ли зарычал Клебер.
     В ответ на  слово  Камброна  голос  англичанина  скомандовал:  "Огонь!"
Сверкнули батареи, дрогнул холм, все эти медные  пасти  изрыгнули  последний
залп  губительной  картечи;  заклубился  густой  дым,  слегка  посеребренный
восходящей луной, и  когда  он  рассеялся,  все  исчезло.  Остатки  грозного
воинства были уничтожены, гвардия умерла. Четыре стены живого редута  лежали
неподвижно,  лишь  кое-где  среди  трупов  можно  было  заметить   последнюю
судорогу. Так погибли французские легионы, еще более  великие,  чем  римские
легионы. Они пали на плато Мон - Сен - Жан,  на  мокрой  от  дождя  и  крови
земле, среди почерневших колосьев, на том месте, где  ныне,  в  четыре  часа
утра, посвистывая и весело погоняя лошадь, проезжает Жозеф,  кучер  почтовой
кареты, направляющейся в Нивель.


Глава шестнадцатая. QLOT LIBRAS IN DUCE? {*}



     {* Какая цена полководцу? (лат.).}

     Сражений при Ватерлоо - загадка. Оно одинаково непонятно и для тех, кто
выиграл его, и для тех,  кто  его  проиграл.  Для  Наполеона  -  это  паника
{"Оконченный бой, завершенный  день,  исправление  ошибочных  мер,  огромный
успех,  обеспеченный  назавтра,  -  все  было   потеряно   из-за   мгновения
панического  страха"  (Наполеон.  Мемуары,  продиктованные  на  острове  св.
Елены). (Прим. авт.).}, Блюхер видит в нем лишь сплошную пальбу;  Веллингтон
ничего в нем не понимает. Просмотрите  рапорты.  Сводки  туманны,  пояснения
сбивчивы. Одни запинаются, другие невнятно лепечут. Жомини  разделяет  битву
при Ватерлоо на четыре фазы; Мюфлинг расчленяет ее на  три  эпизода;  только
Шарас - хотя в оценке некоторых вещей мы с ним и расходимся -  уловил  своим
острым взглядом характерные черты катастрофы, которую потерпел  человеческий
гений в борьбе со случайностью, предначертанной свыше. Все  прочие  историки
как бы ослеплены, и, ослепленные, они движутся ощупью. Действительно, то был
день, подобный вспышке молнии, то была гибель военной монархии, увлекшей  за
собой, к великому изумлению королей, все королевства, то было крушение силы,
поражение войны.
     В этом событии, отмеченном  высшей  необходимостью,  человек  не  играл
никакой роли.
     Разве отнять Ватерлоо у Веллингтона и Блюхера - значит  лишить  чего-то
Англию и Германию? Нет. Ни  о  прославленной  Англии,  ни  о  величественной
Германии нет и речи при обсуждении  проблемы  Ватерлоо.  Благодарение  небу,
величие народов не зависит от мрачных похождений  меча  и  шпаги.  Германия,
Англия и Франция славны не силой оружия. В эпоху,  когда  Ватерлоо  -  всего
лишь бряцание сабель, в Германии над Блюхером возвышается Гете, а  в  Англии
над Веллингтоном - Байрон. Нашему веку присуще возникновение широкого  круга
идей, в сияние этой утренней зари вливают свой сверкающий  луч  и  Англия  и
Германия. Они полны величия, ибо они мыслят.  Повышение  уровня  цивилизации
является их природным свойством, оно вытекает из их сущности и нисколько  не
зависит от случая. Возвышение их в XIX веке отнюдь не имело своим источником
Ватерлоо. Лишь народы-варвары внезапно вырастают  после  победы.  Так  после
грозы  вздувается  ненадолго  поток.  Цивилизованные  народы,   особенно   в
современную нам эпоху, не возвышаются и не падают из-за  удачи  или  неудачи
полководца. Их удельный вес среди  рода  человеческого  является  следствием
чего-то более значительного, нежели  сражение.  Слава  богу,  их  честь,  их
достоинство, их просвещенность, их гений не являются выигрышным билетом,  на
который герои и завоеватели - эти игроки -  могут  рассчитывать  в  лотереях
сражений. Случается, что битва проиграна, а прогресс выиграл. Меньше  славы,
зато больше свободы. Умолкает дробь барабана, и возвышает свой голос  разум.
Это игра, в которой выигрывает тот, кто проиграл.  Обсудим  же  хладнокровно
Ватерлоо  с  двух  точек  зрения.  Припишем   случайности   то,   что   было
случайностью, а воле божьей то, что было волей божьей. Что  такое  Ватерлоо?
Победа? Нет. Квинта в игре.
     Выигрыш достался Европе, но оплатила его Франция.
     Водружать там льва не стоило.
     Впрочем, Ватерлоо - это  одно  из  самых  своеобразных  столкновений  в
истории. Наполеон и  Веллингтон.  Это  не  враги  -  это  противоположности.
