идти к прогрессу пологой тропой.
     Господь позаботится об этом. Сглаживание неровностей пути - в этом  вся
политика бога.


Глава шестая. АНЖОЛЬРАС И ЕГО ПОМОЩНИКИ



     Незадолго до этого  Анжольрас,  предвидя  возможные  события,  произвел
нечто вроде скрытой проверки.
     Все были на тайном собрании в кафе "Мюзен".
     Введя  в  свою  речь  несколько  полузагадочных,  но  многозначительных
метафор, Анжольрас сказал:
     - Не мешает знать, чем мы располагаем и на кого можем рассчитывать. Кто
хочет иметь  бойцов,  должен  их  подготовить.  Должен  иметь  чем  воевать.
Повредить это не может. Когда на дороге быки, у прохожих больше  вероятности
попасть им на рога, чем тогда, когда их  нет.  Подсчитаем  примерно,  каково
наше стадо. Сколько нас? Не стоит откладывать это на  завтра.  Революционеры
всегда  должны  спешить;  у  прогресса  мало  времени.  Не  будем   доверять
неожиданному. Не дадим захватить себя врасплох. Нужно пройтись по всем швам,
которые мы сделали, и посмотреть, прочны ли  они.  Доведем  дело  до  конца,
доведем сегодня же. Ты, Курфейрак, пойди взгляни  на  политехников.  Сегодня
среда - у них день отдыха. Фейи! Вы взглянете на тех, что в Гласьер, не  так
ли? Комбефер обещал мне  побывать  в  Пикпюсе.  Там  все  клокочет.  Баорель
посетит Эстрападу. Прувер! Масоны охладевают. Ты принесешь нам вести о  ложе
на улице Гренель -Сент -Оноре. Жоли пойдет в клинику Дюпюитрена  и  пощупает
пульс у Медицинской школы. Боссюэ прогуляется до судебной палаты и поговорит
с начинающими юристами. Я же займусь Кугурдой.
     - Значит, все в порядке, - сказал Курфейрак.
     - Нет.
     - Что же еще?
     - Очень важное дело.
     - Какое? - спросил Курфейрак
     - Менская застава, - ответил Аижольрас.
     Он помедлил, как бы раздумывая, потом заговорил снова:
     - У Менской заставы живут мраморщики, художники, ученики ваятелей.  Это
ребята горячие, но склонные остывать. Я не знаю, что  с  ними  происходит  с
некоторого времени. Они думают о чем-то другом. Их пыл угасает.  Они  тратят
время на домино. Необходимо  поговорить  с  ними  немного,  но  твердо.  Они
собираются у Ришфе. Там их можно застать между двенадцатью и часом. Надо  бы
раздуть этот уголь  под  пеплом.  Я  рассчитывал  на  беспамятного  Мариуса,
малого, в общем, славного, но он не появляется. Мне бы нужен был  кто-нибудь
для Менской заставы. Но у меня нет людей.
     - А я? - сказал Грантер. - Я-то ведь здесь!
     - Ты?
     - Я.
     - Тебе поучать республиканцев! Тебе раздувать во имя принципов огонь  в
охладевших сердцах!
     - Почему же нет?
     - Да разве ты на что-нибудь годишься?
     - Но я некоторым образом стремлюсь к этому.
     - Ты ни во что не веришь.
     - Я верю в тебя.
     - Грантер! Хочешь оказать мне услугу?
     - Какую угодно! Могу даже почистить тебе сапоги.
     - Хорошо. В таком случае не вмешивайся в наши дела. Потягивай абсент.
     - Анжольрас! Ты неблагодарен.
     - И ты скажешь, что готов пойти к Менской заставе? Ты на это способен?
     - Я способен пойти по улице Гре, пересечь площадь Сен  -Мишель,  пройти
улицей Принца до улицы Вожирар, потом миновать Кармелитов, свернуть на улицу
Ассас, добраться до улицы Шерш  -Миди,  оставить  за  собой  Военный  совет,
пробежать по Старому Тюильри, проскочить бульвар, наконец, идя  по  Менскому
шоссе, пройти заставу и попасть прямо к Ришфе. Я  на  это  способен.  И  мои
сапоги тоже способны.
     - Знаешь ли ты хоть немного товарищей у Ришфе?
     - Не так чтобы очень. Однако я с ними на "ты".
     - Что же ты им скажешь?
     - Я поговорю с ними о Робеспьере, черт возьми! О Дантоне. О принципах.
     - Ты?!
