обы  найти
Тенардье, он, не задумываясь, дал бы отрубить себе руку, а чтобы вырвать его
из нищеты, отдал бы всю свою кровь. Увидеться с Тенардье,  оказать  Тенардье
услугу, сказать  ему:  "Вы  меня  не  знаете,  но  я-то  вас  знаю!  Вот  я!
Располагайте мною!" - было самой отрадной, самой высокой мечтой Мариуса.


Глава третья. МАРИУС ВЫРОС



     В ту пору Мариусу исполнилось двадцать лет. Прошло  три  года,  как  он
расстался с дедом. Отношения между ними оставались прежними, - ни с той,  ни
с другой стороны не делалось никаких попыток к сближению, ни одна сторона не
искала  встречи.  Да  и  к  чему  было  искать  ее?  Чтобы  опять   начались
столкновения? Кто из них согласился бы пойти на уступки? Мариус  был  тверд,
как бронза, Жильнорман крепок, как железо.
     Нужно сказать, что Мариус не знал, какое сердце у деда.  Он  вообразил,
что Жильнорман никогда его не любил и что этот грубый,  резкий,  насмешливый
старик, который вечно бранился, кричал, бушевал  и  замахивался  тростью,  в
лучшем случае питал к нему  не  глубокую,  но  требовательную  привязанность
комедийных жеронтов. Мариус заблуждался. Есть отцы, которые не  любят  своих
детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука. И,  как  мы
уже сказали, в глубине души  Жильнорман  обожал  Мариуса.  Обожал,  конечно,
по-своему, сопровождая обожание тумаками и  затрещинами;  но  когда  мальчик
ушел из его дома,  он  почувствовал  в  своем  сердце  мрачную  пустоту.  Он
потребовал,  чтобы  ему  не  напоминали  о  Мариусе,  втайне  сожалея,   что
приказание его строго  исполняется.  Первое  время  он  надеялся,  что  этот
буонапартист, этот якобинец, этот террорист, этот  сентябрист  вернется.  Но
проходили  недели,  проходили  месяцы,  проходили  годы,  а  кровопийца,   к
величайшему огорчению Жильнормана, не показывался. "Но ведь ничего  другого,
как выгнать его, мне не оставалось", - убеждал себя дед. И  тут  же  задавал
себе вопрос: "А случись это сейчас, поступил бы я так же?" Его гордость,  не
задумываясь,  отвечала:  "Да",  а  старая  голова  безмолвным   покачиванием
печально отвечала: "Нет". Временами он совсем падал духом:  ему  недоставало
Мариуса. Привязанность нужна старикам, как солнце; это тоже источник  тепла.
Несмотря  на  всю  его  стойкость,  в  его  душе  с  уходом  Мариуса  что-то
переменилось. Ни за  что  на  свете  не  согласился  бы  он  сделать  шаг  к
примирению "с этим  дрянным  мальчишкой",  но  он  страдал.  Он  никогда  не
справлялся о нем, но думал о нем постоянно. Образ жизни, который  он  вел  в
Маре, становился все более н более замкнутым. Он  был  по-прежнему  весел  и
вспыльчив, но веселость его проявлялась теперь  резко  и  судорожно,  словно
пересиливая горе и гнев, а вспышки всегда заканчивались  тихим  и  сумрачным
унынием. "Эх, и здоровенную же оплеуху  я  бы  ему  отвесил,  только  бы  он
вернулся!" - иногда говорил он себе.
     Что же касается тетки, то она неспособна  была  мыслить,  а  значит,  и
по-настоящему любить; Мариус превратился для нее в неясную тень, и  в  конце
концов она стала интересоваться им гораздо меньше,  нежели  своей  кошкой  и
попугаем, которые, конечно, у нее были.
     Тайные муки старика  Жильнормана  усиливались  еще  и  оттого,  что  он
наглухо замкнулся и ничем их не  обнаруживал.  Его  горе  походило  на  печь
новейшего  изобретения,  поглощающую   свой   дым.   Случалось,   что   иной
незадачливый собеседник, желая угодить ему, заводил с ним разговор о Мариусе
и спрашивал: "Как поживает и что поделывает ваш милый внук?" Старый  буржуа,
вздыхая, если бывал в грустном расположении духа,  или  пощелкивая  себя  по
манжетке, если хотел казаться  веселым,  отвечал:  "Барон  Понмерси  изволит
сутяжничать в какой-то дыре".
     Но между тем как старик терзался сожалениями, Мариус был доволен собой.
