его
прежние горести потускнели, и он был полон надежд. Ему  казалось,  что  если
Козетта подле него, значит она принадлежит ему; то был оптический  обман,  а
ведь все знают, что это такое. Мысленно он  устраивал  со  всеми  удобствами
отъезд с Козеттой в Англию и уже видел, как где-то там, в далеких  просторах
мечты, возрождается его счастье.
     Медленно  расхаживая  взад  и  вперед,  он  неожиданно  заметил   нечто
странное.
     Напротив, в зеркале, наклонно висевшем над низким буфетом, он увидел  и
отлично разобрал четыре строки:
     "Мой любимый! Увы! Отец требует, чтобы мы  уехали  немедленно.  Сегодня
вечером мы будем на улице Вооруженного человека, э 7. Через неделю мы  будем
в Англии.
     Козетта. 4 июня."
     Жан Вальжан остановился, ничего не понимая.
     Приехав, Козетта положила свой бювар на буфет под  зеркалом  и,  томясь
мучительной тревогой, забыла его там. Она даже не заметила, что оставила его
открытым именно на той странице, где просушила четыре строчки своего письма,
которое она передала молодому рабочему, проходившему по улице Плюме. Строчки
отпечатались на пропускной бумаге бювара.
     Зеркало отражало написанное.
     Здесь  имело  место  то,  что  в  геометрии   называется   симметричным
изображением: строки, опрокинутые в обратном порядке на  пропускной  бумаге,
приняли в зеркале правильное положение, и  слова  обрели  свой  на"  стоящий
смысл, перед глазами Жана Вальжана  предстало  письмо,  написанное  накануне
Козеттой Мариусу.
     Это было просто и оглушительно.
     Жан Вальжан подошел к зеркалу. Он перечел четыре строчки, но не поверил
глазам.  Ему  казалось,  что  они  возникли  в  блеске  молнии.   Это   была
галлюцинация. Это было невозможно. Этого не было.
     Мало-помалу его восприятие стало более точным;  он  взглянул  на  бювар
Козетты, и чувство действительности вернулось к нему. Он взял бювар и сказал
себе: "это отсюда". С лихорадочным  возбуждением  он  стал  всматриваться  в
четыре  строчки,  отпечатавшиеся  на  бюваре:  опрокинутые  отпечатки   букв
образовывали причудливую вязь, лишенную, казалось, всякого смысла. И тут  он
подумал- "Но ведь это ничего не значит, здесь ничего не  написано",  -  и  с
невыразимым облегчением вздохнул полной грудью. Кто не испытывал этой глупой
радости в страшные минуты? Душа не  предается  отчаянию,  не  исчерпав  всех
иллюзий.
     Он держал бювар в руке и смотрел  на  него  в  бессмысленном  восторге,
почти готовый рассмеяться над одурачившей  его  галлюцинацией.  Внезапно  он
снова взглянул в  зеркало  -  повторилось  то  же  явление.  Четыре  строчки
обозначались  там  с  неумолимой  четкостью.  Теперь  это  был   не   мираж.
Повторившееся явление - уже реальность; это было очевидно, это было  письмо,
верно восстановленное зеркалом. Он все понял.
     Жан Вальжан, пошатнувшись, выронил бювар и тяжело  опустился  в  старое
кресло, стоявшее  возле  буфета;  голова  его  поникла,  взгляд  остекленел,
рассудок мутился. Он сказал себе, что все  это  правда,  что  свет  навсегда
померк для него, что это было написано Козеттой кому-то. И тут  он  услышал,
как  его  вновь  озлобившаяся  душа  испускает  во  мраке  глухое   рычание.
Попробуйте взять у льва из клетки мясо!
     Как это было ни странно и ни печально, но Мариус еще не получил  письмо
Козетты; случай предательски преподнес его Жану Вальжану, раньше чем вручить
Мариусу.
     До этого дня  Жан  Вальжан  не  был  побежден  испытаниями  судьбы.  Он
подвергался тяжким искусам; ни одно из насилий,  совершаемых  над  человеком
злой  его  участью,  не  миновало  его;  свирепый  рок,  вооруженный   всеми
средствами кары и всеми предрассудками общества, избрал его своей мишенью  и
яростно преследовал его. Он же не отступал и  не  склонялся  ни  перед  чем.
Когда требовалось, он принимал самые отчаянные решения; он поступился  своей
вновь завоеванной неприкосновенностью личности, отдал свою свободу, рисковал
своей головой,  всего  лишился,  все  выстрадал  и  остался  бескорыстным  и
стойким; можно было подумать, что он, подобно мученику, отрешился  от  себя.
