ил:
     - Я вижу, что... Ну да!
     - Вы сыщик?
     - Я представитель власти.
     - Ваше имя?
     - Жавер.
     Анжольрас сделал знак четырем рабочим.  В  мгновение  ока,  прежде  чем
Жавер успел обернуться, он был  схвачен  за  шиворот,  опрокинут  на  землю,
связан, обыскан.
     У него нашли круглую карточку, вделанную между двух  стекол,  с  гербом
Франции, с оттиснутой вокруг  надписью  "Надзор  и  Бдительность"  на  одной
стороне, а на другой - "ЖАВЕР, полицейский надзиратель, Пятидесяти двух лет"
и с подписью тогдашнего префекта полиции Жиске.
     Кроме того, у  него  были  обнаружены  часы  и  кошелек  с  несколькими
золотыми монетами. Кошелек и  часы  ему  оставили.  Под  часами,  в  глубине
жилетного кармана, нащупали и извлекли вложенный в  конверт  листок  бумаги.
Развернув его,  Анжольрас  прочел  пять  строк,  написанных  рукой  того  же
префекта полиции:
     "Выполнив  свою  политическую  задачу,  полицейский  надзиратель  Жавер
должен удостовериться путем особого розыска, действительно ли замечены следы
злоумышленников на откосе правого берега Сены, возле Иенского моста".
     Окончив обыск, Жавера поставили на ноги и, скрутив ему руки за  спиной,
привязали к  тому  знаменитому  столбу,  стоявшему  посредине  нижней  залы,
который некогда дал название кабачку.
     Гаврош, присутствовавший при этой сцене, вынес  всему  свое  молчаливое
одобрение кивком головы, потом подошел к Жаверу и сказал:
     - Вот мышь и поймала кота.
     Рабочие действовали так проворно, что  когда  о  поимке  сыщика  узнали
люди, толпившиеся возле  кабачка,  дело  было  кончено.  Жавер  ни  разу  не
крикнул. Услышав, что Жавер привязан  к  столбу,  Курфейрак,  Боссюэ,  Жоли,
Комбефер и повстанцы с обеих баррикад сбежались в нижнюю залу.
     Жавер, стоявший  у  столба  и  так  опутанный  веревками,  что  не  мог
пошевельнуться,  поднял  голову  с  неустрашимым  спокойствием  никогда   не
лгавшего человека.
     - Это сыщик, - сказал Анжольрас
     И, обернувшись к Жаверу, добавил:
     - Вас расстреляют за десять минут до того, как баррикада будет взята.
     Жавер с высокомерным видом спросил:
     - Почему же не сейчас?
     - Мы бережем порох.
     - В таком случае прикончите меня ударом ножа.
     - Шпион! - сказал красавец Анжольрас - Мы судьи, а не убийцы.
     Затем он позвал Гавроша:
     - Ну, а ты отправляйся по своим делам! Выполни, что я тебе сказал.
     - Иду! - крикнул Гаврош.
     Уже на пороге он сказал:
     - Кстати, вы мне отдадите его ружье!
     И прибавил:
     - Я оставляю вам музыканта, но хочу получить кларнет.
     Мальчик с сияющим лицом отдал  честь  по-военному  и  юркнул  в  проход
большой баррикады.


Глава весьмая. НЕСКОЛЬКО ВОПРОСИТГЛЬНЫХ ЗНАКОВ ПО ПОВОДУ НЕКОЕГО КАБЮКА, КОТОРЫЙ, БЫТЬ


МОЖЕТ, И НЕ ЗВАЛСЯ КАБЮКОМ

     Наше трагическое повествование не было бы полным, и читатель не  увидел
бы во всей их строгой и  правдивой  выразительности  великие  часы  рождения
революции,  часы  наивысшего  общественного  напряжения,   сопровождавшегося
мучительными судорогами, если  бы  мы  опустили  в  начатом  здесь  наброске
исполненный эпического, чудовищного ужаса случай, происшедший  тотчас  после
ухода Гавроша.