     - Я. Меня не ценят. Но когда  я  берусь  за  дело,  берегись!  Я  читал
Прюдома, мне известен  Общественный  договор,  я  знаю  назубок  конституцию
Второго года! "Свобода  одного  гражданина  кончается  там,  где  начинается
свобода другого". И,  по-твоему,  я  невежда?  У  меня  в  письменном  столе
хранится старая ассигнация. Права человека, верховная  власть  народа,  черт
меня побери! Я даже немного эбертист. Я могу с часами в  руках  толковать  о
самых изумительных вещах шесть часов подряд.
     - Будь посерьезнее, - сказал Анжольрас.
     - Уж куда серьезнее! - ответил Грантер.
     Анжольрас подумал немного и вскинул голову с  видом  человека,  который
принял решение:
     - Грантер! -  сказал  он  значительно,  -  Я  согласен  испытать  тебя.
Отправляйся к Менской заставе.
     Грантер жил в меблированных комнатах рядом с кафе "Мюзен".  Он  ушел  н
вернулся через пять минут. Он побывал дома,  чтобы  надеть  жилет  во  вкусе
эпохи Робеспьера.
     - Красный, - сказал он, входя и пристально глядя на Анжольраса.
     Энергичным жестом он прижал обе руки к пунцовым отворотам жилета.
     Подойдя к Анжольрасу, он шепнул ему на ухо:
     - Не беспокойся.
     Затем решительно нахлобучил шляпу  и  удалился.  Четверть  часа  спустя
дальняя комната в кафе "Мюзен" была пуста. Все Друзья  азбуки  разошлись  по
своим делам. Анжольрас, взявший на себя Кугурду, вышел последним.
     Члены Кугурды из Экса, находившиеся в Париже, собирались тогда в долине
Исси, в одной из заброшенных  каменоломен,  многочисленных  по  эту  сторону
Сены.
     Анжольрас,  шагая  к  месту   встречи,   обдумывал   положение   вещей.
Серьезность  того,  что   происходило,   была   очевидна.   Когда   события,
предвестники некоей  скрытой  общественной  болезни,  развиваются  медленно,
малейшее осложнение останавливает их и запутывает. Вот где причина развала и
возрождения. Анжольрас прозревал блистательное восстание под темным покровом
будущего. Кто знает? Быть  может,  эта  минута  приближается.  Народ,  снова
завоевывающий  свои  права!  Какое  прекрасное  зрелище!   Революция   снова
величественно  завладевает  Францией,  вещая  миру:  "Продолжение   завтра".
Анжольрас был доволен. Горнило дышало жаром. За Анжольрасом тянулась длинная
пороховая дорожка - его друзья, рассеянные  по  всему  Парижу.  Мысленно  он
соединял философское проникновенное красноречие Комбефера с  восторженностью
Фейи - этого гражданина мира, с пылом Курфейрака,  смехом  Баореля,  грустью
Жана Прувера, ученостью Жоли, сарказмами Боссюэ, -  все  вместе  производило
что-то  вроде   потрескивания,   всюду   и   одновременно   сопровождающееся
электрическими искрами. Все  за  работой.  Результат,  без  сомнения,  будет
достоин затраченных усилий. Это  хорошо.  И  тут  он  вспомнил  о  Грантере.
"Собственно говоря, Менская застава мне почти по дороге, - сказал он себе. -
Не пойти ли мне к Ришфе? Посмотрим, что  делает  Грантер  и  чего  он  успел
добиться".
     На колокольне Вожирар пробило час, когда Анжольрас добрался до курильни
Ришфе. Он с такой силой распахнул дверь, что  она  хлопнула  его  по  спине,
скрестил руки и окинул взглядом залу, заполненную столами, людьми и табачным
дымом.
     Чей-то голос грохотал в этом тумане, нетерпеливо  прерываемый  другими.
То был Грантер, споривший со своим противником.
     Грантер сидел с кем-то за столиком из  крапчатого  мрамора,  посыпанным
отрубями и усеянным созвездиями костяшек домино. Он стучал кулаком по  этому
мрамору. Вот что услышал Анжольрас:
     - Два раза шесть.
     - Четверка.
     - Свинья! У меня таких нет.
     - Ты пропал. Двойка.
     - Шесть.
     - Три.
     - Очко!
     - Мне ходить.
     - Четыре очка.
     - Неважно.
     - Тебе ходить.
     - Я здорово промазал.
     - Ты пошел правильно.
     - Пятнадцать.
     - И еще семь.
     - Теперь у меня двадцать два. (Задумчиво.) Двадцать два!
     - Ты не ожидал двойной шестерки. Если бы я ее поставил в самом  начале,
вся игра пошла бы иначе.
