ный  из  грубой
общественной  глины,  темный,   невежественный,   ошеломленный   окружающим,
вульгарный, дитя подонков, станет ли он ионийцем или беотийцем? Дайте  срок,
currit rota {Вертится колесо (лат.).}, и дух Парижа, этот демон, создающий и
людей жалкой судьбы, и людей высокого жребия, в  противоположность  римскому
горшечнику, превратит кружку в амфору.


Глава пятая. ГРАНИЦЫ ЕГО ВЛАДЕНИЙ



     Гамен любит город, но, поскольку в гамене  живет  мудрец,  он  любит  и
уединение. Urbis amator {Любитель столицы (лат.).}, как Фуск;  ruris  amator
{Любитель села (лат.).}, как Гораций.
     Задумчиво  бродить,  то  есть  прогуливаться  прогулки  ради,  -  самое
подходящее времяпровождение для философа. В  особенности  бродить  по  этому
подобию деревни, по этой ублюдочной, достаточно безобразной, но  своеобычной
и обладающей двойственным характером местности, что окружает многие  большие
города и в частности Париж. Наблюдать окраины  -  все  равно  что  наблюдать
амфибию. Конец деревьям - начало крышам,  конец  траве  -  начало  мостовой,
конец полям - начало лавкам, конец мирному житью -  начало  страстям,  конец
божественному шепоту - начало людскому говору, - вот  что  придает  окраинам
особый интерес.
     Вот что заставляет мечтателя совершать свои с виду бесцельные  прогулки
в эти малопривлекательные окрестности, раз и навсегда заклейменные прохожими
эпитетом "печальные".
     Пишущий  эти  строки  и  сам  когда-то  любил  бродить  за   парижскими
заставами; это оставило неизгладимый след в его памяти. Подстриженный газон,
каменистые  тропинки,  меловая,  мергелевая  или  гипсовая  почва,   суровое
однообразие лежащих под паром или невозделанных полей,  огороды  с  грядками
ранних овощей, неожиданно возникающие  где-нибудь  на  заднем  плане,  смесь
дикости  с  домовитостью,  обширные  и  безлюдные  задворки,  где   полковые
барабаны, отбивая громкую  дробь,  пытаются  напомнить  о  громах  сражений,
пустыри, превращающиеся по ночам в разбойничьи притоны, неуклюжая мельница с
вертящимися на ветру крыльями,  подъемные  колеса  каменоломен,  кабачки  на
углах кладбищ, таинственная прелесть  высоких  мрачных  стен,  замыкающих  в
своих квадратах огромные  пустые  пространства,  залитые  солнцем  и  полные
бабочек, - все это привлекало его.
     Мало  кому  известны  такие  необычные  места,  как   Гласьер,   Кюнет,
отвратительная, испещренная пулями стена Гренель, Мон-Парнас, Фос-о-Лу, Обье
на крутом берегу Марны, Мон - Сури, Томб - Исуар, Пьер-Плат в Шатильоне,  со
старой истощенной  каменоломней,  где  теперь  растут  грибы  и  куда  ведет
откидной трап из сгнивших досок.  Римская  Кампанья  есть  некое  обобщенное
понятие; парижское предместье является  таким  же  обобщенным  понятием.  Не
видеть ничего, кроме полей, домов и деревьев, в открывающихся  нашим  взорам