Казалось, что его совесть, закаленная в борьбе со всевозможными  бедствиями,
неодолима. Но если бы теперь  кто-нибудь  заглянул  в  глубь  его  души,  то
вынужден был бы признать, что она ослабевает.
     Из всех мук, которые он перенес во время долгой пытки, уготованной  ему
судьбой, эта мука была самой страшной. Хватки этих раскаленных клещей он  до
сих пор не знал. Он ощутил  таинственное  оживление  всех  дремавших  в  нем
чувств. Он ощутил укол в неведомый  ему  нерв.  Увы!  Величайшее  испытание,
вернее, единственное испытание - это утрата любимого существа.
     Бедный старый Жан Вальжан, конечно, любил Козетту только как  отец,  но
мы уже отмечали, что его сиротская жизнь включила в  это  отцовское  чувство
все виды любви: он любил Козетту как дочь, любил ее как мать и любил ее  как
сестру. Но у него никогда не было ни любовницы, ни жены,  а  природа  -  это
кредитор, не принимающий опротестованного векселя, поэтому любовь к женщине,
наиболее  стойкое  из  всех  чувств,  смутное,   слепое,   чистое   чистотой
ослепления, безотчетное, небесное, ангельское,  божественное,  примешивалось
ко всем другим. Это был скорее инстинкт, чем чувство, скорее  влечение,  чем
инстинкт, неощутимое и невидимое, но реальное. И в его огромной  нежности  к
Козетте любовь в собственном смысле была подобна золотой жиле, спрятанной  и
нетронутой в недрах горы.
     Пусть теперь читатель припомнит, чем было полно  его  сердце;  выше  мы
упоминали об этом.  Никакой  брак  был  невозможен  между  ними,  даже  брак
духовный, и тем  не  менее  их  судьбы  тесно  переплелись.  За  исключением
Козетты, то есть за исключением ребенка, Жан  Вальжан  за  всю  свою  долгую
жизнь не знал ничего, что можно было любить. Страсти и увлечения,  сменяющие
друг друга, не оставили в  его  сердце  следов,  тех  сменяющих  друг  друга
оттенков зелени - светло-зеленых и темно-зеленых, - какие можно заметить  на
перезимовавшей листве и на людях, которым пошло на шестой десяток. В  итоге,
-как мы уже не раз упоминали, все  это  сочетание  чувств,  все  это  целое,
равнодействующей которого являлась высокая добродетель, привело к тому,  что
Жан Вальжан стал отцом Козетты. Это был странный  отец,  сочетавший  в  себе
деда, сына, брата и мужа; отец, в котором чувствовалась мать; отец  любивший
и боготворивший Козетту, ибо она стала для него светом, пристанищем, семьей,
родиной, раем.
     И когда он понял, что это  кончилось  безвозвратно,  что  она  от  него
убегает, выскальзывает из его рук,  неуловимая,  подобно  облаку  или  воде;
когда ему предстала эта убийственная истина и он подумал: "К кому-то другому
стремится ее сердце, в ком-то другом вся ее жизнь, у нее есть  возлюбленный,
а я - только отец, я больше не существую"; когда у него не  осталось  больше
сомнений, когда он сказал себе: "Она уходит от меня!" -  скорбь,  испытанная
им, перешла черту возможного. Сделать все, что он сделал, - и вот итог!  Как
же так? Оказывается, он -  ничто?  Как  мы  уже  говорили,  он  задрожал  от
возмущения. Каждой частицей своего существа  он  ощутил  бурное  пробуждение
себялюбия, "я" зарычало в безднах души этого человека.
     Бывают внутренние катастрофы. Уверенность, приводящая  к  отчаянию,  не
может проникнуть в человеческую душу, не разбив и не разметав глубочайшие ее
основы, которые составляют нередко самое существо человека. Скорбь, дошедшая
до такого предела, означает поражение и бегство всех сил, какими располагает
совесть. Это  опасные,  роковые  минуты.  Немногие  из  нас  переживают  их,
оставшись верными себе  и  непреклонными  в  выполнении  долга.  Когда  чаша
страданий переполнена, добродетель, даже  самая  непоколебимая,  приходит  в
смятение. Жан Вальжан снова взял бювар и снова убедился в  страшной  истине;
не сводя с него глаз, он застыл, согнувшись и как бы окаменев  над  четырьмя
неопровержимыми строчками; можно было подумать, что все, чем полна эта душа,
рушится, - такой мрачной печалью веяло от него.