Как это всегда происходит  с  добрыми  людьми,  несчастье  заставило  забыть
горечь обиды. Он вспоминал теперь о Жильнормане с  теплым  чувством,  однако
твердо решил ничего не принимать от человека, "дурно  относившегося"  к  его
отцу. Вот какую умеренную форму приняло теперь его былое возмущение. К  тому
же он был счастлив, что ему пришлось  пострадать  и  что  страдания  его  не
прекращались. Ведь он страдал за отца.  Жизнь,  исполненная  суровой  нужды,
удовлетворяла его и нравилась ему. С какой-то радостью он твердил себе,  что
"все это еще слишком хорошо"; что это искупление; что, не будь этого, он был
бы позднее еще не так наказан за свое кощунственное  равнодушие  к  отцу,  к
такому отцу! Ведь было бы несправедливо, если бы на  долю  отца  выпали  все
страдания, а на его долю ничего. Да и что значат  его  труды  и  лишения  по
сравнению с героической жизнью полковника?  И  он  приходил  к  выводу,  что
единственный способ стать близким  отцу  и  походить  на  него  это  так  же
мужественно бороться с нищетой, как доблестно тот боролся с  врагом,  и  что
именно это, наверное, и означали слова полковника: "Он будет  его  достоин".
Слова эти Мариус по-прежнему хранил правда, теперь уже не на  груди,  потому
что записка полковника пропала, но в сердце.
     Напомним, что в  тот  день,  когда  дед  его  выгнал,  Мариус  был  еще
ребенком, теперь  он  стал  взрослым  мужчиной.  Он  сознавал  это.  Нищета,
повторяем, пошла ему на  пользу.  Бедность  в  дни  юности,  если  искус  ее
проходит благополучно, хороша тем, что направляет нашу волю  к  действию,  а
душу к высоким целям. Бедность обнажает материальную изнанку жизни  во  всей
ее неприглядности и внушает к  ней  отвращение;  следствием  этого  является
неодолимая тяга к жизни духовной. У богатого юноши сотни столь же блестящих,
сколь и грубых, развлечений: скачки, охота, собаки, табак,  карты,  яства  и
еще многое другое; все  это  удовлетворяет  низменные  стороны  человеческой
души, в ущерб возвышенным и благородным ее  сторонам.  Бедный  юноша  трудом
добывает хлеб насущный, он должен утолить голод,  а  когда  утолит  его,  то
может предаться мечтаниям. Ему доступны бесплатные зрелища, даруемые  богом:
он созерцает небо,  просторы,  звезды,  цветы,  детей,  человечество,  среди
которого  страждет,  мир  творений,  в  котором  он  является  светочем.  И,
созерцая, он познает через человечество душу людей,  а  через  мир  творений
бога. Он мечтает и чувствует себя великим, мечты уносят  его  все  дальше  и
дальше,  и  в  нем  пробуждается  нежность.  От  эгоизма,   который   присущ
страдающему человеку, он переходит к сочувствию,  которое  присуще  человеку
мыслящему.  В  нем  проявляется  чудесная  способность  забывать  о  себе  и
сострадать другим. При мысли о бесчисленных радостях, которыми природа щедро
награждает души,  открытые  ей,  и  в  которых  отказывает  душам,  для  нее
закрытым, он, обладатель  миллионов  духовных  благ,  испытывает  жалость  к
обладателям миллионного состояния. И чем больше  просвещается  его  ум,  тем
меньше ненависти остается у него в сердце. Да и бывает ли он несчастен? Нет.
Молодого человека нищета не делает нищим. Любой мальчишка, как бы  беден  он
ни был, своим здоровьем, силой,  быстрой  походкой,  блеском  глаз,  горячей
кровью, переливающейся в жилах, темным цветом волос, румянцем  щек,  алостью
губ, белизною зубов, чистотою дыханья всегда составит  предмет  зависти  для
старика, будь то сам император.  И  потом,  каждое  утро  юноша  берется  за
работу,  чтобы  добыть  себе  пропитание;  и  пока  руки  его  добывают  это
пропитание, спина гордо выпрямляется, а  ум  обогащается  мыслями.  Закончив
дневной урок, он снова весь отдается созерцанию,  неизреченным  восторгам  и
радостям. Жизненный путь его скорбен, полон препятствий и терний, под ногами
у него камни, а иной раз и грязь, но голова всегда озарена светом. Он тверд,
кроток, спокоен, тих, вдумчив, серьезен, невзыскателен, снисходителен, и  он
благословляет бога за то, что тот даровал  ему  два  сокровища,  недоступные
многим богачам: труд, с которым он обрел свободу,  и  мысль,  с  которой  он
обрел достоинство.