картинах - значит скользить по поверхности. Все зримые предметы  суть  мысли
божий.  Местность,  где  равнина  сливается  с  городом,  всегда  проникнута
какой-то скорбной меланхолией.  Здесь  слышатся  и  голос  природы  и  голос
человека, Здесь все полно своеобразия.
     Тем, кому, подобно нам,  доводилось  бродить  по  примыкающим  к  нашим
предместьям  пустынным  окрестностям,  которые   можно   было   бы   назвать
преддвериями Парижа, наверное не раз случалось видеть  в  самых  укромных  и
неожиданных  местах,  за  каким-нибудь  ветхим  забором,  или   в   углу   у
какой-нибудь  мрачной  стены  шумные   ватаги   дурно   пахнущей,   грязной,
запыленной, оборванной,  нечесаной,  но  в  венках  из  васильков,  детворы,
играющей в денежки. Все это - дети бедняков, покинувшие свой дом. За  чертой
города им легче дышится.  Предместье  -  их  стихия.  Они  пропадают  здесь,
болтаясь без дела. Здесь  простодушно  исполняют  они  весь  свой  репертуар
непристойных песен.  Это  завсегдатаи  предместья,  вернее,  тут,  вдали  от
посторонних взоров, в легкой ясности майского или июньского дня, и протекает
по-настоящему их жизнь. Вырвавшись  на  волю,  ни  перед  кем  не  обязанные
держать ответ, свободные, счастливые, они, собравшись  в  кружок,  играют  в
камушки, загоняя их ударом большого  пальца  в  ямку,  и  препираются  из-за
поставленной на кон полушки. Завидя вас, они тотчас же вспоминают, что у них
есть ремесло, что им надо  зарабатывать  хлеб  насущный,  и  предлагают  вам
купить у них то старый шерстяной чулок, набитый майскими  жуками,  то  пучок
сирени. Эти необычные встречи с детьми придают особую и вместе с тем горькую
прелесть прогулкам по парижским окрестностям.
     Иногда среди мальчиков попадаются и девочки- их сестры, быть  может?  -
почти уже взрослые девушки, худенькие, возбужденные, с загорелыми  руками  и
веснушчатыми лицами, веселые, пугливые, босоногие, с колосьями ржи и  маками
в волосах. Некоторые из них, забравшись в рожь, едят вишни. По вечерам можно
услышать  их  смех.  Группы  детей,  то  ярко  освещенные  знойными   лучами
полуденного солнца, то  едва  различимые  в  сумерках,  надолго  завладевают
мечтателем, и эти картины примешиваются к его грезам.
     Париж - центр, его предместья - окружность; вот, в представлении детей,
и весь земной шар. Ничто не заставит их переступить за эти пределы.  Им  так
же не обойтись без парижского воздуха, как рыбе без  воды.  За  два  лье  от
заставы для них  начинается  пустота;  Иври,  Жантильи,  Аркейль,  Бельвиль,
Обервилье, Менильмонтан, Шуази - ле - Руа,  Билянкур,  Медон,  Исси,  Ванвр,
Севр, Пюто, Нельи, Женевилье,  Коломб,  Роменвиль,  Шату,  Аньер,  Буживаль,
Нантер, Энгьен, Наузиле - Сэк, Ножан, Гурне, Дранси, Гонес - этим  кончается
вселенная.


