кабачок,  спотыкаясь  о  разбросанные  по  полу  филенки  выломанной  двери,
атакующие не нашли  там  ни  одного  бойца.  Посреди  нижней  залы  валялась
винтовая лестница, обрубленная топором, да несколько раненых  при  последнем
издыхании, все, кто  не  был  убит,  поднялись  на  второй  этаж  и  открыли
ожесточенный огонь из люка в потолке, откуда прежде спускалась лестница.  На
это ушли их последние патроны. Когда все было израсходовано,  когда  у  этих
обреченных, но все еще опасных противников не осталось ни пуль,  ни  пороха,
каждый из них вооружился двумя бутылками из  запаса,  сохраненного,  как  мы
помним, Анжольрасом, и принялся отбиваться от осаждавших  этими  грозными  и
хрупкими булавами. В бутылках была азотная кислота. Мы рассказываем  мрачные
подробности этой бойни, нигде ничего не утаивая. Увы,  осажденные  сражаются
всем, что есть под рукой! Греческий огонь не  обесчестил  Архимеда,  кипящая
смола не обесчестила Баярда. На войне все страшно, тут не из чего  выбирать.
Выстрелы  атакующих,  при  всем  неудобстве  целиться  снизу   вверх,   были
убийственны. Края  люка  вскоре  покрылись  мертвыми  головами,  из  которых
сочились  длинные  струйки  красной  дымящейся  крови.   В   воздухе   стоял
невообразимый грохот; густой,  обжигающий  дым  заволакивал  мглой  кровавую
битву. Не хватает слов, чтобы  описать  весь  ужас  этой  минуты.  Участники
адской схватки потеряли человеческий образ.  То  уже  не  гиганты  бились  с
великанами: картина напоминала скорее Мильтона и Данте, чем Гомера. Нападали
дьяволы, защищались призраки.
     Это был героизм, принявший чудовищный облик.


Глава двадцать третья. ГОЛОДНЫЙ ОРЕСТ И ПЬЯНЫЙ ПИЛАД



     Наконец при помощи остатков  лестницы,  влезая  друг  другу  на  плечи,
карабкаясь по стенам, цепляясь за перекрытия, рубя  саблями  у  самого  края
люка последних, кто еще сопротивлялся,  десятка  два  атакующих  -  солдаты,
вперемешку  с  национальными  и  муниципальными   гвардейцами,   почти   все
изуродованные при этом опасном штурме ранами  в  лицо,  ослепленные  кровью,
разъяренные, озверелые, -пробились в залу второго этажа. Лишь  один  человек
еще стоял на ногах - Анжольрас. У него уже не было ни патронов, ни сабли,  в
руках он держал только ствол  от  карабина,  -приклад  он  разбил  о  головы
солдат. Загородясь от нападающих бильярдным столом, он отступил в угол залы.
И даже теперь гордый его взгляд, высоко поднятая голова  и  рука,  сжимавшая
обломок оружия, внушали такой страх, что вокруг него  образовалась  пустота.
Послышались крики:
     - Вот их вожак! Он-то и убил артиллериста! Он сам  забрался  туда,  тем
лучше для нас! Пусть там и остается. Расстреляем его на месте.
     - Стреляйте, - сказал Анжольрас.
     Отбросив обломок карабина, скрестив руки, он подставил грудь пулям.
     Отвага перед лицом смерти всегда покоряет людей. Как  только  Анжольрас
скрестил руки на груди, готовый принять смерть, в  зале  стих  оглушительный
гул  схватки,  и  хаос  внезапно  сменился  торжественной  мертвой  тишиной.
Казалось, грозное величие безоружного  и  неподвижного  Анжольраса  укротило
шум,  казалось,  этот  юноша,  единственный,  кто  не  был  ни  разу  ранен,
надменный, прекрасный, залитый кровью, невозмутимый, словно он был уверен  в
своей неуязвимости, одним лишь властным, спокойным взглядом внушал  уважение
этой свирепой толпе, готовой убить его. Гордая осанка придавала его  красоте
в эту минуту особый, ослепительный блеск; по  истечении  страшных  суток  он
оставался все таким же румяным и свежим, как будто его не брала ни пуля,  ни
усталость.  Вероятно,  именно  про  него  говорил  впоследствии  кто-то   из
свидетелей, выступая перед военным судом: "Там был один бунтовщик, которого,
я слыхал, называли Аполлоном". Один из национальных гвардейцев, целившихся в
Анжольраса, опустил ружье и сказал:
     - Мне кажется, будто я стреляю в цветок.