     Это именно и произошло с Мариусом. По правде говоря, он,  пожалуй,  был
чересчур склонен к созерцанию. Добившись более или менее верного  заработка,
он на этом и успокоился, решив,  что  бедным  быть  лучше,  и  урезал  время
работы, чтобы  иметь  больше  досуга  для  размышления.  Случалось,  что  он
проводил целые дни в раздумье, словно  зачарованный,  погрузившись  в  немое
сладострастие внутренних восторгов и озарений. Жизненную задачу он  разрешал
для себя так: как можно меньше отдаваться труду ради материальных благ и как
можно больше  ради  духовной  пользы.  Иначе  говоряжертвовать  повседневным
нуждам лишь несколькими часами, а все остальное время отдавать  вечному.  Он
полагал, что ни в чем не нуждается, но не замечал, что понятая таким образом
созерцательная  жизнь  превращается  в  итоге   в   одну   из   форм   лени;
удовольствовавшись самым необходимым, он слишком рано вздумал отдыхать.
     Совершенно ясно, что для деятельной и благородной натуры Мариуса  такое
состояние могло быть лишь переходным и что  при  первом  же  столкновении  с
неизбежными для всякой человеческой судьбы трудностями  он  сбросит  с  себя
дремоту.
     Несмотря на свое адвокатское звание и вопреки тому, что думал  на  этот
счет старик Жильнорман, он не только не "сутяжничал", но вовсе не  занимался
адвокатурой. Мечтательность внушила ему отвращение к юриспруденции. Водиться
со стряпчими, торчать в судах, гоняться за практикойкакая тоска! Да и к чему
это? Он не видел никаких оснований менять род  занятий.  Работа  в  скромной
книготорговле обеспечивала ему без большой затраты труда надежный заработок,
и его вполне хватало Мариусу.
     Один из книготорговцев, на которых он работал, если  не  ошибаюсь,  это
был Мажимель, предложил ему поселиться у него, обещая  предоставить  хорошую
квартиру и постоянную работу с жалованьем  полторы  тысячи  франков  в  год.
Хорошая квартира! Полторы тысячи франков! Это, конечно, недурно. Но лишиться
свободы! Превратиться в наемника! В своего рода литературного приказчика! По
мнению Мариуса, принять предложение  означало  бы  одновременно  улучшить  и
ухудшить свое положение: выиграть с точки зрения материального  благополучия
и проиграть с  точки  зрения  человеческого  достоинства.  Это  означало  бы
променять неприкрашенную, но прекрасную  бедность  на  уродливую  и  смешную
зависимость. Из слепого превратиться в кривого. Он отказался.
     Мариус жил уединенно. В силу природной склонности держаться  особняком,
а также  и  потому,  что  его  отпугнули,  он  так  и  не  вошел  в  кружок,
возглавляемый Анжольрасом. Они остались приятелями,  были  готовы,  если  бы
понадобилось, оказать один другому любую услугу, но и только. У Мариуса было
два друга: Курфейрак и Мабеф; один был молод, другойстар. Он больше льнул  к
старику. Во-первых, ему он был обязан своим душевным переворотом,  во-вторых
благодаря ему он  узнал  и  полюбил  своего  отца.  "Он  снял  с  моих  глаз
катаракту", говорил Мариус.
     И действительно, церковный староста сыграл в  судьбе  Мариуса  решающую
роль.
     Правда, Мабеф явился лишь покорным и бесстрастным  орудием  провидения.
Он осветил Мариусу истинное положение дел случайно и сам того не подозревая,
как освещает комнату свеча, кем-нибудь  туда  внесенная.  И  он  был  именно
свечой, а не тем, кто ее вносит.
     Что  же  касается  перемены,  происшедшей  в  политических   воззрениях
Мариуса, то Мабеф был совершенно неспособен ни понять, ни приветствовать ее,
ни руководить ею.
     Так как впоследствии нам предстоит еще встретиться  с  Мабефом,  то  мы
считаем нелишним сказать о нем несколько слов.