Глава шестая. НЕМНОЖКО ИСТОРИИ



     В эпоху, когда происходят описываемые в  нашей  книге  события,  кстати
сказать, почти нам современную, - на углу каждой улицы не стоял,  как  ныне,
постовой (принесло ли это пользу - об этом здесь не время распространяться),
и Париж кишел тогда маленькими бродягами. Из статистических данных явствует,
что полицейскими облавами на неотгороженных пустырях, в строящихся зданиях и
под сводами мостов ежегодно задерживалось в среднем до  двухсот  шестидесяти
бесприютных детей.  В  одном  из  таких  стяжавших  себе  известность  гнезд
вывелись "ласточки Аркольского моста". Вообще же говоря, это  самый  грозный
из симптомов всех общественных болезней.  Все  преступления  взрослых  людей
берут свое начало в бродяжничестве детей.
     Однако для Парижа надо сделать исключение. Несмотря на  вышеприведенную
справку, Париж до известной степени имеет на это право. Тогда как во  всяком
другом большом городе маленького бродягу можно уже заранее считать человеком
погибшим, тогда как почти везде ребенок, предоставленный самому себе, как бы
уже самой судьбой обречен погрязнуть в пороках нашего общества, отнимающих у
него честь и совесть, парижский гамен,  такой  искушенный  и  испорченный  с
виду, остается - мы на этом настаиваем -  внутренне  почти  нетронутым.  Это
замечательное явление особенно ярко выражено в изумительной честности  наших
народных революций; как  в  водах  океана  -  соль,  так  в  воздухе  Парижа
растворены некие идеи, предохраняющие от порчи. Дышишь парижским воздухом  и
сохраняешь душу.
     Но, что бы мы ни говорили,  сердце  болезненно  сжимается  всякий  раз,
когда встречаешь этих детей,  за  которыми,  кажется,  так  и  видишь  концы
оборванных  нитей,  связывавших  их  с  семьей.  При  нынешнем   столь   еще
несовершенном состоянии цивилизации существование таких распадающихся семей,
которые стараются потихоньку  освободиться  от  лишних  ртов,  равнодушны  к
участи  собственных  детей  и  выбрасывают  свое  потомство  на  улицу,   не
представляется чем-то из ряда вон выходящим. Отсюда происхождение  безродных
людей. Это печальное явление стало настолько обыденным, что  сложилось  даже
особое выражение: "быть выкинутым на парижскую мостовую".
     Укажем попутно, что старую монархию не беспокоило подобное небрежение к
детям. Существование некоторого  количества  праздношатающихся  и  бродяг  в
низших слоях общества входило в интересы высших сфер и было на  руку  власть
имущим. "Вред" распространения образования среди детей простого  народа  был
возведен в догму. "Нам не нужны недоучки" - это  стало  требованием  дня.  А
детское невежество логически вытекает из детской бесприютности.
     Впрочем, по временам монархия  испытывала  нужду  в  детях  и  в  таких
случаях производила очистку улиц.
     При Людовике XIV, чтоб не заходить слишком далеко, - по желанию короля,
и желанию весьма разумному, - было решено создать флот. Идея  сама  по  себе
хорошая, но посмотрим, какими средствами она осуществлялась. Флот  немыслим,
если наряду с парусными судами, являющимися игрушкой  ветра,  не  Существует
судов, свободно передвигающихся в любом  направлении  с  помощью  весел  или
пара. Место нынешних пароходов  в  те  времена  занимали  во  флоте  галеры.
Следовательно, нужно было обзавестись галерами. Но галеры не могут  обойтись
без гребцов. Следовательно, нужно было обзавестись  гребцами.  Кольбер,  при
посредстве провинциальных интендантов  и  парламентов,  увеличивал,  сколько
мог, число каторжников. Судейские весьма услужливо шли ему в этом навстречу.
Человек  не  снял  шляпы  перед  проходившей  мимо  церковной  процессией  -
гугенотская повадка! - его отправляли  на  галеры.  Попадался  мальчишка  на
улице, и если  только  оказывалось,  что  он  уже  достиг  пятнадцатилетнего
возраста  и  у  него  нет  приюта,  -  его  отправляли  на  галеры.  Великое
царствование, великий век!
     При Людовике XV в Париже наблюдались случаи исчезновения детей. Полиция
похищала  их  в  каких-то  неведомых,  таинственных  целях.  Люди  с  ужасом
перешептывались и строили чудовищные предположения  относительно  ярко-алого
цвета королевских ванн. Барбье простодушно повествует  об  этом.  Случалось,
что полицейские из-за нехватки  детей  забирали  и  таких,  у  которых  были
родители. Отцы в отчаянии набрасывались на полицейских. Тогда  вмешивался  в
дело парламент и приговаривал к повешенью... Кого? Полицейских? Нет, отцов!