     Двенадцать  солдат  построились  взводом  в  другом  углу  залы  против
Анжольраса, и молча вскинули ружья.
     Послышалась команда сержанта:
     - На прицел!
     Вдруг вмешался офицер:
     - Погодите.
     И обратился к Анжольрасу:
     - Завязать вам глаза?
     - Нет.
     - Это вы убили сержанта артиллерии?
     - Да.
     В это время проснулся Грантер.
     Мы помним, что Грантер со вчерашнего вечера спал, сидя в  верхней  зале
кабачка и уронив голову на стол.
     Он в полном смысле олицетворял  собой  старинное  выражение:  мертвецки
пьяный. Чудовищная смесь полынной настойки, портера и спирта погрузила его в
летаргический сон. Его стол был так мал, что не годился для баррикады, и его
не трогали. Он сидел все в той же позе, навалившись на стол, положив  голову
на руки, среди стаканов, кружек и бутылок. Он спал беспробудным сном,  точно
медведь в спячке или насосавшаяся пиявка. Ничто на него не действовало -  ни
стрельба, ни ядра, ни картечь, залетавшая  в  окна  залы,  ни  оглушительный
грохот штурма. Лишь время  от  времени  его  храп  вторил  пушечной  пальбе.
Казалось,  он  ждал,  что  шальная  пуля  избавит   его   от   необходимости
просыпаться. Вокруг него лежало много трупов, и он  ничем  не  отличался  на
первый взгляд от тех, кто уснул навеки.
     Шум не пробуждает пьяницу; его будит тишина. На эту странность  не  раз
обращали внимание. Все  рушилось  кругом,  а  он  еще  глубже  погружался  в
оцепенение; грохот убаюкивал его.  Но  неожиданное  безмолвие,  воцарившееся
вокруг Анжольраса, послужило толчком, который пробудил Грантера от  тяжелого
сна. Так бывает, когда кони вдруг остановятся  на  всем  скаку.  Уснувшие  в
коляске тотчас же просыпаются. Грантер вскочил, как встрепанный,  потянулся,
протер глаза, зевнул, огляделся и все понял.
     Внезапное отрезвление напоминает разорвавшуюся завесу. Вы видите сразу,
с первого взгляда, все, что за нею  скрывалось.  Все  тут  же  воскресает  в
памяти, и пьяница, не знавший, что произошло за минувшие  сутки,  не  успеет
очнуться, как уже во всем  разобрался.  Мысли  его  приобретают  необычайную
ясность, пьяное забытье рассеивается, как  туман,  затемнявший  рассудок,  и
уступает место ясному и четкому восприятию действительности.
     Солдаты,  устремив  все  внимание  на  Анжольраса,  даже  не   заметили
Грантера, забравшегося в угол за бильярд, и сержант уже готовился  повторить
приказ: "На прицел", как вдруг рядом чей-то могучий голос воскликнул:
     - Да здравствует Республика! Я с ними заодно!
     Грантер встал.
     Яркое зарево битвы, которую он пропустил и  в  которой  не  участвовал,
горело в сверкающем взгляде пьяницы; он как будто преобразился.
     - Да здравствует  Республика!  -  крикнул  он  снова,  прошел  по  зале
уверенным шагом и стал рядом с Анжольрасом, прямо против ружейных стволов.
     - Прикончите нас обоих разом, - сказал он и, обернувшись к  Анжольрасу,
тихо спросил:
     - Ты позволишь?
     Анжольрас с улыбкой пожал ему руку.
     Улыбка еще не сбежала с его губ, как грянул залп.
     Пронзенный  навылет  восемью  пулями,   Анжольрас   продолжал   стоять,
прислонясь к стене, словно пригвожденный к ней  пулями.  Только  голова  его
поникла на грудь.
     Грантер, убитый наповал, рухнул к его ногам.
     Несколько минут спустя солдаты уже выбивали из верхнего этажа последних
укрывшихся там повстанцев. Они перестреливались сквозь деревянные решетчатые
двери чердака. Бой шел под самой крышей. Из окон выкидывали  тела  прямо  на
мостовую, в некоторых еще теплилась жизнь. Двух пехотинцев, которые пытались
поднять сломанный омнибус, подстрелили  с  чердака  из  карабина.  А  оттуда
сбросили какого-то блузника,  проколотого  штыком  в  живот,  и  он  хрипел,
корчась на мостовой. Солдат и повстанец, вцепившись один в  другого,  вместе
скользили по скату черепичной крыши, упрямо не выпуская друг друга, и вместе
катились вниз, не размыкая свирепого  объятия.  Такая  же  борьба  велась  в
подвалах. Выстрелы, топот, дикие вопли. Потом  наступила  тишина.  Баррикада
была взята.