     Скопища людей, как известно, подобны снежному кому; катясь вперед,  они
обрастают шумной человеческой массой, где не спрашивают, кто откуда  пришел.
Среди  прохожих,  присоединившихся  к  сборищу,  руководимому   Анжольрасом,
Комбефером и Курфейраком, находился некто, одетый в потертую на спине куртку
грузчика; он размахивал руками, кричал и  был  похож  на  человека,  который
хватил лишнего. Этот человек, которого звали или который  назвался  Кабюком,
совершенно  неизвестный  тем,  кто  утверждал,  будто  знает   его,   сильно
подвыпивший или притворявшийся пьяным, сидел с  несколькими  повстанцами  за
столом; этот стол они вытащили из кабачка. Кабюк, приставая  с  угощением  к
тем, кто отказывался пить, казалось, в то  же  время  внимательно  оглядывал
большой дом в глубине баррикады, пять этажей которого возвышались  над  всей
улицей и глядели в сторону Сен-Дени. Внезапно он вскричал:
     - Товарищи, знаете что? Вон из какого дома нам следует  стрелять.  Если
мы там засядем за окнами, тогда - черта с два! -никто не пройдет по улице!
     - Да, но дом заперт, - возразил один из его собутыльников.
     - А мы постучимся.
     - Не откроют.
     - Высадим дверь!
     Кабюк бежит к двери, возле которой висит увесистый молоток, и стучится.
Ему не открывают. Он стучит еще раз. Никто не отвечает. Третий раз. В  ответ
ни звука.
     - Есть тут кто-нибудь? - кричит Кабюк.
     Никаких признаков жизни.
     Тогда он хватает  ружье  и  начинает  бить  в  дверь  прикладом.  Дверь
старинная, сводчатая, низкая,  узкая,  крепкая,  из  цельного  дуба,  обитая
изнутри листовым железом, с  железной  оковкой,  -настоящая  потайная  дверь
крепости. Дом задрожал от ударов, но дверь не поддалась.
     Тем не менее жильцы дома, вероятно,  встревожились:  на  третьем  этаже
осветилось и  открылось,  наконец,  слуховое  квадратное  оконце.  В  оконце
показалась  свеча  и  благообразное  испуганное  лицо  седовласого   старика
привратника.
     Кабюк перестал стучать.
     - Что вам угодно, господа? -спросил привратник.
     - Отворяй! - потребовал Кабюк.
     - Это невозможно, господа.
     - Отворяй сейчас же!
     - Нельзя, господа!
     Кабюк взял ружье и прицелился в привратника, но так как он стоял  внизу
и было очень темно, то привратник этого не видел.
     - Ты отворишь? Да или нет?
     - Нет, господа!
     - Ты говоришь - нет?
     - Я говорю, - нет, милостивые...
     Привратник  не  договорил.  Раздался  выстрел;  пуля  ударила  ему  под
подбородок и вышла сквозь затылок, пронзив шейную вену. Старик свалился  без
единого стона. Свеча упала и потухла, и ничего больше нельзя было различить,
кроме неподвижной головы, лежавшей  на  краю  оконца,  и  беловатого  дымка,
поднимавшегося к крыше.
     - Так! - сказал Кабюк, опустив ружье прикладом на мостовую.
     Едва он произнес это слово, как почувствовал чью-то руку,  взявшую  его
за плечо со всей мощью орлиной хватки, и услышал голос:
     - На колени!
     Убийца  обернулся  и  увидел  перед  собой  бледное  и  холодное   лицо
Анжольраса. Анжольрас держал в руке пистолет.
     Он пришел на звук выстрела.
     Левой рукой он сгреб в кулак ворот блузы, рубаху и подтяжки Кабюка.
     - На колени! - повторил он.
