дойдя  до  верхней  площадки,  он  оставил  подсвечник   на   последней
ступеньке, бесшумно открыл дверь, нащупал в темноте и закрыл окно и ставень,
затем воротится за свечой и снова вошел в комнату.
     Эта предосторожность была нелишней; как мы  помним,  окно  выходило  на
улицу, и на него могли обратить внимание.
     Он осмотрелся по сторонам, бросил взгляд на стол, на стул, на  постель,
которую не раскрывал уже трое суток. Нигде не было никаких следов беспорядка
позапрошлой ночи. Привратница "прибралась  в  комнате",  но,  на  этот  раз,
аккуратно разложила на столе вынутые из золы два  железных  наконечника  его
палки и монету в сорок су, почерневшую от огня.
     Он взял листок бумаги, написал на нем: "Вот  два  железных  наконечника
моей палки и украденная у Малыша Жерве  монета  в  сорок  су,  о  которой  я
говорил в суде присяжных", потом переложил на этот листок серебряную  монету
и два куска железа так, чтобы они сразу бросились в глаза каждому, кто вошел
бы в комнату. Он вынул из шкафа старую  рубаху  и  разорвал  ее.  Получилось
несколько кусков полотна - в них он завернул серебряные подсвечники.  Кстати
сказать, в нем не было заметно ни  торопливости,  ни  волнения;  заворачивая
подсвечники епископа, он жевал кусок черного хлеба. Возможно, что  это  была
тюремная порция, захваченная им при побеге.
     Об этом свидетельствовали хлебные крошки, найденные на полу комнаты при
обыске, произведенном несколько позже.
     Кто-то два раза тихо постучал в дверь.
     - Войдите, - сказал он.
     Вошла сестра Снмплнция.
     Она была бледна, глаза ее были заплаканы.  Свеча  дрожала  в  ее  руке.
Жестокие удары судьбы обладают той особенностью, что  до  какой  бы  степени
совершенства или черствости мы ни дошли, они извлекают из глубины нашего "я"
человеческую природу и заставляют ее показаться на  свет.  Потрясения  этого
дня снова превратили монахиню в женщину. Она проплакала весь день  и  теперь
вся дрожала.
     Жан Вальжан написал на листке бумаги  несколько  строк  и  протянул  ей
записку.
     - Сестрица! Передайте это  нашему  кюре!  Листок  не  был  сложен.  Она
мельком взглянула на него
     - Можете прочесть, - сказал он.
     Она прочитала: "Я прошу господина кюре распорядиться всем  тем,  что  я
оставляю здесь. Покорно прошу оплатить судебные издержки  по  моему  делу  и
похоронить умершую сегодня женщину. Остальное - бедным".
     Сестра хотела  что-то  сказать,  но  едва  могла  произнести  несколько
бессвязных звуков. Наконец ей удалось выговорить:
     - Не угодно ли вам, господин мэр, повидать в последний  раз  несчастную
страдалицу?
     - Нет, - сказал он, - за  мной  погоня,  мен