     Солдаты принялись обыскивать окрестные дома и вылавливать беглецов.


Глава двадцать четвертая. ПЛЕННИК



     Мариус действительно был пленником. Пленником Жана Вальжана.
     Сильная рука, которая подхватила  его  сзади,  когда  он  падал,  теряя
сознание, была рука Жана Вальжана.
     Жан Вальжан  не  принимал  участия  в  битве,  но  и  не  уклонялся  от
опасности. Не будь  его,  некому  было  бы  позаботиться  о  раненых  в  эти
последние предсмертные часы. Благодаря ему, вездесущему среди  побоища,  как
провидение, все, кто  падал,  были  подняты,  перенесены  в  нижнюю  залу  и
перевязаны. В промежутках он заделывал бреши в стене баррикады. Но его  рука
не поднималась для удара, нападения или даже  самозащиты.  Он  молча  спасал
других. При этом он отделался всего несколькими царапинами. Пули  как  будто
избегали его.  Если  предположить,  что  его  привела  в  этот  склеп  жажда
самоубийства, то цели он не достиг. Однако маловероятно,  чтобы  он  задумал
самоубийство, противное законам религии.
     Жан Вальжан. казалось, не замечал Мариуса в густом  дыму  сражения;  на
самом же деле он не спускал с него глаз. Когда выстрел сбил Мариуса  с  ног,
Жан Вальжан бросился к нему  с  быстротой  молнии,  схватил  его,  как  тигр
хватает добычу, и унес.
     В этот миг, в вихре атаки, всеобщее внимание было настолько приковано к
Анжольрасу и к двери кабачка, что никто не заметил, как Жан Вальжан, неся на
руках бесчувственного  Мариуса,  прошел  по  развороченной  мостовой  дворик
баррикады и скрылся за углом дома, где помещался "Коринф".
     Читатель помнит этот угол, образующий как бы выступ на повороте  улицы;
он защищал от пуль, от картечи, а также от любопытных  взглядов  площадку  в
несколько квадратных метров.  Так  иногда  среди  пожара  одна  какая-нибудь
комната остается невредимой, и даже в самых бурных морях, за  высоким  мысом
или в бухте между рифами  можно  найти  тихую  заводь.  В  этом-то  закоулке
дворика баррикады, в форме трапеции, и умерла Эпонина.
     Здесь Жан Вальжан остановился, опустил Мариуса на землю и, прислонясь к
стене, огляделся кругом.
     Положение было отчаянное.
     На время, минуты на две, на три, стена могла послужить  прикрытием,  но
как вырваться из этого побоища? Ему припомнился тревожный момент,  пережитый
им восемь лет назад на улице Полонсо, и способ, каким ему  удалось  скрыться
оттуда; тогда это было трудно, теперь -  невозможно.  Перед  ним  возвышался
угрюмый, наглухо запертый шестиэтажный дом, где, казалось,  не  было  других
обитателей, кроме мертвеца, склонившегося головой на подоконник.  Справа  от
него находилась  низенькая  баррикада,  замыкавшая  Малую  Бродяжную  улицу;
преодолеть это препятствие ничего не стоило, но над  гребнем  ее  щетинились
ряды штыков. Там укрылась линейная пехота, стоявшая в засаде по  ту  сторону
редута. Перелезая через баррикаду, он непременно попал бы под обстрел целого
взвода и, высунув голову из-за стены, стал бы мишенью для залпа  шестидесяти
ружей. Налево от него шел бой. За углом подстерегала смерть.
     Что делать?
     Одной только птице удалось бы спастись.
     Надо было немедленно принять решение. Изыскать способ, найти  выход.  В
нескольких шагах от него шло сражение;  по  счастью,  вся  ярость  атакующих
сосредоточилась на одной цели: двери кабачка; но если какому-нибудь солдату,
одному-единственному, вздумалось бы завернуть за угол или напасть с  фланга,
все было бы кончено.
     Жан Вальжан взглянул на высокий дом перед собой, на баррикаду  направо,
затем с отчаяньем, как человек  в  последней  крайности,  впился  глазами  в
землю, точно хотел просверлить ее взглядом.