     Властным движением согнув,  как  тростинку,  коренастого,  здоровенного
крючника, хрупкий двадцатилетний юноша поставил его на колени в грязь. Кабюк
пытался  сопротивляться,  но,  казалось,  его  схватила   рука,   обладавшая
сверхчеловеческой силой.
     Бледный, с голой шеей и разметавшимися волосами, Анжольрас  женственным
своим лицом напоминал античную  Фемиду.  Раздувавшиеся  ноздри  и  опущенные
глаза придавали его строгому греческому профилю выражение неумолимого  гнева
и чистоты, которое, в  представлении  древнего  мира,  должно  было  быть  у
правосудия.
     Сбежавшиеся с баррикады люди  стали  поодаль;  то,  что  им  предстояло
увидеть, было так страшно, что никто из них не мог вымолвить ни слова.
     Поверженный Кабюк не пытался отбиваться и дрожал всем телом.  Анжольрас
отпустил его и вынул часы.
     - Соберись с духом, -  сказал  он.  -  Молись  или  размышляй.  У  тебя
осталась одна минута.
     -  Пощадите!  -  пролепетал  убийца  и,  опустив  голову,   пробормотал
несколько бранных слов.
     Анжольрас не сводил глаз с часовой стрелки;  выждав  минуту,  он  сунул
часы в карман. Потом, схватив за волосы  Кабюка,  который,  корчась  и  воя,
жался к его коленям, приблизил к его уху дуло пистолета. Многие из  отважных
людей,  спокойно  отправившихся  на  рискованное  и  страшное   предприятие,
отвернулись.
     Раздался выстрел, убийца упал ничком на мостовую, Анжольрас  выпрямился
и оглядел всех уверенным и строгим взглядом.
     Потом толкнул ногою труп и сказал:
     - Выбросьте это вон.
     Три  человека  подняли  тело  негодяя,  еще  дергавшееся  в   последних
непроизвольных судорогах уходящей жизни, и перебросили через малую баррикаду
на улицу Мондетур.
     Анжольрас  стоял  задумавшись.  Выражение  мрачного  величия   медленно
проступало на его грозном и спокойном челе. Вдруг он заговорил. Все затихли.
     - Граждане! - сказал Анжольрас. - То, что сделал этот человек,  гнусно,
а то, что сделал я, -ужасно. Он убил - вот почему я убил его. Я  обязан  был
так поступить, ибо у восстания должна быть своя дисциплина. Убийство здесь -
большее преступление, чем где бы то ни было: на нас  взирает  революция,  мы
жрецы Республики, мы священные жертвы долга,  и  не  следует  давать  другим
повод клеветать на нашу борьбу. Поэтому я осудил этого человека и приговорил
его к смерти. Принужденный сделать то, что я сделал,  хотя  и  чувствовал  к
этому отвращение, я осудил и себя,  и  вы  скоро  увидите,  к  чему  я  себя
приговорил.
     Слушавшие содрогнулись.
     - Мы разделим твою участь, - крикнул Комбефер.
     - Пусть так, - ответил  Анжольрас.  -  Еще  одно  слово.  Казнив  этого
человека, я повиновался необходимости, но необходимость -  чудовище  старого
мира; там необходимость называлась Роком. Закон  же  прогресса  в  том,  что
чудовища рассеиваются  перед  лицом  ангелов  и  Рок  исчезает  перед  лицом
Братства. Сейчас не время для слова "любовь". И все же я его произношу, и  я
прославляю его. Любовь! За тобой - будущее! Смерть! Я прибегнул к тебе, но я
тебя ненавижу. Граждане!  В  будущем  не  будет  ни  мрака,  ни  неожиданных
потрясений, ни свирепого невежества, ни кровавого возмездия. Не будет больше
ни Сатаны, ни Михаила Архангела. В будущем никто не  станет  убивать,  земля
будет сиять, род человеческий - любить.  Граждане!  Он  придет,  этот  день,
когда все будет являть собой согласие, гармонию, свет, радость и  жизнь,  он
придет! И вот, для того чтобы он пришел, мы идем на смерть.