Никогда  бог,  которому  нравятся  антитезы,  не  создавал  контраста  более
захватывающего, очной ставки более необычной. С одной  стороны  -  точность,
предусмотрительность, математический расчет, осторожность, обеспеченные пути
отступления, сбереженные резервы, непоколебимое  хладнокровие,  невозмутимая
методичность,  стратегия,  извлекающая   выгоду   из   местности,   тактика,
согласующая действия батальонов, резня, строго соблюдающая  правила,  война,
ведущаяся с часами в руках,  никакого  упования  на  случайность,  старинное
классическое  мужество,  безошибочность  во  всем;  с  другой  -   интуиция,
провиденье, своеобразие  военного  мастерства,  сверхчеловеческий  инстинкт,
блистающий взор, нечто,  обладающее  орлиной  зоркостью  и  разящее  подобно
молнии, чудесное искусство в сочетании с высокомерной пылкостью,  все  тайны
глубокой души, союз с роком, река, равнина, лес, холм, собранные  воедино  и
словно принужденные к повиновению, деспот, доходящий до того, что  подчиняет
своей тирании даже поля брани, вера в свою звезду, соединенная с  искусством
стратегии, возвеличенным ею, но в то же время смущенным.  Веллингтон  -  это
Барем войны, Наполеон - ее Микеланджело; и на этот раз  гений  был  побежден
расчетом.
     Оба кого-то поджидали. И тот, кто рассчитал правильно, восторжествовал.
Наполеон ждал Груши - тот не явился. Веллингтон ждал Блюхера - тот прибыл.
     Веллингтон - это война классическая, мстящая  за  давний  проигрыш.  На
заре своей военной карьеры Наполеон столкнулся с такой  войной  в  Италии  и
одержал тогда блистательную победу.  Старая  сова  спасовала  перед  молодым
ястребом. Прежняя тактика была не только разбита наголову, но и  посрамлена.
Кто был этот двадцатишестилетний  корсиканец,  что  представлял  собой  этот
великолепный невежда, который, имея против себя все, а за себя - ничего, без
провианта, без боевых припасов, без пушек, без обуви,  почти  без  армии,  с
горстью людей против целых полчищ, обрушивался на объединенные силы Европы и
самым невероятным образом одерживал победы там, где это казалось  совершенно
невозможным? Откуда явился этот грозный безумец, который, почти не  переводя
дыхания и с теми же картами в руках,  рассеял  одну  за  другой  пять  армий
германского императора, опрокинув за Альвицем Болье, за Болье  Вурмсера,  за
Вурмсером Меласа, за Меласом Макка? Кто был этот новичок в боях,  обладавший
дерзкой самоуверенностью небесного  светила?  Академическая  школа  военного
искусства отлучила его,  доказав  этим  собственную  несостоятельность.  Вот
откуда вытекает неукротимая злоба старого  цезаризма  против  нового,  злоба
вымуштрованной сабли против огненного меча,  злоба  шахматной  доски  против
гения. 18 июня 1815 года за этой упорной злобой осталось последнее слово,  и
под Лоди, Монтебелло, Монтенотом, Мантуей, Маренго и Арколем она  начертала:
"Ватерлоо". То был  приятный  большинству  триумф  посредственности.  Судьба
допустила  эту  иронию.  На  закате  своей  жизни  и  славы  Наполеон  снова
встретился лицом к лицу с молодым Вурмсером.
     Будем бороться!
     Будем  бороться,  но  осмотрительно.  Свойство  истины  -  никогда   не
преувеличивать.  Ей  нет  в  этом  нужды!   Существует   нечто,   подлежащее
уничтожению, иное же надо только осветить и разобраться в нем. Великая  сила
таится в благожелательном и серьезном  изучении  предмета.  Не  надо  языков
пламени там, где достаточно простого луча.
     Итак,  живя  в  XIX  веке,  мы  относимся  враждебно  к   аскетическому
затворничеству, у каких бы народов оно ни существовало, будь то в Азии или в
Европе, в Индии или в Турции. Кто говорит: "Монастырь" - говорит:  "болото".
Способность монастырей к загниванию очевидна, их стоячие воды вредоносны, их
брожение заражает лихорадкой и изнуряет народы;  их  размножение  становится
казнью египетской. Мы не можем подумать без ужаса о тех странах, где  кишат,
как черви,  всевозможные  факиры,  бонзы,  мусульманские  монахи-отшельники,
калугеры, марабуты, буддистские священники и дервиши.
     И все же религиозный вопрос существует. В нем есть таинственные,  почти
грозные стороны. Да будет нам позволено вглядеться в них пристальней.


