адо посмотреть на этого человека вблизи и
разрешить загадку. Но мысль  эта  пришла  ему  в  голову  слишком  поздно  -
человека уже не было. Он свернул в одну из боковых улочек, и Мариус  не  мог
его найти. Эта встреча занимала Мариуса несколько дней, затем изгладилась из
памяти. "По всей вероятности, - говорил он себе, - это проста сходство".


Глава вторая. НАХОДКА



     Мариус по-прежнему жил в лачуге  Гербо.  Никто  не  привлекал  там  его
внимания.
     Правда, к тому времени в лачуге не  оставалось  других  жильцов,  кроме
него да тех самых Жондретов, за которых он как-то внес квартирную плату,  ни
разу, впрочем, не удосужившись поговорить ни с отцом, ни  с  матерью,  ни  с
дочерьми. Остальные  обитатели  дома  или  выехали,  или  умерли,  или  были
выселены за неплатеж.
     Однажды, той же зимой, солнце выглянуло на  минутку  после  полудня,  и
случилось это  2  февраля,  в  самое  Сретенье,  коварное  солнце  которого,
предвестник шестинедельных холодов, вдохновило Матье Ленсберга на двустишие,
ставшее классическим:

     Пусть светит солнце, пусть сияет, -
     Медведь в берлогу уползает.

     А Мариус только что выполз из своей берлоги. Смеркалось. Пора было идти
обедать, ибо - увы, таково несовершенство самой идеальной любви! -  пришлось
опять начать обедать.
     Он вышел из своей комнаты, у самого порога которой мамаша Ворчунья мела
пол, произнося одновременно нижеследующий знаменательный монолог:
     - Что нынче дешево? Все дорого.  Дешево  одно  только  горе.  Вот  его,
горе-то, купишь задаром!
     Мариус медленно шел по бульвару к заставе,  направляясь  на  улицу  Сен
-Жак. Он шeл задумавшись, понурив голову.
     Вдруг он почувствовал, что кто-то толкнул его в полутьме. Он  обернулся
и увидел двух девушек в лохмотьях - одну высокую и худую,  другую  поменьше;
тяжело дыша, они пронеслись мимо,  словно  от  кого-то  спасаясь  в  испуге;
девушки бежали ему навстречу и, поравнявшись с  ним,  нечаянно  задели  его.
Несмотря на полумрак, Мариус разглядел их иссиня -бледные лица, распущенные,
растрепанные волосы, уродливые чепчики, изорванные юбки, босые ноги. На бегу
они разговаривали между  собою.  Та,  что  была  выше  ростом,  приглушенным
голосом рассказывала:
     - Легавые пришли. Меня чуть было не зацапали.
     - Я их заметила, - сказала другая. - И как припущу! Как припущу!
     Из этого зловещего жаргона Мариус понял, что жандармы  или  полицейские
едва не задержали обеих девочек и что девочкам удалось убежать.
     Они скрылись под деревьями бульвара,  позади  Мариуса;  мелькнув  белым
пятном, их фигуры спустя мгновение исчезли.
     Мариус приостановился.
     Не успел он двинуться дальше, как заметил на земле у своих ног  пакетик
сероватого цвета. Он нагнулся и поднял его. Это было что-то вроде  конверта,
содержавшего, по-видимому, какие-то бумаги.
     "Верно, этот  сверток  обронили  те  несчастные  создания",  -  подумал
Мариус.
     Он вернулся, стал звать их, но никто не откликнулся; решив, что они уже
далеко, он положил пакет в карман и пошел обедать.
     По дороге, в узком проходе на улице Муфтар, он  увидел  детский  гробик
под черным покрывалом, поставленный на три стула и  освещенный  свечой.  Ему
вспомнились две девушки, выросшие перед ним из полумрака.
     "Бедные матери! - подумал он. - Еще печальнее, чем видеть смерть  своих
детей, видеть их на дурном пути".
     Потом тени, нарушившие однообразие его грустных мыслей, выскользнули  у
него из памяти, и он снова погрузился в привычную тоску. Он  вновь  предался
воспоминаниям о шести месяцах любви и счастья на вольном воздухе, под  ярким
солнцем, под чудесными деревьями Люксембургского сада.
     "Как мрачна стала моя жизнь! - говорил он  себе.  -  Девушки  и  теперь
встречаются на моем пути,  но  только  прежде  "то  были  ангелы,  а  теперь
ведьмы".