     Анжольрас умолк. Его целомудренные уста сомкнулись;  неподвижно,  точно
мраморное изваяние, стоял он на том  самом  месте,  где  пролил  кровь.  Его
застывший взгляд принуждал окружавших говорить вполголоса.
     Жан Прувер и Комбефер молча сжимали друг другу  руки  и,  прислонившись
один к другому в углу  баррикады,  с  восторгом,  к  которому  примешивалось
сострадание, смотрели на строгое лицо этого юноши, палача и жреца, светлого,
как кристалл, и твердого, как скала.
     Скажем тут же, что после боя, когда трупы  были  доставлены  в  морг  и
обысканы, у Кабюка нашли карточку  полицейского  агента.  Автор  этой  книги
располагал в 1848 году  особым  рапортом,  представленным  по  этому  поводу
префекту полиции в 1832 году.
     Добавим также, что если верить странному, но,  вероятно,  обоснованному
полицейскому преданию, Кабюк был не  кто  иной,  как  Звенигрош.  Во  всяком
случае, после смерти Кабюка больше никто не слышал о  Звенигроше.  Исчезнув,
Звенигрош не  оставил  за  собой  никакого  следа,  казалось,  он  слился  с
невидимым. Его жизнь была мраком, его конец - тьмою.
     Весь повстанческий отряд был еще под  впечатлением  этого  трагического
судебного дела, столь быстро расследованного и  быстро  законченного,  когда
Курфейрак снова увидел на баррикаде невысокого  молодого  человека,  который
утром спрашивал у него про Мариуса.
     Этот юноша, смелый и беззаботный на вид, с наступлением ночи  вернулся,
чтобы вновь присоединиться к повстанцам.



Книга тринадцатая. МАРИУС СКРЫВАЕТСЯ ВО МРАКЕ




Глава первая. ОТ УЛИЦЫ ПЛЮМЕ ДО КВАРТАЛА СЕН ДЕНИ



     Голос в  сумерках,  позвавший  Мариуса  на  баррикаду  улицы  Шанврери,
показался ему голосом рока. Он хотел умереть, и  ему  представился  к  этому
случай, он стучался в ворота гробницы, и рука во тьме протягивала  ему  ключ
от них. Зловещий  выход,  открывающийся  во  мраке  отчаянью,  всегда  полон
соблазна. Мариус раздвинул прутья решетки,  столько  раз  пропускавшей  его,
вышел из сада и сказал себе. "Пойдем!".
     Обезумев от горя,  не  в  силах  принять  какое-либо  твердое  решение,
неспособный согласиться ни с чем, что предложила бы ему  судьба  после  двух
месяцев упоения молодостью и любовью, одолеваемый самыми  мрачными  мыслями,
какие только может внушить отчаяние, он хотел одного -  скорее  покончить  с
жизнью.
     Он пошел быстрым  шагом.  У  него  были  пистолеты  Жавера,  -  он  был
вооружен.
     Молодой человек, которого он увидел мельком, скрылся из виду где-то  на
повороте.
     Мариус, перейдя с улицы Плюме  на  бульвар,  прошел  эспланаду  и  мост
Инвалидов, Елисейские поля, площадь Людовика XV и очутился на улице  Риволи.
Здесь магазины были открыты, под аркадами горел газ, женщины что-то покупали
в лавках; в кафе "Летер" ели мороженое, в английской кондитерской - пирожки.
Несколько почтовых карет пронеслись галопом, выехав из  гостиниц  "Пренс"  и
"Мерис".
     Через пассаж Делорм Мариус вышел на улицу Сент -Оноре. Здесь лавки были
заперты, торговцы переговаривались у  полуотворенных  дверей,  по  тротуарам
сновали прохожие, фонари были зажжены, все окна, начиная со  второго  этажа,
были освещены, как обычно. На площади Пале -Рояль стояла кавалерия.