Глава четвертая. МАБЕФ



     В  тот  день,  когда  Мабеф  сказал  Мариусу:  "Разумеется,  я   уважаю
политические убеждения", он выразил подлинные свои чувства. Все политические
убеждения были для него безразличны, он готов был уважать любые из них, лишь
бы  они  не  нарушали  его  покоя,-он  уподоблялся  в  этом  случае  грекам,
именовавшим фурий "прекрасными, благими,  прелестными",  Эвменидами.  Самому
Мабефу политические воззрения заменяла страстная любовь к  растениям  и  еще
большая к книгам.  Как  у  всех  его  современников,  у  него  был  ярлычок,
оканчивавшийся на ист, без которого тогда никто из обходился.  Однако  Мабеф
не был ни роялистом, ни бонапартистом,  ни  хартистом,  ни  орлеанистом,  ни
анархистом, он был букинистом.
     Он не понимал,  как  могут  люди  ненавидеть  друг  друга  из-за  такой
"чепухи", как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и т.  п.,
когда на свете существует такое множество мхов, трав и кустарников, которыми
можно любоваться, и такое множество всяческих книг, не только in folio, но и
в одну тридцать вторую  долю,  которые  можно  листать.  Впрочем,  он  желал
приносить пользу. Коллекционирование книг не мешало ему  читать,  а  занятия
ботаникой заниматься садоводством. Когда между  ним  и  Понмерси  завязалось
знакомство, обнаружилось, что у них  с  полковником  общая  страсть.  Опыты,
которые полковник проделывал над цветами, Мабеф проделывал над плодами.  Ему
удавалось получать семенные сорта груш, не менее сочные, чем  сенжерменские;
по-видимому, именно  его  трудам  обязана  своим  происхождением  знаменитая
теперь октябрьская мирабель, не уступающая по ароматности летней. Он ходил к
обедне скорее по мягкости характера, нежели из набожности, а  также  потому,
что, любя человеческие лица и  ненавидя  шум  толпы,  лишь  в  церкви  видел
собрание людей безмолвствующих. Полагая,  что  необходимо  иметь  какое-либо
общественное положение, он избрал себе  должность  церковного  старосты.  Ко
всему прочему, за весь его век ему  не  довелось  полюбить  женщину  сильнее
луковицы тюльпана, мужчину- сильнее эльзевира. Ему уже давно  перевалило  за
шестьдесят, когда кто-то однажды спросил его:  "Разве  вы  никогда  не  были
женаты?""Не припоминаю",ответил он. Если ему  случалось-  а  с  кем  это  не
случается? вздыхать иногда: "Ах, будь я богат!"то  он  говорил  это  не  как
старик Жильнорман, заглядываясь на красотку, а любуясь старинной  книгой.  У
него жила старая экономка. Когда он спал, его скрюченные ревматизмом  пальцы
торчали бугорками под складками простыни (следствие хирагры в легкой форме).
Он  написал  и  издал  книгу  Флора  окрестностей  Котере.  Сочинение   это,
украшенное цветными таблицами, клише которых хранились у него,  пользовалось
довольно широкой известностью; он сам продавал его. Два-три раза  в  день  в
его квартире на улице Мезьер раздавался звонок покупателя. Он выручал  около
двух тысяч франков в год, чем и ограничивался почти весь его доход. Несмотря
на бедность, он сумел, терпеливо отказывая себе во всем, постепенно  собрать
драгоценную коллекцию редких изданий. Он выходил из  дому  не  иначе  как  с
книгой под мышкой, а возвращался нередко с  двумя.  Единственным  украшением
четырех комнат в нижнем этаже, которые он снимал вместе с садиком,  являлись
оправленные в рамки гербарии и гравюры старых мастеров. От одного вида сабли
или ружья кровь застывала у него в жилах. Ни  разу  в  жизни  он  близко  не
подошел к пушке, даже к той, что у Дома инвалидов. У  него  была  совершенно
седая голова, здоровый желудок, беззубый рот и такой же беззубый ум. Он весь
подергивался, говорил с пикардийским акцентом, смеялся детским  смехом,  был
очень пуглив и всем своим видом напоминал старого барана. У  него  был  брат
священник, но, не считая старика Руайоля,  хозяина  книжной  лавки  у  ворот
СенЖак, он ни к кому на свете не питал ни дружбы, ни привязанности. Заветной
мечтой его было акклиматизировать во Франции индиго.
     Образец святой простоты являла собой его служанка. Добрая старушка  так
и осталась девицей. Кот Султан, мурлыканье которого могло бы  поспорить  для
нее с Мизерере Аллегри в исполнении Сикстинской  капеллы,  заполнял  все  ее
сердце и поглощал весь запас неистраченной нежности. О  мужчинах  она  и  не
помышляла. Ни за что не решилась бы она изменить своему коту; она была такой
же усатой, как он.  Единственную  ее  гордость  составляла  белизна  чепцов.