Глава четвертая. МОНАСТЫРЬ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПРИНЦИПОВ



     Люди собираются и живут сообща. По какому праву? По праву объединения.
     Они запираются у себя. По  какому  праву?  По  праву  каждого  человека
отворять или запирать свою дверь.
     Они  не  покидают  своих  четырех  стен.  По  какому  праву?  По  праву
свободного передвижения, включающего также право оставаться у себя.
     Но что они делают там, у себя?
     Они говорят  шепотом;  они  опускают  глаза  долу;  они  работают.  Они
отрекаются от мира, от городов, от чувственных наслаждений, от удовольствий,
от суетности, от гордыни, от корысти.  Они  облачены  в  грубую  шерсть  или
грубый холст. Никто из них не  владеет  собственностью.  Вступая  в  общину,
богатый становится бедным. То, чем он владеет, он отдает всем. Тот, кто  был
так называемого благородного происхождения:  дворянином,  вельможей,  теперь
равен простому крестьянину. Кельи у всех одинаковые. Все подвергаются обряду
пострижения, носят одинаковые сутаны, едят черный хлеб, спят на соломе и все
превращаются в прах. То же вретище на теле, то же вервие вокруг чресел. Если
положено ходить босыми, все ходят босые. Среди них может быть  князь,  но  и
князь такая же  тень,  как  и  другие.  Титулов  больше  нет.  Даже  фамилии
исчезают. Остаются лишь имена. Имя  уравнивает  всех.  Люди  отторгаются  от
семьи кровной и создают в своей общине семью духовную. У них нет иной родни,
кроме всего человечества. Они помогают бедным, ухаживают  за  больными.  Они
сами избирают тех, кому повинуются. Они называют друг друга "брат".
     Вы прерываете меня, восклицая: "Но ведь это идеальный монастырь!"
     Да, если бы такой монастырь существовал, я должен был бы принять это  в
соображение.
     Потому-то в предыдущих главах книги я и говорил об  одном  монастыре  с
уважением. Если забыть о средних веках, забыть об Азии, отложить до  другого
времени вопросы исторический и  политический,  то,  с  точки  зрения  чистой
философии, оставляя в  стороне  требования  воинствующей  политики,  я,  при
условии совершенно  добровольного  пострижения  и  пребывания  в  монастыре,
всегда готов относиться к общинному  началу  монашества  с  известного  рода
вдумчивой, а в некоторых отношениях даже и с благожелательной  серьезностью.
Где налицо община - там коммуна; где налицо коммуна - там  право.  Монастырь
является продуктом формулы: Равенство, Братство. О  величие  свободы!  Какое
блистательное  преображение!  Достаточно  одной  свободы,  чтобы  превратить
монастырь в республику.
     Продолжаем.
     Мужчины и женщины, заключенные в четырех стенах, носят  грубую  одежду,
они все равны, они зовут друг друга братьями и сестрами,  все  это  так;  но
ведь они еще что-то делают?
     Да.
     Что же?
     Они устремляют взор во мрак, становятся на колени и складывают руки.
     Что это означает?