     Мариус пошел по улице Сент -Оноре. По мере того,  как  он  удалялся  от
площади Пале -Рояль, освещенных  окон  попадалось  все  меньше,  лавки  были
наглухо  закрыты,  на  порогах  домов  никто   не   переговаривался,   улица
становилась все темнее, а толпа все гуще,  ибо  прохожие  теперь  собирались
толпой. В толпе никто как будто не произносил ни слова,  и,  однако,  оттуда
доносилось глухое гудение.
     По дороге  к  фонтану  Арбр  -Сэк  попадались  "сборища"  -неподвижные,
мрачные группы людей, которые среди прохожих напоминали камни в потоке воды.
     У  въезда  на  улицу  Прувер  толпа  не  двигалась.  То  была  стойкая,
внушительная, крепкая, плотная, почти непроницаемая  глыба  из  сгрудившихся
людей, которые тихонько переговаривались. Тут почти  не  было  сюртуков  или
круглых шляп, -всюду рабочие балахоны, блузы, фуражки, взъерошенные волосы и
землистые лица. Все это скопище смутно колыхалось в ночном тумане. В  глухом
говоре толпы был хриплый отзвук закипающих страстей. Хотя никто словно бы не
двигался, слышно было, как переступают ноги  в  грязи.  За  этой  толщей  на
улицах Руль, Прувер и в конце улицы Сент -Оноре не было ни  одного  окна,  в
котором горел бы огонек свечи. Виднелись только убегавшие вдаль и меркнувшие
в глубине улиц цепочки фонарей. Фонари того времени  напоминали  подвешенные
на веревках большие красные звезды, отбрасывавшие на мостовую тень,  похожую
на громадного паука. Улицы не были пустынны. Там можно было различить  ружья
в козлах, покачивавшиеся штыки и стоявшие биваком войска. Ни один любопытный
не переходил этот рубеж. Там движение прекращалось. Там  кончалась  толпа  и
начиналась армия.
     Мариус стремился туда с настойчивостью человека,  потерявшего  надежду.
Его позвали, значит, нужно было идти. Ему удалось  пробиться  сквозь  толпу,
сквозь биваки отрядов, он ускользнул от патрулей и избежал  часовых.  Сделав
крюк, он вышел на улицу Бетизи и направился к рынку. На углу  улицы  Бурдоне
фонарей не было.
     Миновав зону толпы, он перешел границу войск и очутился  среди  чего-то
страшного. Ни одного прохожего,  ни  одного  солдата,  ни  проблеска  света,
никого; безлюдие, молчание, ночь; непонятный, пронизывающий холод.  Войти  в
такую улицу все равно, что войти в погреб.
     Он продвигался вперед.
     Вот он сделал несколько шагов. Кто-то бегом промчался  мимо.  Кто  это?
Мужчина? Женщина? Было ли их несколько? Он не мог бы на это  ответить.  Тень
мелькнула и исчезла.
     Окольными путями он вышел в переулок, решив, что это Гончарная улица; в
середине улицы он натолкнулся на препятствие. Он протянул  руки  вперед.  То
была  опрокинутая  тележка;  он  чувствовал  под   ногами   лужи,   выбоины,
разбросанный и наваленный булыжник. Здесь была начата и покинута  баррикада.
Перебравшись через кучи булыжника, он очутился по ту сторону заграждения. Он
шел у самых тумб и находил дорогу по стенам  домов.  Ему  показалось,  будто
немного поодаль от баррикады промелькнуло что-то белое.  Он  приблизился,  и
это белое приняло определенную форму.  То  были  две  белые  лошади,  -  те,
которых Боссюэ утром выпряг из омнибуса.  Они  брели  весь  день  наугад  по
улицам и в конце концов  остановились  здесь  с  тупым  терпением  животных,
которым в такой же мере понятны действия человека, в какой человеку  -  пути
провидения.