Глава седьмая. ГАМЕНЫ МОГЛИ БЫ ОБРАЗОВАТЬ ИНДИЙСКУЮ КАСТУ



     Парижские гамены - это почти что каста. И,  надо  сказать,  не  всякому
открыт в нее доступ.
     Слово "гамен" впервые попало в  печать  и  перешло  из  простонародного
языка в литературный в 1834 году. Оно появилось в первый  раз  на  страницах
небольшого рассказа Клод Ге. Разразился скандал. Но слово привилось.
     Основания,  на  которых  зиждется  уважение  гаменов  друг   к   другу,
разнообразны. Мы близко знали одного  гамена,  который  пользовался  большим
почетом и вызывал необыкновенный восторг товарищей, потому  что  видел,  как
человек упал с колокольни Собора Парижской Богоматери. Другой добился такого
же почета потому, что ему удалось пробраться на задний  двор,  где  временно
были сложены статуи с купола Дома инвалидов и "стибрить"  там  малую  толику
свинца. Третий - потому, что видел, как опрокинулся  дилижанс.  Еще  один  -
потому, что "знавал" солдата, который чуть было не  выколол  глаз  какому-то
буржуа.
     Вот почему становится понятным восклицание одного парижского  гамена  -
глубокомысленное   восклицание,   над   которым   по    неведению    смеются
непосвященные: "Господи боже мой! Какой же я  несчастный!  Подумать  только,
ведь мне еще ни разу не  пришлось  видеть,  как  падают  с  шестого  этажа!"
(причем мне произносилось, как мине, а этаж, как етаж).
     Надо заметить, что недурно сказал и один крестьянин:  "Послушай,  отец,
твоя жена хворала и умерла от болезни; почему ты не позвал доктора?"  -"Воля
ваша, сударь, мы люди бедные, нам приходится умирать самосильно". Но если  в
этих словах отражена вся крестьянская пассивность, то  все  вольнодумство  и
анархизм мальчонки из предместья нашли  полное  выражение  в  нижеследующем:
преступник, приговоренный к смертной казни, слушает в тележке, везущей его к
месту казни, напутствие духовника. "Он разговаривает с  попом!  -  негодующе
восклицает дитя Парижа. - Экий трус!"
     Некоторая смелость в вопросах религии придает гамену  авторитет.  Очень
важно быть свободомыслящим.
     Присутствовать при казнях - его долг. Гамены разглядывают гильотину, со
смехом обмениваются замечаниями, дают ей разные шутливые прозвища:  "Прощай,
суп", "Ворчунья", "Голубая (небесная) мамаша", "Последний глоточек" и т.  д.
и т д. Чтобы ничего не упустить из  предстоящего  зрелища,  они  влезают  на
стены, взбираются на балконы, карабкаются на деревья,  виснут  на  решетках,
цепляются за трубы. Гамен -  прирожденный  кровельщик,  как  и  прирожденный
моряк. Ни крыша, ни мачта ему не страшны. Никакое празднество не  может  для
него  сравниться  с  Гревской  площадью.  Сансон  и  аббат  Монтес  -  самые
популярные имена. Чтобы  подбодрить  осужденного,  его  встречают  гиканьем.
Иногда им восхищаются. Ласнер,  будучи  гаменом  и  глядя,  как  мужественно
умирал страшный Дотен, произнес слова, исполненные предчувствия  собственной
судьбы: "Я ему завидовал". Никто среди гаменов не слыхал о Вольтере, но зато
все отлично знают Папавуана. В этом сонме героев не  делают  различия  между
"политиками" и убийцами. Предание о том, кто какой имел вид в свой последний
час, сохраняется обо всех. Известно,  что  Толерон  был  в  шапке  кочегара,
Авриль - в меховой фуражке, Лувель -  в  круглой  шляпе,  что  лысый  старик
Делапорт оставался с непокрытой  головой,  что  Кастен  был  румян  и  очень
красив, Бориес носил короткую романтическую  бородку,  Жан  Мартен  не  снял
подтяжек, а мать и сын Лекуфе ссорились между собой. "Будет вам делить  вашу
корзину!" - крикнул им какой-то гамен. Другой, желая посмотреть, как повезут
Дебакера, но из-за малого своего роста ничего не видя в толпе,  облюбовывает
фонарный столб на набережной и лезет на него. Стоящий возле на посту жандарм
хмурит брови. "Позвольте мне влезть, господин жандарм!  -  просит  гамен  и,
чтобы задобрить служителя власти, добавляет: - Я не свалюсь".  -  "А  мне-то
что, свалишься ты или нет", - отвечает жандарм.
     Большое значение придают гамены  несчастным  случаям.  Наивысший  почет
обеспечен  тому,  кому  случится,  например,  глубоко,  "до  самой   кости",
порезаться.
     Немалым уважением пользуется у гаменов также кулак.  Излюбленная  фраза
гамена: "Я здорово  сильный.  Во!"  Быть  левшой  считается  очень  завидным
свойством, а косить на оба глаза - весьма ценным качеством.