     - Та же двойка.
     - Очко!
     - Очко? Так вот тебе пятерка.
     - У меня нет.
     - Ты же ее как будто выставил?
     - Да.
     - Пустышка.
     - Ну и везет тебе! Да... Везет! (Длительное раздумье.) Двушка.
     - Очко!
     - Проехал. Не надоело еще?
     - Кончил!
     - Ну и черт с тобой!



Книга вторая. ЭПОНИНА




Глава первая. ЖАВОРОНКОВО ПОЛЕ



     Мариус присутствовал при неожиданной развязке событий в той западне,  о
которой он предупредил Жавера; но лишь только Жавер покинул лачугу, увозя  с
собой на трех фиакрах своих пленников, как Мариус тоже ускользнул  из  дома.
Было девять часов вечера. Мариус отправился к Курфейраку.  Курфейрак  больше
не был старожилом Латинского квартала: "по  соображениям  политическим",  он
жил теперь на Стекольной улице; этот квартал принадлежал к числу тех, где  в
описываемые времена охотно предоставляли убежище  восстанию.  Мариус  сказал
Курфейраку: "Я пришел к тебе ночевать". Курфейрак стащил с кровати  один  из
двух тюфяков, разложил его на полу и ответил: "Готово".
     На следующий день в семь часов утра  Мариус  отправился  в  дом  Горбо,
заплатил за квартиру и  все,  что  с  него  причиталось,  тетушке  Ворчунье,
нагрузил на ручную тележку  книги,  постель,  стол,  комод  и  два  стула  и
удалился, не оставив своего нового адреса, так что когда утром явился Жавер,
чтобы допросить его о вчерашних событиях, то застал только тетушку Ворчунью,
ответившую ему: "Съехал!"
     Тетушка Ворчунья была убеждена, что Мариус  являлся  сообщником  воров,
схваченных ночью. "Кто бы мог подумать! - восклицала она, болтая с соседними
привратницами. - Такой скромный молодой человек, ну прямо красная девица!"
     У Мариуса было два основания для столь быстрой перемены жилья. Первое -
испытываемый им теперь ужас при мысли об этом доме, где он видел так близко,
во всем его расцвете, в самом отвратительном и свирепом обличий,  социальное
уродство, быть может, еще более страшное, чем злодей богач: он видел  злодея
бедняка. Второе - его нежелание участвовать в каком бы то ни  было  судебном
процессе,  который,  по  всей  вероятности,  был  неизбежен,   и   выступать
свидетелем против Тенардье.
     Жавер думал, что  молодой  человек,  имени  которого  он  не  запомнил,
испугался и убежал или, быть может, даже вовсе  не  вернулся  домой  к  току
времени, когда была поставлена засада; тем не  менее  он  пытался  разыскать
его, но безуспешно.
     Прошел месяц, другой. Мариус все еще жил у Курфейрака. Через  знакомого
начинающего адвоката, завсегдатая суда, он узнал, что Тенардье  в  одиночном
заключении. Каждый понедельник Мариус передавал для него в канцелярию тюрьмы
Форс пять франков.
     У Мариуса  денег  больше  не  было,  и  он  брал  эти  пять  франков  у
Курфейрака. Впервые в жизни он занимал деньги. Эти регулярно занимаемые пять
франков  стали  двойной  загадкой:  для  Курфейрака,  дававшего  их,  и  для
Тенардье, получавшего их. "Для кого бы это?" - раздумывал Курфейрак. "Откуда
бы это?" - спрашивал себя Тенардье.
     Мариус глубоко страдал. Все снова как бы скрылось в подполье. Он ничего
более не видел впереди; его жизнь опять погрузилась в тайну, где  он  бродил
ощупью.  Одно  мгновение  в  этой  тьме,  совсем  близко  от   него,   вновь
промелькнули молодая девушка, которую он  любил,  и  старик,  казавшийся  ее
отцом,  -  неведомые  ему  существа,  составлявшие  весь  смысл  его  жизни,
единственную надежду в этом мире; и в тот миг, когда он надеялся их обрести,
какое-то дуновение унесло с собой эти тени. Ни проблеска  истины,  ни  искры
уверенности не вспыхнуло в  нем  даже  при  таком  страшном  ударе.  Никакой
догадки. Больше того, теперь он не знал даже  имени,  а  прежде  думал,  что
знает. Несомненно одно: она не Урсула  -  "Жаворонок"  -  прозвище.  Что  же
думать  о  старике?  Действительно  ли  он  скрывался  от  полиции?  Мариусу
вспомнился  седовласый  рабочий,  которого  он  встретил  недалеко  от  Дома
инвалидов. Теперь ему стало казаться вероятным, что этот рабочий и г-н Белый
одно и то же лицо. Значит, он переодевался?  В  этом  человеке  было  что-то
героическое и что-то двусмысленное. Почему он не позвал на помощь? Почему он
бежал? Был он или не был отцом  девушки?  Наконец,  был  ли  он  именно  тем
человеком, которого Тенардье якобы признал? Разве Тенардье не мог ошибиться?