Глава пятая. МОЛИТВА



     Они молятся.
     Кому?
     Богу.
     Молиться богу - что это значит?
     Существует ли бесконечность вне  нас?  Едина  ли  она,  имманентна  ли,
перманентна? Непременно ли субстанциональна,  поскольку  она  бесконечна,  и
была ли бы она ограниченной там, вне нас, не обладая субстанцией? Непременно
ли разумна, поскольку она бесконечна, и была ли бы  она  конечной  там,  вне
нас, не обладая разумом? Пробуждает ли в нас эта бесконечность идею сущности
мироздания, в то время как мы самим себе можем приписать только идею личного
существования? Иными словами, не является ли  она  абсолютным  понятием,  по
отношению к которому мы - понятие относительное?
     И нет ли, одновременно с бесконечностью вне нас, другой  бесконечности,
внутри нас?  Не  наслаиваются  ли  эти  две  бесконечности  (какое  страшное
множественное число!) друг на друга?  Не  находится  ли,  так  сказать,  эта
вторая бесконечность под первой? Не является ли  она  зеркалом,  отражением,
отголоском, бездной, имеющей общий центр с другой бездной? Обладает  ли  эта
вторая бесконечность разумом, как первая? Мыслит ли она?  Любит  ли?  Желает
ли? Если эти обе бесконечности одарены разумом, то  у  каждой  из  них  есть
волевое начало и есть свое "я" как в высшей, так и в  низшей  бесконечности.
Низшее "я" - это душа, высшее "я" - это бог.
     Мысленно приводить в соприкосновение низшую бесконечность  с  высшей  и
значит молиться.
     Не будем ничего оспаривать  у  человеческого  духа;  уничтожать  дурно.
Следует  преобразовывать  и  преображать.  Некоторые  способности   человека
направлены к Неведомому: мысль, мечта, молитва. Неведомое - это  океан.  Что
такое сознание? Это компас в Неведомом.  Мысль,  мечта,  молитва  -  могучее
свечение  тайны.  Будем  уважать  их.   К   чему   тяготеет   величественное
лучеиспускание души? К мраку; то есть к свету.
     Величие демократии заключается в том, чтобы ничего не отвергать, ничего
не отрицать у человечества. Наряду с правом  Человека  -  по  меньшей  мере,
возле него - стоит право Души.
     Сокрушать фанатизм и благоговеть перед бесконечным -  таков  закон.  Не
будем ограничиваться тем, что, преклонив колена перед древом мироздания,  мы
созерцаем его несметные разветвления, унизанные светилами. У нас есть  долг:
трудиться над  душой  человеческой,  защищать  тайное  от  чудесного,  чтить
непостижимое и отвергать нелепое, допускать  в  области  необъяснимого  лишь
необходимое,  оздоровлять  верования,  освобождать  религию   от   суеверий,
уничтожать все, что паразитирует во имя бога.