Глава восьмая,. В КОТОРОЙ ИДЕТ РЕЧЬ ОБ ОДНОЙ МИЛОЙ ШУТКЕ ПОСЛЕДНЕГО КОРОЛЯ



     С наступлением лета гамен превращается в  лягушку.  По  вечерам,  когда
стемнеет, с угольной  баржи  или  мостков,  где  стирают  прачки,  в  полное
нарушение всех законов стыдливости и полицейских правил, он  бросается  вниз
головой в Сену, прямо против Аустерлицкого или Иенского моста. Но, поскольку
полицейские не дремлют, положение частенько становится  крайне  драматичным,
что и породило раздавшийся в один  прекрасный  день  достопамятный  братский
клич. Клич этот, получивший славную известность около  1830  года,  является
стратегическим  предостережением,  передаваемым  от  гамена  к  гамену.   Он
скандируется, как строфы Гомера, почти с такими же малодоступными  пониманию
ударениями, как мелопеи элевзинских  празднеств,  в  нем  слышится  античное
"Эвоэ!" Вот этот клич: "Гэй, тюти, ге - эй,  не  заразись!  Фараоны  близко,
шевелись, собирай свои пожитки, живо, сточной трубы держись!"
     Кое-кто из этой мошкары, как они  сами  себя  называют,  умеет  читать,
кое-кто - писать, но  рисовать,  с  грехом  пополам,  умеют  все.  Какими-то
таинственными путями взаимного обучения гамен приобретает  таланты,  которые
могут оказаться полезными общественному делу. С 1815 по 1830 год он подражал
крику индюка. С 1830 по 1848  малевал  на  всех  стенах  груши.  Раз  летним
вечером Луи -  Филипп,  возвращаясь  пешком  во  дворец,  заметил  карапуза,
который, обливаясь потом и приподнимаясь на  цыпочках,  старался  нарисовать
углем огромную грушу на одном из столбов решетки в  Нельи.  С  присущим  ему
добродушием, унаследованным от  Генриха  IV,  король  помог  ребенку  и  сам
нарисовал грушу, а затем дал ему луидор, пояснив: "Тут  тоже  груша".  Гамен
любит шум и гам, рад всякому скандалу. Он терпеть не может  "попов".  Как-то
на Университетской улице одного из таких шельмецов застали рисующим  нос  на
воротах дома э 69. "Зачем ты это делаешь?"  -спросил  его  прохожий.  "Здесь
живет поп", - ответил ребенок. В доме действительно жил папский  нунций.  Но
как бы ни был в га мене силен вольтерьянский дух, он  не  прочь  при  случае
поступить в церковный хор, и  тогда  он  добросовестно  исполняет  во  время
службы свои обязанности. Две вещи, которых  он,  страстно  желая,  никак  не
может достигнуть, обрекают его на муки Тантала, - низвергнуть  правительство
и отдать починить свои штаны.
     Гамен в совершенстве знает всех парижских полицейских и, встретившись с
любым, безошибочно назовет его имя. Он может перечислить их всех по пальцам.
Изучает их повадки, имеет о  каждом  определенное  мнение.  Как  в  открытой
книге, читает он в душе полицейских и живо,  без  запинки  отрапортует  вам:
"Вот этот - ябеда; этот - злюка; этот - задавака; этот -  сущая  умора  (все
эти слова: ябеда, злюка, задавака, умора - имеют в его устах особый  смысл);
а  вот  тот  вообразил  себя  хозяином  Нового  моста  и  не  дает   публике
прогуливаться по карнизам по ту сторону перил; а  вот  у  этого  прескверная
привычка драть людей за уши", и т. д. и т. д.


Глава девятая. ДРЕВНИЙ ДУХ ГАЛЛИИ



     Что-то родственное с этим ребенком было у Поклена -  сына  рынка;  было
оно и у Бомарше. Гаменство - разновидность галльского характера. Примешанное
к здравому смыслу, оно придает ему порой  крепость,  как  вину  -  алкоголь,
иногда же является недостатком. Если можно допустить, что Гомер пустословит,
то про Вольтера можно  сказать,  что  он  гаменствует.  Камилл  Демулен  был
жителем предместий. Шампионе, невежливо обращавшийся с  чудесами,  вырос  на
парижской   мостовой.   Еще   мальчишкой   он   "орошал"   паперти   церквей
Сен-Жанде-Бове и Сент-Этьен-дю-Мон. А усвоив привычку бесцеремонно  "тыкать"
раке святой Женевьевы, он, не задумываясь, отдал  команду  и  фиалу  святого
Януария.
     Парижский гамен одновременно  почтителен,  насмешлив  и  нагл.  У  него
скверные зубы, потому что он плохо питается,  и  желудок  его  всегда  не  в
порядке, но у него прекрасные глаза - потому  что  он  умен.  В  присутствии
самого Иеговы он не постеснялся бы вприпрыжку, на одной ножке, взбираться по
ступенькам райской лестницы. Он мастер  ножного  бокса.  Пути  его  развития
неисповедимы. Вот он играет, согнувшись, в канавке,  а  вот  уже  выпрямляет
спину, вовлеченный в восстание. Картечи не сломить его  дерзости:  миг  -  и
сорвиголова становится героем.  Подобно  маленькому  фиванцу,  потрясает  он
львиной шкурой, барабанщик Бара был парижским гаменом. Как  конь  Священного
писания подает  голос  "Гу-гу!",  так  он  кричит:  "Вперед!",  и  мальчонка
мгновенно вырастает в великана.
     Это дитя не только скверны, но и высоких идеалов. Измерьте  всю  широту
размаха от Мольера до Бара.
     Итак, делаем вывод: гамен - существо, которое забавляется,  потому  что
оно несчастно.


Глава десятая. ЕССЕ PARIS, ЕССЕ HOMO {*}



     {* Се Париж, се человек (лат.).}

     А теперь сделаем еще один вывод: парижский гамен является ныне тем  же,
чем  был  некогда  римский  graeculus  {Грек  (презрительно)  (лат.).}.  Это
народ-дитя с морщинами старого мира на челе.
     Гамен - краса нации и вместе с тем - ее  недуг.  Недуг,  который  нужно
лечить. Но чем? Учением.
     Учение оздоровляет.
     Учение просвещает.
     Источником всего благородного в  сфере  социальных  отношений  является
наука, литератур