Глава третья. ЧЕТЫРЕХЛИКИЙ



     Вечером, раздеваясь  перед  сном,  Мариус  нащупал  в  кармане  сюртука
поднятый на бульваре пакет. Он совсем забыл о нем. Он решил,  что  его  надо
вскрыть, - возможно, в нем окажется адрес девушек, если пакет  действительно
принадлежал им, и уж во всяком  случае  найдутся  необходимые  указания  для
возвращения свертка лицу, его потерявшему.
     Мариус развернул конверт.
     Он был не запечатан и содержал четыре письма,  которые  также  были  не
запечатаны.
     На письмах были проставлены адреса.
     От всех четырех разило дешевым табаком.
     Первое письмо было адресовано: "Милостивой государыне  госпоже  маркизе
де Грюшере на площади супротив палаты депутатов в доме э..."
     Мариус подумал, что из письма он может почерпнуть нужные ему  сведения,
а раз оно не заклеено, не будет предосудительным и прочесть его.
     Оно содержало следующее:
     "Милостивая государыня!
     Добрадетель милосердия  и  сострадания  есть  та  добрадетель,  которая
крепче всякой иной спаивает общество. Исполнитесь  христианского  чувства  и
бросьте соболезный взгляд  на  горемычного  испанца,  жертву  преданности  и
приверженности священному делу лигитимизма, за  которое  он  заплатил  своей
кровью, отдал свое состояние и все прочее, чтобы защитить это дело, и теперь
находится в страшной бедности.  Он  не  сомневается,  что  Ваша  милость  не
откажет ему в помощи и пожелает облегчить  существование,  крайне  тягостное
для образованного, благородного и покрытого множеством ран военного. Заранее
рассчитываю на воодушевляющие Вас человеколюбие, равно как и на  сочувствие,
которое госпожа маркиза питает к  столь  нещасной  нации.  Наша  просьба  не
останется щетной, а наша  признательность  сохранит  о  ней  самое  приятное
воспоминание.
     Примите уверение в искреннем почтении, с которым имею честь быть.
     Милостивая государыня,
     Дон Альварес, испанский капитан кабалерии, роялист, нашедший убежище во
Франции, а в настоящее время возвращающийся на родину, но не имеющий средств
продолжать путь".
     Подпись не сопровождалась  адресом.  Мариус,  в  надежде  найти  адрес,
взялся за второе письмо, на конверте которого стояло "Милостивой  государыне
госпоже графине де Монверне, улица Касет, дом э 9".
     Вот что прочел Мариус в этом письме:
     "Милостивая государыня!
     К Вам обращается нещасная мать семейства, мать шестерых детей, из  коих
младшему едва исполнилось восемь месяцев. С последних родов я все болею. Муж
уже пять месяцев как бросил меня. Не имею никаких средств к жизни,  нахожусь
в ужасной нищите.
     Уповая на Ваше Сиятельство, остаюсь, милостивая государыня, с  глубоким
почтением
     тетушка Бализар".
     Мариус перешел к третьему  письму;  как  и  предыдущие,  оно  оказалось
просительным, и в нем можно было прочесть следующее:
     "Г-ну  Пабуржо,  избирателю,  владельцу   оптовой   торговли   вязаными
изделиями, что на углу улицы Сен - Дени и О - Фер.
     Беру на себя смелость обратиться к Вам с  настоящим  письмом,  с  целью
просить Вас ощасливить  меня  драгоценным  своим  расположением  и  с  целью
заинтересовать Вас судьбою литиратора,  который  недавно  направил  драму  в
театр - комедии. Сюжет ее исторический, а место действия -  Овернь  в  эпоху
Империи Слог прост, лаконичен и имеет  несомненные  достоинства.  В  четырех
местах в ней даются куплеты для пения. Комическое, серьезное  и  неожиданное
сочитаится в  ней  с  разнообразием  характеров  и  с  легким  романтическим
налетом,  окрашивающим  всю  интригу,  которая,  проделав  запутанный   путь
развития, после ряда потрясающих  перепитий  и  блестящих  неожиданных  сцен
приводит к развязке.
     Главной моей задачей  является  угадить  все  возрастающим  требованиям
современного  человека,  иными  словами,  угадить  моде,  этому  капризному,
причудливому флюгеру, который меняит положение при каждом дуновении ветра.
     Несмотря на все  эти  достоинства,  я  имею  основание  опасаться,  что
вследствии  зависти  и  себелюбия  привилигированных   авторов   я   окажусь
отстраненным от театра, ибо мне ведомо, сколько огорчений выпадает  на  долю
новичка.