     Чем пристальнее он смотрел, тем яснее у его ног начало вырисовываться и
принимать очертания нечто едва уловимое сквозь туман смертной  муки,  словно
взгляду дана власть воплощать  желаемое.  В  нескольких  шагах,  у  подножия
невысокой баррикады, которую осаждали и стерегли снаружи  неумолимые  враги,
он заметил плоскую железную решетку вровень с землей, наполовину скрытую под
грудой булыжников.  Эта  решетка  из  толстых  поперечных  брусьев  занимала
пространство около двух квадратных футов. Укреплявшая  ее  рамка  булыжников
была разворочена, и решетка словно отделилась  от  мостовой.  Сквозь  прутья
виднелось темное отверстие, что то вроде  каминного  дымохода  или  круглого
водоема.  Жан  Вальжан  бросился  к  решетке.  Воспоминание  о  его  прежнем
искусстве устраивать побеги вдруг молнией озарило  его  мозг.  Он  расшвырял
камни, откинул решетку, взвалил на плечи неподвижного,  как  труп,  Мариуса,
спустился с ношей на спине, упираясь локтями и коленями, в этот, к  счастью,
неглубокий колодец, захлопнул над головой тяжелую железную заслонку, которую
снова засыпали сдвинутые им камни, и, наконец,  стал  ногами  на  вымощенное
плитами дно на глубине трех метров под землей, - все это было  проделано  им
как в бреду, с силой титана и быстротой орла, и на  все  хватило  нескольких
минут.
     Жан Вальжан с бездыханным Мариусом на руках очутился в каком-то длинном
подземном коридоре.
     Здесь был глубокий покой, мертвая тишина, тьма.
     Им вновь овладело чувство, испытанное в тот далекий час, когда он прямо
с улицы попал за ограду монастыря. Только на этот раз он  нес  на  руках  не
Козетту, он нес Мариуса.
     До него едва  доносился  теперь  смутным  гулом,  где-то  над  головой,
грозный грохот штурма кабачка.



Книга вторая. УТРОБА ЛЕВИАФАНА




Глава первая. ЗЕМЛЯ, ИСТОЩЕННАЯ МОРЕМ



     Париж ежегодно швыряет в воду двадцать пять миллионов. И это отнюдь  не
метафора. Когда, каким образом? Днем и ночью.  С  какой  целью?  Вез  всякой
цели. По какой причине? Без всякой причины.  Для  чего?  Просто  так.  Каким
путем? Через кишечный тракт.
     Что же такое кишечник Парижа? Это его сточные трубы.
     Двадцать пять миллионов -  еще  самая  умеренная  из  цифр,  полученных
специалистами в результате вычислений.
     Наука,  долго  бродившая  ощупью,  установила  теперь,   что   наиболее
действенным и полезным удобрением являются  человеческие  фекалии.  К  стыду
нашему, китайцы знали об этом задолго до нас. По словам  Экеберга,  ни  один
китайский крестьянин не возвращается из города без бамбукового  коромысла  с
двумя полными ведрами так называемых нечистот. Благодаря удобрению фекалиями
земля в Китае так же  тучна,  как  и  во  времена  Авраама.  Китайский  маис
приносит урожай сам сто двадцать. Никакое гуано не сравнится  по  плодородию
своему с отбросами столицы. Большой  город  -  превосходная  навозная  куча.
Отходы города для удобрения полей принесли бы несомненную пользу. Пусть наше
золото - навоз, зато наш навоз- чистое золото.
     Что же делают с этим навозом? Его сметают в пропасть.
     С одной стороны, затрачивая большие средства, снаряжают целые  караваны
судов на южный полюс за пометом пингвинов и буревестников, с другой топят  в
море несметные богатства, находящиеся тут же под рукой. Если вернуть  земле,
вместо того чтобы бросать в воду, запас удобрений, производимый человеком  и
животными, можно было бы прокормить весь мир.
     Кучи нечистот в углах за тумбами, повозки с отбросами, трясущиеся ночью
по улицам, омерзительные бочки золотарей, подземные  стоки  зловонной  жижи,
скрытые от ваших глаз  камнями  мостовой,  -  знаете,  что  это  такое?  Это
цветущий луг, это зеленая мурава, богородицына травка, тимьян и шалфей,  это
дичь, домашний скот, сытое мычанье тучных коров  по  вечерам,  это  душистое
сено, золотистая нива, это хлеб на столе, горячая кровь в  жилах,  здоровье,
радость, жизнь. Таков  таинственный  творческий  процесс  -  превращение  на
земле, преображение на небесах.