     Он вникал в это открытие, преувеличивая его размеры в болезненном своем
воображении, и внешнее его спокойствие пугало - страшно,  когда  спокойствие
человека превращается в безжизненность статуи.
     Он измерял ужасный шаг,  сделанный  его  судьбой  без  его  ведома,  он
вспоминал опасения прошлого лета, столь легкомысленно  им  отстраненные;  он
вновь увидел пропасть - все  ту  же  пропасть;  только  теперь  Жан  Вальжан
находился не на краю ее, а в самой глубине.
     Случилось нечто неслыханное и мучительное: он свалился туда, не заметив
этого. Свет его жизни померк,  а  он  воображал,  что  всегда  будет  видеть
солнце.
     Однако инстинкт указал ему верный путь. Жан Вальжан  сблизил  некоторые
обстоятельства,  некоторые  числа,  припомнил,  в  каких   случаях   Козетта
вспыхивала  -румянцем,  в  каких  бледнела,  и  сказал   себе:   "Это   он".
Прозорливость отчаяния - это своего рода таинственный лук,  стрелы  которого
всегда попадают в цель. Первые же догадки навели его на след Мариуса: он  не
знал имени, но тотчас нашел его носителя. В  глубине  неумолимо  возникавших
воспоминаний он отчетливо увидел неизвестного, что бродил  в  Люксембургском
саду,  этого  жалкого  искателя  любовных   приключений,   праздного   героя
сентиментальных романов, дурака и  подлеца:  ведь  это  подлость  -  строить
глазки девушке в присутствии отца, который так ее любит!
     Твердо установив, что главный виновник  того,  что  случилось,  -  этот
юноша и что он - источник  всего,  Жан  Вальжан,  нравственно  возродившийся
человек, который столько боролся со злом в своей  душе  и  приложил  столько
усилий, чтобы вся его жизнь, все бедствия и несчастия обратились  в  любовь,
всмотрелся в самого себя и увидел призрак - Ненависть.
     Великая скорбь подавляет. Она отнимает волю к жизни. Человек, познавший
скорбь, чувствует, как что-то уходит от него. В юные годы  ее  прикосновение
бывает мрачным, позже - зловещим. Увы! Даже и  тогда,  когда  кровь  горяча,
волосы темны, голова держится прямо, как пламя факела, когда  свиток  судьбы
еще почти не развернут, когда биениям  сердца,  полного  чистой  любви,  еще
отвечает другое, когда есть время исправить ошибки, когда все  женщины,  все
улыбки, все будущее и вся даль - впереди, когда  вы  полны  жизненной  силы,
даже и тогда отчаяние страшно. Но каково же оно в старости, когда годы,  все
более  и  более  тускнея,  ускоряют  бег  навстречу  тому  сумрачному  часу,
достигнув которого начинаешь различать перед собой звезды могильного мрака!
     Пока он размышлял, в комнату вошла Тусен. Жан Вальжан встал  и  спросил
ее:
     - Где это происходит? Вы не знаете?
     Озадаченная Тусен спросила:
     - Что вам угодно?
     - Ведь вы мне, кажется, говорили, что где-то дерутся?
     - Ах да! - ответила Тусен. - В стороне Сен-Мерри.
     Нам свойственны бессознательные поступки, вызванные без  нашего  ведома
самой затаенной нашей мыслью.  Вероятно,  под  влиянием  такого  побуждения,
которое едва ли сознавал он сам, Жан Вальжал через пять  минут  очутился  на
улице.
     С обнаженной головой он сидел на тумбе у своего дома.  Казалось,  он  к
чему-то прислушивался.
     Наступила ночь.


Глава вторая. ГАВРОШ - ВРАГ ОСВЕЩЕНИЯ



     Сколько времени он  провел  так?  Каковы  были  приливы  и  отливы  его
мрачного раздумья? Воспрянул ли он? Лежал ли поверженный  во  прах?  Пал  ли
духом до такой степени, что оказался сломленным? Мог ли он снова  воспрянуть
и найти в своей душе точку опоры? По всей вероятности, он и сам не мог бы на
это ответить.
     Улица  была  пустынна.  Несколько   встревоженных   горожан,   поспешно
возвращавшихся к себе домой, вряд ли его заметили. В опасные времена каждому
только до себя. Фонарщик, как обычно, пришел зажечь фонарь, висевший  против
ворот дома э 7, и удалился. Если бы кто-нибудь различил Жана Вальжана в этом
мраке, то не подумал бы, что это живой человек. Он сидел на  тумбе  у  ворот
неподвижно, словно превратившийся в ледяную статую призрак. Одно из  свойств
отчаяния - замораживать. Слышался набат и отдаленный  гневный  ропот  толпы.