Сколько неразрешимых задач! Все это, правда, ничуть не  умаляло  ангельского
очарования девушки из  Люксембургского  сада.  Мариуса  снедала  мучительная
тоска, страсть жгла его сердце, тьма стояла  в  глазах.  Его  отталкивало  и
влекло одновременно, и он не мог  двинуться  с  места.  Все  исчезло,  кроме
любви. Но ему изменил самый инстинкт любви, исчезли ее  внезапные  озарения.
Обычно пламя, которое сжигает нас,  вместе  с  тем  просветляет,  отбрасывая
мерцающий отблеск вовне и указуя нам путь. Но Мариус уже  больше  не  слышал
этих тайных советов страсти Он не говорил себе  "Не  пойти  ли  туда-то?  Не
испробовать ли это? Та, которую он больше не мог называть Урсулой, очевидно,
где-то жила, но ничто не возвещало Мариусу, где именно он должен искать. Вся
его  жизнь  могла  быть  теперь  обрисована   несколькими   словами   полная
неуверенность среди непроницаемого тумана. Увидеть, увидеть  ее!  Он  жаждал
этого непрестанно, но ни на что больше не надеялся.
     В довершение всего снова наступила  нужда.  Он  чувствовал  вблизи,  за
своей спиной, ее леденящее дыхание. Во время всех этих треволнений, и  давно
уже, он бросил работу, а нет ничего более опасного, чем прерванный труд; это
исчезающая  привычка.  Привычка,   которую   легко   оставить,   но   трудно
восстановить.
     Мечтательность хороша, как наркотическое средство в умеренной дозе. Она
успокаивает лихорадку деятельного ума, нередко жестокую, и порождает  в  нем
легкий прохладный туман, смягчающий слишком резкие  очертания  ясной  мысли,
заполняет пробелы и пустоты, связывает отдельные группы идей и  затушевывает
их острые углы. Но одна лишь мечтательность все затопляет и поглощает.  Горе
труженику ума, позволившему себе, покинув  высоты  мысли,  всецело  отдаться
мечте! Он думает, что легко воспрянет, и убеждает себя, что,  в  общем,  это
одно и то же. Заблуждение!
     Мышление - работа ума, мечтательность  -  его  сладострастие.  Заменить
мысль мечтой - значит принять яд за пищу.
     Как помнит читатель, Мариус с этого и начал. Неожиданно  овладевшая  им
страсть в конце концов низвергла его в мир химер, беспредметный и бездонный.
Он выходил из дому только чтобы побродить и помечтать. Ленивые попытки жить!
Пучина, бурлящая и затягивающая. По мере того  как  деятельность  умерялась,
нужда  увеличивалась.  Это  закон.  Человек  в   состоянии   мечтательности,
естественно, расточителен  и  слабоволен.  Праздный  ум  не  приспособлен  к
скромной, расчетливой жизни. Наряду с плохим в таком  образе  жизни  есть  и
хорошее, ибо если вялость гибельна, то великодушие здорово и  похвально.  Но
человек бедный, щедрый,  благородный  и  не  работающий  погибает.  Средства
иссякают, потребности возрастают.
     Это роковой склон, на который вступают самые честные и  самые  стойкие,
равно как и самые слабые и самые порочные; он приводит к одной из двух ям  -
самоубийству или преступлению.
     Если у человека завелась привычка выходить из дому, чтобы  мечтать,  то
настанет день, когда он уйдет из дому, чтобы броситься в воду.
     Избыток мечтательности создает Эскусов и Лебра.
     Мариус медленно спускался по этому склону, сосредоточив взоры  на  той,
кого он больше не видел. То, о чем мы говорим, может показаться странным, и,
однако, это  так.  В  темных  глубинах  сердца  зажигается  воспоминание  об
отсутствующем существе; чем безвозвратнее оно исчезло, тем ярче светит. Душа
отчаявшаяся и мрачная видит этот свет на своем  горизонте  -  то  звезда  ее
ночи. Она, только она и поглощала все мысли Мариуса. Он не думал  ни  о  чем
другом, он видел, что его старый фрак неприличен, а новый становится старым,
что  его  рубашки  износились,  шляпа  износилась,  сапоги  износились,   он
чувствовал, что его жизнь изжита, и повторял про себя: "Только бы увидеть ее
перед смертью!"