     Ваша заслуженная репутация пресвещенного покровителя  литираторов,  г-н
Пабуржо, внушаит мне решимость послать к вам свою дочь, которая  опишет  Вам
наше бедствинное положение, без  куска  хлеба  и  без  топлива  среди  зимы.
Обращаясь к Вам с покорнейшей  просьбой  разрешить  мне  посвятить  Вам  как
настоящую драму, так и все будущие свои произведения, я хочу показать  этим,
сколь дорога мне честь находится под Вашим покровительством и украшать  свои
сочинения Вашим именем. Если Вы соблаговолите почтить  меня  хотя  бы  самым
скромным подношением, я тотчас  примусь  за  сочинение  стихатварения,  дабы
заплатить  Вам  дань  своей  признательности.  Я  постараюсь   довести   это
стихатварение до наивозможного совершенства и пошлю его Вам еще до того, как
оно появится напечатанным впереди драмы и будет произнесено со сцены.
     Мое нижайшее почтение господину и госпоже Пабуржо.
     Жешфло, литиратор.
     Р. S. Хотя бы 40 су.
     Тенардье непринужденно поднялся с места, подошел к камину и,  отодвинув
ширмы, прислонил их к  стоящей  рядом  кровати.  Открылась  жаровня,  полная
пылающих угольев, среди которых пленнику было  отчетливо  видно  раскаленное
добела долото, усеянное пурпурными искрами.
     Затем Тенардье снова подсел к Белому.
     - Итак, пойдем дальше, - сказал он. - Мы можем  договориться.  Закончим
дело полюбовно. Я виноват, признаюсь, я погорячился, хватил через  край,  не
знаю, где у меня только голова была, я  наговорил  всякого  вздору.  На  том
основании, что вы мильонщик, я заявлял, например, что  требую  денег,  много
денег, уйму денег. Это неправильно. Пусть вы богаты, но у вас свои  расходы;
господи боже мой, у кого их нет? Я вовсе не хочу вас  разорять,  не  обирала
ведь я в самом делe какой-нибудь. Я не из тех людей, которые  злоупотребляют
выгодами своего положения и остаются в конце концов в дураках. Послушайте: я
готов приложить свое, я согласен пойти на уступки. Мне нужно  только  двести
тысяч франков.
     Белый не проронил ни слова. Тенардье продолжал:
     - Как видите, я лишнего не запрашиваю. Мне  неизвестны  размеры  вашего
капитала, но я знаю, что деньги для вас ничто. И такому благотворителю,  как
вы, конечно, ничего не стоит дать  двести  тысяч  франков  несчастному  отцу
семейства. Впрочем, вы человек рассудительный и, конечно, не думаете, что  я
положил столько труда на это дельце  и  так  здорово,  по  мнению  вот  этих
господ, его наладил только для того, чтобы  попросить  у  вас  на  бутылочку
красного да порцию жаркого и сходить разок поужинать у Денуайе. Двести тысяч
франков - вот моя цена. Это сущий пустяк. А как только  денежки  вылетят  из
вашего кармана, на том, ручаюсь,  все  и  кончится.  Никто  вас  пальцем  не
тронет. Вы можете возразить:  "Помилуйте,  да  при  мне  нет  двухсот  тысяч
франков!" О, я не ставлю невыполнимых условий! Этого не требуется.  Я  прошу
вас только об одном: не  откажите  в  любезности  написать  то,  что  я  вам
продиктую.
     Тут  Тенардье  прервал  свою  речь  и,   помолчав   немного,   добавил,
подчеркивая каждое  слово  и  поглядывая  с  многозначительной  усмешкой  на
жаровню:
     - Предупреждаю: никаких отговорок насчет неграмотности я и  слушать  не
хочу.
     Сам великий инквизитор мог бы позавидовать этой усмешке.
     Тенардье придвинул стол вплотную к Белому и  вынул  из  ящика  чернила,
перо и лист бумаги, оставив ящик полуоткрытым; там блестело  длинное  лезвие
ножа.
     Лист он положил перед Белым.
     - Пишите, - сказал он.
     Туг, наконец, заговорил пленник:
     - Как же вы хотите, чтобы я писал? Я привязан.
     - Совершенно верно, вы правы. Извините! - произнес Тенардье.
     Обратившись к Крючку, прозываемому  также  Весенним,  а  также  Гнусом,
приказал:
     - Развяжите господину правую руку. Крючок, он же Весенний, он же  Гнус,
выполнил приказание Тенардье. Когда правая рука пленника  была  освобождена,
Тенардье обмакнул перо в чернила и протянул Белому.