Покрывая гул торопливых беспорядочных ударов колокола, сливавшихся  с  шумом
мятежа, башенные  часы  Сен  -Поль,  торжественно  и  не  торопясь,  пробили
одиннадцать; набат - дело рук человеческих, время - дело божье. Бой часов не
произвел никакого впечатления на Жана Вальжана; он не шелохнулся.  Но  почти
сейчас же раздался ружейный залп со стороны Центрального рынка, затем  снова
- еще более оглушительный;  вероятно,  началась  атака  баррикады  на  улице
Шанврери, которую, как мы только что видели, отбил Мариус. При этих  залпах,
ярость  которых,  казалось,  возрастала  в  безмолвии  ночи,   Жан   Вальжан
вздрогнул. Встав, он обернулся в ту сторону, откуда  донесся  грохот,  потом
опять опустился на  тумбу,  скрестив  руки,  и  голова  его  вновь  медленно
склонилась на грудь.
     Он возобновил мрачную беседу с самим собою.
     Вдруг он поднял глаза, -  по  улице  кто-то  шел,  неподалеку  от  него
слышались шаги; он взглянул и,  при  свете  фонаря,  у  здания  Архива,  где
кончается улица, увидел бледное, молодое и веселое лицо.
     На улицу Вооруженного человека пришел Гаврош.
     Он поглядывал вверх и, казалось, что-то разыскивал.
     Он отлично видел Жана Вальжана, но не обращал на него внимания.
     Поглядев вверх, Гаврош стал смотреть вниз; поднявшись  на  цыпочки,  он
осматривал двери и окна первых этажей; все  они  были  закрыты,  заперты  на
замки и засовы. Проверив пять или шесть входов в  дома,  забаррикадированные
таким образом, гамен пожал плечами и  определил  положение  вещей  следующим
восклицанием:
     - Черт побери!
     Потом снова начал смотреть вверх.
     Жан Вальжан, который за минуту до того при душевном своем состоянии  ни
к кому не обратился  бы  и  даже  не  ответил  бы  на  вопрос,  почувствовал
непреодолимое желание заговорить с этим мальчиком.
     - Малыш! - сказал он. - Что тебе надо?
     - Мне надо поесть, -откровенно признался Гаврош и прибавил; -  Сами  вы
малыш.
     Жан Вальжан порылся в кармане и достал пятифранковую монету.
     Но Гаврош, принадлежащий к породе трясогузок, быстро перескакивавший  с
одного на другое, уже поднимал камень. Он увидел фонарь.
     - Смотрите!  -  сказал  он.  -  У  вас  тут  еще  есть  фонари!  Вы  не
подчиняетесь правилам, друзья. Это непорядок. А ну-ка разобьем это светило!
     Он бросил камнем в фонарь. Стекло  разлетелось  с  таким  треском,  что
обыватели, засевшие в своих укрытиях в доме напротив,  запричитали:  "Вот  и
начинается девяносто третий год!"
     Фонарь, сильно качнувшись, потух. На улице сразу стало темно.
     - Так, так, старушка-улица, - одобрил Гаврош,  -  надевай  свой  ночной
колпак - И, повернувшись к Жану Вальжану, спросил:
     - Как называется этот большущий сарай, что торчит тут  у  вас  в  конце
улицы? Архив, что ли? Пообломать бы эти толстые дурацкие колонны и соорудить
баррикаду - вот было бы славно!
     Жан Вальжан подошел к Гаврошу.
     - Бедняжка! Он хочет  есть,  -  пробормотал  он  и  сунул  ему  в  руку
пятифранковую монету.
     Гаврош задрал нос, удивленный величиной этого "су"; он смотрел на  него
в темноте, и поблескивание большой монеты ослепило его. Понаслышке он знал о
пятифранковых монетах; их слава была ему приятна, и он пришел в  восхищение,
видя одну из них так близко.
     - Поглядим-ка на этого тигра! - сказал он.
     Несколько мгновений он восторженно созерцал ее, потом,  повернувшись  к
Жану Вальжану, протянул ему монету и с величественным видом сказал:
     - Буржуа! Я предпочитаю бить фонари. Возьмите себе вашего дикого зверя.
Меня не подкупишь. Он о пяти когтях, но меня не оцарапает.
     - У тебя есть мать? - спросил Жан Вальжан.
     - Уж скорей, чем у вас, - не задумываясь, ответил Гаврош.
     - Тогда возьми эти деньги для матери, - сказал Жан Вальжан.