     Верните  это  обратно  в  великое  горнило:  оно  отплатит  вам   вашим
благоденствием. От питания полей зависит пища человека.
     В вашей воле бросить на ветер богатство да еще счесть  меня  чудаком  в
придачу. Но это будет верхом невежества с вашей стороны.
     Статистика установила, что одна только Франция выбрасывает  ежегодно  в
Атлантический океан через устья своих рек не  менее  полумиллиарда  франков.
Заметьте, что при помощи  этих  пятисот  миллионов  можно  было  бы  покрыть
четвертую часть государственных расходов.  Но  человек  настолько  туп,  что
предпочитает избавиться от этих пятисот миллионов и  швыряет  их  в  канаву.
Ведь это  уплывает  народное  достояние,  то  сочась  капля  за  каплей,  то
вырываясь потоками,  то  слабой  струей  водостоков  -  в  реки,  то  мощным
извержением рек - в океан. Каждая  отрыжка  наших  клоак  стоит  нам  тысячу
франков. Отсюда два следствия: истощенная  земля  и  зараженная  вода.  Нивы
угрожают голодом, река - болезнями.
     Установлено, например, что Темза с давних пор отравляет Лондон.
     А в Париже пришлось в последние годы перенести большую  часть  выводных
отверстий клоаки вниз по реке, за самый последний мост.
     Между тем, чтобы провести в наши города чистые  воды  полей  и  оросить
наши поля городской водой, богатой удобрениями, было  бы  вполне  достаточно
установки двойных труб,  установки,  снабженной  клапанами  и  водоотводными
шлюзами,  всасывающими  и  нагнетающими  воду,  -этой  элементарной  системы
дренажа, простой, как человеческие легкие, и уже широко распространенной  во
многих округах Англии; таким легким способом обмена, самым удобным на свете,
мы сохранили бы пятьсот миллионов, брошенных на ветер. Но мы об  этом  и  не
думаем.
     Нынешним способом, стремясь сделать  добро,  приносят  вред.  Намерение
благое, но результат плачевный.  Хотят  очистить  город,  а  жители  чахнут.
Устройство водостоков  основано  на  недоразумении.  Когда  дренаж,  имеющий
двойное назначение - возвращать то, что он берет, заменит, наконец,  повсюду
сточные трубы, только промывающие и истощающие  почву,  -  тогда  на  основе
новой социальной экономики урожай увеличится вдесятеро  и  с  нищетой  будет
значительно  легче  бороться.  Добавьте  к  этому  уничтожение  сорняков,  и
проблема окажется разрешенной.
     А пока что народные богатства уходят  в  реку.  Происходит  непрерывная
утечка. Утечка  -  вот  самое  подходящее  слово.  Европа  разоряется  путем
истощения.
     Что касается Франции, то мы только что  привели  цифры.  А  так  как  в
Париже сосредоточена двадцать пятая часть всего населения Франции, и к  тому
же парижское гуано - самое ценное, то мы даже преуменьшим цифру, исчисляя  в
двадцать пять миллионов долю потерь Парижа в том полумиллиарде, от  которого
ежегодно  отрекается  Франция.  Истраченные   на   помощь   бедноте   и   на
благоустройство города, эти двадцать  пять  миллионов  удвоили  бы  блеск  и
великолепие Парижа. Однако город спускает их в сточные канавы. Можно сказать
поэтому,   что   баснословная   расточительность   Парижа,   его   блестящие
празднества, его кумир Божон, разгульные оргии, струящееся потоками  золото,
его пышность, роскошь, великолепие - это и есть его клоака.
     Таким образом, по вине недальновидной экономической  политики  народное
достояние просто бросают в воду, где, подхваченное течением, оно поглощается
пучиной. В интересах общественного блага  здесь  пригодились  бы  сетки  Сен
-Клу.
     С точки зрения экономики,  можно  сделать  вывод,  что  Париж  -дырявое
решето.  Париж - образцовый город, глава благоустроенных столиц, пример для.
подражания  всем  народам,  метрополия  идей,  священная  родина   дерзаний,
стремлений  и  опытов,  центр  и  обиталище  великих умов, город-нация, улей
будущего,  чудесное  сочетание  Вавилона  и  Коринфа;  однако  Париж  в  том
отношении,  в  каком  мы только что его показали, заставил бы пожать плечами
любого крестьянина из Фо-Кьяна.
     Попробуйте подражать Парижу - и вы разоритесь.
     Но в этом безрассудном, длящемся с незапамятных времен мотовстве  Париж
сам оказывается подражателем.
     Такая п