     - Советую хорошенько запомнить, сударь, - сказал он, - что вы в  полной
нашей власти, в полном нашем распоряжении, что никакая человеческая сила  не
вырвет вас отсюда и что мы будем огорчены, если  нас  вынудят  прибегнуть  к
крайним и неприятным мерам. Я  не  знаю  ни  вашего  имени,  ни  адреса,  но
предупреждаю, что вас не развяжут до  тех  пор,  пока  не  воротится  особа,
которой будет поручено отвезти ваше письмо. А теперь соблаговолите писать.
     - Что же я должен писать? - спросил пленник.
     - Я продиктую.
     Белый взял перо.
     Тенардье стал диктовать:
     - "Дочь моя..."
     Пленник вздрогнул и вскинул глаза на Тенардье.
     -  Напишите:  "Дорогая  дочь  моя",   -   продолжал   Тенардье.   Белый
повиновался.
     - "...приезжай немедленно..."
     Он приостановился:
     - Ведь вы говорите ей "ты", не правда ли?
     - Кому? - спросил Белый.
     - Ну девчонке, Жаворонку, черт побери!
     - Я не понимаю, что вы хотите сказать...- ответил  Белый  без  малейших
признаков волнения.
     - Пишите, пишите, - оборвал его Тенардье и опять принялся диктовать:
     - "Приезжай немедленно. Ты мне очень  нужна.  Особе,  которая  передаст
тебе эту записку, поручено доставить тебя ко  мне.  Жду  тебя.  Приезжай  не
раздумывая".
     Белый  написал  все,  что  ему  было  продиктовано.  Но   Тенардье   не
успокоился:
     - Нет, вычеркните: "приезжай не раздумывая"; она может заподозрить, что
тут не все ладно и что есть основания раздумывать.
     Белый зачеркнул эти три слова.
     - А теперь, - продолжал Тенардье, - подпишитесь. Как вас зовут?
     Пленник положил перо и спросил:
     - Кому предназначается это письмо?
     - Вы сами прекрасно знаете. Девчонке. Я же вам сказал.
     Тенардье явно избегал называть по имени девушку, о которой шла речь. Он
говорил "Жаворонок", "девчонка", но имени  ее  не  произносил.  Это  обычная
предосторожность жулика,  старающегося  скрыть  от  сообщников  свою  тайну.
Назвать имя значило бы раскрыть им все "дело" и дать  возможность  узнать  о
нем больше, чем им надлежало знать.
     - Подпишитесь. Как вас зовут? - повторил он.
     - Урбен Фабр, - сказал пленник.
     Тенардье кошачьим движением запустил руку в карман  и  вытащил  носовой
платок, отобранный у Белого. Отыскав метку, он поднес платок к свече.
     - У. Ф. Так, подходит. Урбен Фабр. Ну, ставьте подпись "У. Ф.".
     Пленник поставил подпись.
     - Одной рукой письма не сложить, - сказал Тенардье. - Давайте я  сложу.
Пишите адрес: "Мадмуазель Фабр", на вашу квартиру. Я  знаю,  что  вы  живете
неподалеку отсюда, близ церкви Сен - Жак - дю - О - Па, так как ходите  туда
каждый день к обедне, но на какой улице, не знаю. Я вижу, что вы поняли свое
положение. А раз уж вы не скрыли настоящего своего имени,  надо  думать,  не
скроете и адреса. Напишите его сами.
     Пленник на минуту задумался, затем взял  перо  и  написал:  "Мадмуазель
Фабр у г-на Урбена Фабра на улице Сен - Доминик - д'Анфер, э 17".
     Тенардье с лихорадочной поспешностью схватил письмо.
     - Жена! - позвал он.
     Жена подбежала.
     - Вот письмо. Что с ним делать, ты знаешь. Фиакр ждет внизу. Поезжай  и
живо назад.
     Обратившись к человеку с топором, он распорядился:
     - А ты, если уж не хочешь ходить ряженым, проводишь хозяйку. Сядешь  на
запятки. Ты хорошо помнишь, где поставил повозку?
     - Помню, - ответил тот.
     Поставив топор в угол, он последовал за теткой Тенардье.
     Не успели они выйти,  как  Тенардье,  просунув  голову  в  полуоткрытую
дверь, крикнул в коридор:
     - Главное, не потеряй  письмо!  Не  забудь,  что  везешь  двести  тысяч
франков.
     - Не беспокойся. Оно у меня за пазухой, - отвечал сиплый голое супруги.
     Не прошло и минуты, как послышалось щелканье кнута оно становилось  все
тише и вскоре совсем замерло.
     - Отлично, - пробормотал  Тенардье.  -  Здорово  гонят.  Таким  галопом
хозяйка в три четверти часа обернется.