     Гавроша это тронуло. Кроме того,  он  заметил,  что  говоривший  с  ним
человек был без шляпы. Это внушило ему доверие.
     - Вправду? -спросил он. - Это не для того, чтобы я не бил фонари?
     - Бей, сколько хочешь.
     - Вы славный малый, - заметил Гаврош и опустил пятифранковую  монету  в
карман.
     Доверие его возросло, и он спросил:
     - Вы живете на этой улице?
     - Да, а что?
     - Можете мне показать дом номер семь?
     - Зачем тебе дом номер семь?
     Мальчик запнулся, побоявшись, что  сказал  слишком  много,  и,  яростно
запустив всю пятерню в волосы, ограничился восклицанием:
     - Да так!
     У Жана Вальжана мелькнула догадка. Душе, объятой тревогой,  свойственны
такие озарения.
     - Может быть, ты принес мне письмо, которого я жду? - спросил он.
     - Вам? - сказал Гаврош. - Вы не женщина.
     - Письмо адресовано мадмуазель Козетте, не так ли?
     - Козетте? - проворчал Гаврош. - Как будто там так и написано.  Смешное
имя!
     - Ну так вот, я-то и должен передать ей письмо, - объявил Жан  Вальжан.
- Давай его сюда.
     - В таком случае вы, конечно, знаете, что я послан с баррикады?
     - Конечно, знаю.
     Гаврош сунул руку в другой карман и вытащил сложенную вчетверо  бумагу.
Затем он взял под козырек.
     - Почет депеше, - сказал он. - Она от временного правительства.
     - Давай, - сказал Жан Вальжан.
     Гаврош держал бумажку, подняв ее над головой.
     - Не думайте, что это любовная цидулка. Она написана женщине, но во имя
народа. Мы, мужчины, воюем, но уважаем слабый пол.  У  нас  не  так,  как  в
высшем свете, где франтики посылают секретики всяким дурищам.
     - Давай.
     - Право, вы, кажется, славный малый, - продолжал Гаврош.
     - Давай скорей.
     - Нате.
     Он вручил бумажку Жану Вальжану.
     - И поторапливайтесь,  господин  Икс,  а  то  мамзель  Иксета  ждет  не
дождется.
     Гаврош был весьма доволен своей остротой.
     - Куда отнести ответ? - спросил Жан Вальжан. - К Сен-Мерри?
     - Ну и ошибетесь  немножко!  -  воскликнул  Гаврош.  -  Как  говорится,
пирожок - не лепешка.  Это  письмо  с  баррикады  на  улице  Шанврери,  и  я
возвращаюсь туда. Покойной ночи, гражданин!
     С  этими  словами  Гаврош  ушел,  или,  лучше  сказать,  упорхнул,  как
вырвавшаяся на свободу птица, туда, откуда прилетел. Он вновь  погрузился  в
темноту,  словно  просверливая  в  ней  дыру  с   неослабевающей   быстротой
метательного снаряда; улица Вооруженного человека опять стала  безмолвной  и
пустынной; в мгновение ока этот странный ребенок, в котором  было  нечто  от
тени и сновидения, утонул во мгле между рядами  черных  домов,  потерявшись,
как дымок во мраке. Можно было подумать, что он растаял  и  исчез,  если  бы
через несколько минут треск разбитого стекла и удар фонаря о мостовую  вдруг
снова не разбудили негодующих обывателей. Это орудовал Гаврош,  пробегая  по
улице Шом.


Глава третья. ПОКА КОЗETTA И ТУСЕН СПЯТ...



     Жан Вальжан вернулся к себе с письмом Мариуса.
     Довольный темнотой, как сова, которая несет в гнездо добычу, он  ощупью
поднялся по  лестнице,  тихонько  отворил  и  закрыл  дверь  своей  комнаты,
прислушался, нет ли какого-нибудь шума, и установил, что, по всей видимости,
Козетта и Тусен спят. Ему пришлось обмакнуть  в  пузырек  со  смесью  Фюмада
несколько спичек, прежде чем он зажег одну, -так сильно  дрожала  его  рука;
то, что он сейчас делал,  было  похоже  на  воровство.  Наконец  свеча  была
зажжена, он облокотился на стол, развернул записку и стал читать.
     Когда человек глубоко взволнован,  он  не  читает,  а,  можно  сказать,
набрасывается на бумагу, сжимает ее, словно жертву, мнет ее, вонзает  в  нее
когти ненависти или  ликования;  он  перебегает  к  концу,  перескакивает  к
началу. Внимание его лихорадочно возбуждено; оно схватывает в общих  чертах,
приблиз