Глава шестая. НЕОСПОРИМАЯ БЛАГОДАТЬ МОЛИТВЫ



     Всякий способ молиться хорош, лишь бы молитва была от души. Переверните
молитвенник вверх ногами, но душою слейтесь с бесконечностью.
     Мы  знаем,  что   существует   философия,   отрицающая   бесконечность.
Существует также философия, отрицающая солнце; эту философию, относящуюся  к
области патологии, именуют слепотой.
     Возводить недостающее нам чувство в источник истины - на  это  способна
лишь дерзкая самоуверенность слепца.
     Любопытны замашки высокомерия, превосходства  и  снисхождения,  которые
эта бредущая ощупью философия усваивает по  отношению  к  философии,  зрящей
бога. Она напоминает крота, восклицающего: "Как они жалки со своим солнцем!"
     Мы  знаем,  что  есть  прославленные,  мудрые  атеисты.  Приведенные  к
познанию истины своей мудростью, они, в глубине души, не слишком  уверены  в
собственном атеизме; остается лишь дать им другое  название.  Но  во  всяком
случае, если они  и  не  верят  в  бога,  то  уже  само  величие  их  разума
подтверждает существование бога.
     Мы приветствуем в них философов и неумолимо осуждаем их философию.
     Продолжаем.
     Достойна восхищения и та легкость, с какою иные  отделываются  словами.
Одна  северная  школа  метафизики,   отличающаяся   некоторой   туманностью,
вообразила, что произвела  переворот  в  человеческих  умах,  заменив  слово
"сила" словом "воля".
     Утверждение:   "растение   хочет"   вместо    утверждения:    "растение
произрастает", было бы действительно весьма  плодотворно,  если  бы  к  нему
добавляли: "вселенная хочет".  Почему?  Потому,  что  вывод  был  бы  такой:
растение хочет, значит у него есть свое "я"; вселенная хочет, значит  у  нее
есть свой бог.
     Мы же, в противоположность этой школе, ничего не отметаем a  priori,  и
все же присутствие воли в растении, признаваемое этой  школой,  нам  труднее
допустить, нежели присутствие воли во вселенной, ею отрицаемое.
     Отрицать волю бесконечности, то  есть  волю  бога,  возможно  лишь  при
условии отрицания бесконечности. Мы это доказали.
     Отрицание  бесконечности  ведет  непосредственно   к   нигилизму.   Все
становится "измышлением разума".
     Всякий спор с нигилизмом бесполезен: нигилист, если только он  логичен,
сомневается  в  существовании  своего  собеседника  и  не  совсем  уверен  в
собственном существовании.
     С его точки зрения  допустимо,  что  он  сам  для  себя  -  "измышление
разума".
     Однако он не замечает того, что все, отрицавшееся им, принимается им же
в совокупности, как только он произносит слово "разум".
     Короче говоря, всякий путь для мысли закрыт той философией, которая все
сводит к односложному "нет".
     На "нет" есть лишь один ответ: "да".
     Нигилизм заводит в тупик.
     Небытия нет. Нуля не существует. Все представляет  собой  нечто.  Ничто
есть что-то.
     Человек живет утверждением в еще большей мере, чем хлебом.
     Видеть и показывать недостаточно. Философия должна быть действенной; ее
стремлением и целью должно быть совершенствование  человека.  Сократ  должен
воплотиться в Адама и воспроизвести Марка Аврелия, другими словами -  должен
выявить в человеке-жизнелюбце человека-мудреца, заменить Эдем  аристотелевым
Ликеем. Наука должна быть живительным средством. Наслаждаться - какая жалкая
цель и какое суетное тщеславие! Наслаждается и скот. Мыслить - вот подлинное
торжество души. Протянуть жаждущему человечеству чашу  познания,  дать  всем
людям в качестве эликсира познание бога, заставить совесть побрататься в  их
душах со знанием, сделать их справедливыми в силу этого таинственного союза,
- таково назначение реальной философии. Нравственность-это  цветение  истин.
Созерцание приводит к действию. Абсолютное должно быть целесообразным. Надо,
чтобы идеал можно было вдыхать, впивать, надо, чтобы он стал удобоварим  для
человеческого разума. Именно идеал вправе  сказать:  "Приимите,  ядите,  сие
есть тело мое, сие есть кровь моя". Мудрость - святое  причастие.  Лишь  при
этом  условии  она  перестает  быть  бесплодной  любовью   к   науке;   став
единственным  и  главным  средством  объединения  людей,  она  из  философии
превращается в религию.
     Философия не должна быть башней, воздвигнутой для того, чтобы созерцать
оттуда тайну в свое удовольствие и только из любопытства.
     Откладывая развитие нашей мысли до другого раза, пока  что  мы  скажем:
нам непонятны ни человек как точка отправления, ни  прогресс  как  цель  без
двух движущих сил - веры и любви.
     Прогресс есть цель, идеал есть образец.
     Что такое идеал? Это бог.
     Идеал, абсолют, совершенство, бесконечность - понятия тождественные.


Глава седьмая. ПОРИЦАТЬ СЛЕДУЕТ С ОСТОРОЖНОСТЬЮ



     На истории и философии лежат  обязанности,  вечные  и  в  то  же  время
простые: бороться против первосвященника  -  Кайафы,  против  судьи-Дракона,
против законодателя - Тримальхиона, против императора  Тиверия,  -  все  это
ясно, определенно, четко и ничего туманного в себе  не  содержит.  Но  право
жить обособленно, при всех связанных с этим неудобствах и  злоупотреблениях,
требует признания и пощады. Отшельничество - проблема чисто человеческая.
     Говоря о монастырях,  этих  местах  заблуждения,  но  вместе  с  тем  и
непорочности,  самообмана,  но  и  добрых  намерений,   невежества,   но   и
самоотвержения, мучений, но и мученичества, следует почти всегда и допускать
их, и отвергать.
     Монастырь  -  противоречие.  Его  цель  -  спасение;   средство-жертва.
Монастырь-это предельный эгоизм, искупаемый предельным самоотречением.
     Отречься, чтобы властвовать, - вот, по-видимому, девиз монашества.
     В монастыре страдают, чтобы наслаждаться. Выдают вексель,  по  которому
платить должна смерть. Ценой  земного  мрака  покупают  лучезарный  небесный
свет. Принимают ад, как залог райского блаженства.
     Пострижение в монахи или в  монахини  -  сам