     Он придвинул стул к камину и сел, скрестив руки и приблизив  к  жаровне
подошвы грязных сапог.
     - Ноги у меня совсем закоченели, - сказал он.
     Теперь, кроме Тенардье и пленника, в  трущобе  оставалось  лишь  пятеро
бандитов. Хотя лица их были скрыты под масками или под черным клеем, что,  в
зависимости от степени внушаемого страха, делало их похожими на  угольщиков,
негров или чертей, люди эти казались угрюмыми и сонными. Чувствовалось,  что
они совершают преступление как бы по обязанности, не спеша, без  злобы,  без
жалости, с неохотой. Словно скот, они сгрудились в углу и притихли. Тенардье
грел ноги. Пленник снова погрузился в молчание. Мрачная тишина сменила дикий
шум, наполнявший несколько минут назад логово Тенардье.
     Нагоревшая свеча едва освещала огромное грязное жилье, уголья в жаровне
потускнели, и уродливые головы  бандитов  отбрасывали  на  стены  и  потолок
чудовищные тени.
     Слышалось только мирное посапывание спавшего в углу пьяного старика.
     Мариус ждал, охваченный все возрастающей тревогой. Загадка стала теперь
еще непостижимее. Кто же она, "эта девчонка", которую Тенардье  называл  еще
"Жаворонком"? Уж  не  его  ли  "Урсула"?  Пленник,  казалось,  нисколько  не
смутился при слове "Жаворонок" и ответил  просто:  "Я  не  понимаю,  что  вы
хотите сказать". Нашли объяснения буквы  "У"  и  "Ф":  они  означали  "Урбен
Фабр",  и  Урсула  перестала,  таким  образом,   быть   Урсулой.   Последнее
обстоятельство особенно  отчетливо  врезалось  в  сознание  Мариуса.  Словно
какие-то страшные чары приковали его к месту, откуда  он  мог  наблюдать  за
всей сценой.  Он  стоял  почти  неспособный  двигаться  и  мыслить,  как  бы
уничтоженный зрелищем подлости, открывшимся в непосредственной  близости  от
него. Он ждал, надеясь на что-то, сам не зная на что, не в силах собраться с
мыслями и принять решение.
     "Во всяком случае, - думал он, - если Жаворонок-это  она,  я,  конечно,
увижу ее, так как жена Тенардье должна  привезти  ее  сюда.  А  тогда,  если
понадобится, я не пощажу ни своей жизни, ни своей крови, но освобожу  ее!  Я
ни перед чем не остановлюсь.
     Так прошло около получаса. Тенардье, казалось,  был  поглощен  мрачными
мыслями. Пленник застыл в неподвижной позе. Между тем Мариусу уже  несколько
минут слышался по временам как бы легкий,  приглушенный  звук,  доносившийся
оттуда, где находился пленник.
     - Господин Фабр! - вдруг обратился к  пленнику  Тенардье.  -  Запомните
хорошенько то, что я сейчас скажу.
     Эта короткая фраза походила на начало объяснения. Мариус насторожился.
     - Потерпите немного, - продолжал Тенардье. - Жена моя скоро вернется. Я
думаю, что Жаворонок - на самом деле ваша дочь, и нахожу  в  порядке  вещей,
чтобы она оставалась с вами. Только вот какое дело. Жена поехала  за  нею  с
вашим письмом. Я велел жене принарядиться так, чтобы ваша барышня без опаски
отправилась с ней, вы это видели. Обе они сядут в фиакр, приятель мой станет
на запятки. За заставой, в одном местечке,  поджидает  повозка,  запряженная
парой добрых коней. Туда-то и доставят  вашу  барышню.  Там  она  выйдет  из
фиакра. Приятель посадит ее вместе с собой в повозку, а жена вернется к  нам
и доложит: "Все сделано". Что касается вашей барышни, то никакого зла ей  не
причинят, повозка отвезет ее туда, где ей будет спокойно, и  как  только  вы
выложите эти несчастные двести тысяч,  вам  ее  вернут.  Если  же  по  вашей
милости меня арестуют, приятель уберет Жаворонка. Вот и все.
     Пленник не проронил ни слова. Тенардье после небольшой паузы продолжал:
     - Как видите, все очень просто. Ничего дурного  не  случится,  если  вы
сами этого не захотите. Я вам для того все и рассказываю. Я предупреждаю вас
о том, как обстоит дело.
     Он остановился, но  пленник  не  нарушал  молчания,  и  Тенардье  снова
заговорил:
     - Как только супруга моя