Воскресное послеобеденное время она посвящала пересчитыванию белья в сундуке
или раскладыванию на  кровати  кусков  материи,  которые  покупала  себе  на
платья, но никогда не отдавала шить. Она  умела  читать.  Мабеф  прозвал  ее
"тетушка Плутарх".
     Мариус  заслужил  благосклонность  Мабефа,  ибо  своей   молодостью   и
мягкостью согревал его старость и умел щадить его робкий нрав.  Молодость  в
соединении с мягкостью оказывает на стариков такое же действие, как весеннее
солнце в безветренный день.  Когда  Мариус  начинал  чувствовать  пресыщение
военной славой, пороховым дымом, бесчисленными походами и переходами и всеми
изумительными битвами, участвуя в которых его отец то  наносил,  то  получал
страшные сабельные удары, он шел повидать Мабефа, и тот  повествовал  ему  о
любви героя к цветам.
     Около 1830 года умер его брат священник, и почти тотчас же горизонт для
Мабефа омрачился, словно наступила ночь. Банкротство  нотариуса  лишило  его
десяти тысяч франков, в которых заключалось все его  состояние  как  личное,
так и доставшееся от брата. Июльская  революция  повлекла  за  собой  кризис
книжной торговли, а  при  любой  заминке  в  делах  прежде  всего  перестают
продаваться всякие Флоры. На Флору  окрестностей  Котере  сразу  прекратился
спрос. Недели шли за неделями, а покупателей у Мабефа не было.  Если  звонил
звонок, Мабеф вздрагивал. "Это водовоз, сударь", печально  поясняла  тетушка
Плутарх. Короче говоря, в один прекрасный день Мабеф докинул  свою  квартиру
на улице Мезьер, сложил с себя обязанности церковного старосты,  распрощался
с СенСюльпис, продал, не тронув книг, часть своих гравюр,  так  как  дорожил
ими меньше, и перебрался в маленький домик на бульваре  Монпарнас.  Впрочем,
он прожил здесь только три месяца по двум причинам: во-первых, нижний этаж с
садом стоил триста франков, а он не имел  возможности  тратить  на  квартиру
больше двухсот; во-вторых, он оказался тут  по  соседству  с  тиром  "Фату",
откуда беспрестанно доносились пистолетные выстрелы, чего он  совершенно  не
переносил.
     Забрав свою Флору, клише, гербарий, папки и книги, он  покинул  бульвар
Монпарнас  и  поселился  неподалеку  от  больницы  Сальпетриер,  в   деревне
Аустерлиц; здесь он за пятьдесят экю в год нанимал нечто вроде хижины в  три
комнаты,  с  садом,  обнесенным  забором,   и   колодцем.   Воспользовавшись
переездом, он продал почти всю свою обстановку. В день водворения  на  новую
квартиру он был очень весел, собственноручно  вбивал  гвозди  для  гравюр  и
гербариев, а покончив с  этим  занятием,  вез  остальное  время  до  сумерек
копался в саду. Вечером, заметив, что тетушка Плутарх о чем-то задумалась  и
пригорюнилась, он хлопнул ее по плечу и с улыбкой сказал: "Ничего, ничего, у
нас есть еще индиго!"
     Лишь  двум  посетителямхозяину  книжной  лавки,  помещавшейся  у  ворот
СенЖак, да Мариусу разрешалось навещать Мабефа в  его  аустерлицкой  хижине;
откровенно говоря, это громкое наименование не доставляло ему удовольствия.
     Впрочем, как мы уже отмечали, до рассудка людей, поглощенных какой-либо
мудрой или безумной мыслью или, что  нередко  бывает,  обеими  одновременно,
очень медленно доходят житейские дела и заботы. Люди эти равнодушны к  своей
судьбе Сосредоточенность на одном предмете родит  пассивность,  которая,  не
будь она бессознательной, могла бы  сойти  за  философию.  Человек  начинает
опускаться, катиться вниз, сходить на нет, разрушаться, почти незаметно  для
себя самого. Правда, пробуждение в конце концов наступает, но всегда слишком
поздно. А до тех пор он кажется безучастным к игре, которая идет  между  его
счастьем и несчастьем Онставка в  ней,  а  следит  за  партией  с  полнейшим
безразличием.
     Вот каким образ