     Лишь одна сладостная мысль оставалась  у  него:  о  том,  что  она  его
любила, что ее взоры сказали ему об этом, что пусть она не знала его  имени,
но зато знала его душу, что, быть может, там, где она сейчас, каково  бы  ни
было это таинственное место, она все еще любит его. Кто знает, не думает  ли
она о нем так же, как он думает  о  ней?  Иногда,  в  неизъяснимые  знакомые
всякому любящему сердцу часы имея основания  только  для  скорби  и  все  же
ощущая смутный трепет радости, он твердил: "Это ее думы нашли  меня!"  Потом
прибавлял". "И мои думы, быть может, находят ее".
     Это была иллюзия, и мгновение спустя, опомнясь, он  покачивал  головой,
но она тем не менее успевала бросить в его душу  луч,  порой  походивший  на
надежду. Время от времени, особенно в вечерние часы, которые  всего  сильнее
располагают к грусти мечтателей, он заносил в свою тетрадь, служившую только
для этой цели, самую чистую, самую  бесплотную,  самую  идеальную  из  грез,
которыми любовь заполняла его мозг. Он называл это "писать к ней".
     Но не следует думать, что его ум пришел в  расстройство.  Напротив.  Он
утратил способность работать и настойчиво идти к определенной цели, но более
чем  когда-либо  отличался  проницательностью  и  справедливостью  суждений,
Мариус видел в спокойном и верном,  хотя  и  необычном  освещении  все,  что
происходило перед его глазами, даже события или  людей,  наиболее  для  него
безразличных; он воспринимал  все  верно,  но  с  какой-то  нескрываемой  им
удрученностью  и  откровенным  равнодушием.  Его  разум,  почти   утративший
надежду, парил на недосягаемой высоте.
     При таком состоянии его ума ничто  не  ускользало  от  него,  ничто  не
обманывало; каждое мгновение он прозревал  сущность  жизни,  человечества  и
судьбы. Счастлив  даже  в  тоске  своей  тот,  кому  господь  даровал  душу,
достойную любви и несчастия! Кто  не  видел  явлений  этого  мира  и  сердца
человеческого в таком двойном освещении, тот не  видел  ничего  истинного  и
ничего не знает.
     Душа любящая и страдающая - возвышенна.
     Но дни сменялись днями, а нового ничего не было. Мариусу казалось,  что
темное пространство, которое ему оставалось пройти, укорачивается  с  каждым
мгновением. Ему чудилось, что он  уже  отчетливо  различает  край  бездонной
пропасти.
     - Как! - повторял он. - И я ее перед этим не увижу?
     Если двинуться по улице Сен-Жак, оставив в стороне заставу, и некоторое
время идти вдоль прежнего внутреннего  бульвара  с  левой  его  стороны,  то
дойдешь до улицы Санте, затем до  Гласьер,  а  далее,  не  доходя  до  речки
Гобеленов, вы видите нечто вроде поля,  которое  в  длинном  и  однообразном
поясе  парижских  бульваров  представляет  собой  единственное  место,   где
Рейсдаль поддался бы соблазну отдохнуть.
     Все там исполнено прелести, источник которой  неведом:  зеленый  лужок,
над которым протянуты веревки, где сушится на ветру разное  тряпье;  старая,
окруженная огородами ферма, построенная во времена Людовика XIII, с  высокой
крышей, причудливо прорезанной мансардами; полуразрушенные  изгороди;  вода,
поблескивающая  между  тополями;  женщины,  смех,  голоса;  на  горизонте  -
Пантеон,  дерево  возле  Школы  глухонемых,  церковь  Валь-де-Грас,  черная,
приземистая, причудливая, забавная, великолепная,  а  в  глубине  -  строгие
четырехугольные башни Собора Богоматери.
     Местечко это стоит того, чтобы на него посмотреть, поэтому-то  никто  и
не приходит сюда. Изредка, не чаще чем раз в четверть часа, здесь  проезжает
тележка или ломовой извозчик.
     Однажды уединенные прогулки Мариуса привели его на этот лужок у реки. В
тот день на бульваре оказалась редкость - прохожий. Мариус, пораженный диким
очарованием местности, спросил его:
     - Как называется это место?
     Прохожий ответил:
     - Жаворонково поле.
     И прибавил:
     - Это здесь Ульбах убил пастушку из Иври.
     После  слова  "Жаворонково"  Мариус  ничего