     Мариус прошел мимо них. Когда он подходил  к  улице,  показавшейся  ему
улицей  Общественного  договора,  откуда-то  грянул  ружейный   выстрел,   и
просвистевшая совсем близко от него пуля, наугад прорезая мрак, пробила  над
его головой медный таз для бритья, висевший над  дверью  цирюльника.  Еще  в
1846 году на улице Общественного договора в углу  рыночной  колоннады  можно
было увидеть этот продырявленный таз для бритья.
     Ружейный выстрел был все же  проявлением  жизни.  А  потом  уже  ничего
больше не происходило.
     Весь его путь походил на спуск по черным ступеням.
     И все же Мариус шел вперед.


Глава вторая. ПАРИЖ - ГЛАЗАМИ СОВЫ



     Существо, наделенное крыльями летучей мыши или совы, которое парило  бы
в это время над Парижем, увидело бы мрачную картину.
     Весь старый квартал Центрального рынка, пересеченный улицами Сен-Дени и
Сен-Мартен, образующий как бы город в городе,  являющийся  местом  скрещения
тысячи переулков и превращенный  повстанцами  в  свой  оплот  и  укрепление,
предстал бы перед этим крылатым существом громадной темной ямой,  вырытой  в
самом сердце Парижа. Здесь взгляд погружался в  пропасть.  Разбитые  фонари,
закрытые окна - это исчезновение всякого света, всякой жизни, всякого  шума,
всякого движения. Невидимый дозор мятежа  бодрствовал  всюду  и  поддерживал
порядок,  то  есть  ночной  мрак.  Погрузить  малое  количество   людей   во
всеобъемлющую тьму, так  сказать,  умножить  число  бойцов  с  помощью  всех
средств, какими она располагает,  -вот  необходимая  тактика  восстания.  На
исходе дня каждое окно, где зажигали свечу, разбивалось пулей. Свет потухал,
а иногда лишался жизни обитатель. Вот почему все замерло там. В домах царили
страх, печаль  и  оцепенение;  на  улицах  -  священный  ужас.  Нельзя  было
различить ни длинных рядов окон и этажей, ни зубчатых выступов труб и  крыш,
ни смутных бликов, которыми отсвечивает грязная  и  влажная  мостовая.  Око,
взиравшее с высоты на этот сгусток тьмы, быть может, уловило бы  там  и  сям
мерцавший свет, подобный огонькам,  блуждающим  среди  развалин;  этот  свет
выхватывал  из  мрака  ломаные,  причудливые   линии,   очертания   странных
сооружений: то были  баррикады.  Остальное  представлялось  озером  темноты,
туманным, гнетущим, унылым. Над ним вставали неподвижные  зловещие  силуэты:
башня Сен -Жак, церковь Сен -Мерри и еще несколько громадных зданий, которые
человек создает в виде гигантов, а ночь превращает в призраки.
     Всюду, вокруг  этого  пустынного  и  внушавшего  тревогу  лабиринта,  в
кварталах, где парижская суматоха не стихла окончательно и где горели редкие
фонари, воздушный наблюдатель мог бы различить  металлическое  поблескивание
сабель и штыков, глухой грохот артиллерии и движение молчаливых  батальонов,
усиливавшееся  с  каждой  минутой;  он  увидел  бы  страшный  пояс,  который
стягивался и медленно смыкался вокруг восставших.
     Обложенный войсками квартал был теперь чем-то вроде чудовищной  пещеры;
там все казалось уснувшим или неподвижным, и, как мы видели, каждая улица, в
которую удавалось пробраться, встречала человека только мраком.
     Мраком первобытным, полным  ловушек,  чреватым  неведомыми  и  опасными
столкновениями, куда страшно было проникнуть  и  где