- заговорил Мариус вне себя, видя, как исчезает его последняя
надежда. - Умоляю вас, заклинаю вас во имя неба, я  простираю  к  вам  руки,
сударь, я у ваших ног, позвольте мне на ней жениться!
     Старик рассмеялся злобным, скрипучим смехом, прерываемым кашлем.
     - Ха-ха-ха! Вы, верно, сказали себе: "Чем черт  не  шутит,  пойду-ка  я
разыщу это старое чучело, этого набитого дурака! Какая досада, что  мне  еще
не минуло двадцати пяти лет! Я бы ему показал мое полное  к  нему  уважение!
Обошелся бы тогда и без него! Ну да все равно, я ему  скажу:  "Старый  осел!
Счастье твое, что ты еще  видишь  меня,  мне  угодно  жениться,  мне  угодно
вступить в брак с мадмуазель - все равно какой, дочерью -  все  равно  чьей,
правда, у меня нет сапог, а у нее рубашки, сойдет и так,  мне  наплевать  на
мою карьеру, на мое будущее, на мою молодость,  на  мою  жизнь,  мне  угодно
навязать себе жену на шею и погрязнуть в нищете, вот о чем я мечтаю, а ты не
чини препятствий!" И старое ископаемое не будет чинить  препятствий.  Валяй,
мой милый, делай, как хочешь, вешай себе камень  на  шею,  женись  на  своей
Кашлеван, Пеклеван... Нет, сударь, никогда, никогда !
     - Отец!
     - Никогда!
     По тону, каким было произнесено это "никогда", Мариус понял, что всякая
надежда  утрачена.  Он  медленно  направился  к  выходу,   понурив   голову,
пошатываясь, словно видел перед собой порог  смерти,  а  не  порог  комнаты.
Жильнорман провожал его взглядом, а когда дверь была уже открыта  и  Мариусу
оставалось только выйти, он с  той  особенной  живостью,  какая  свойственна
вспыльчивым и избалованным старикам, подбежал к нему, схватил его за  ворот,
втащил обратно и втолкнул в кресло.
     - Ну, рассказывай!
     Этот переворот произвело одно лишь слово "отец", вырвавшееся у Мариуса.
     Мариус растерянно взглянул на него. Подвижное лицо Жильнормана выражало
грубое, не находившее себе выражения  в  слове  добродушие.  Предок  уступил
место деду.
     - Ну полно, посмотрим, говори, рассказывай о своих  любовных  делишках,
выбалтывай, скажи мне все! Черт побери, до чего глупы эти юнцы!
     - Отец...- снова начал Мариус.
     Все лицо старика озарилось каким-то необыкновенным сиянием.
     - Так, вот именно! Называй меня отцом, и дело пойдет на лад!
     В этой его грубоватости сейчас сквозило  такое  доброе,  такое  нежное,
такое открытое, такое отцовское чувство, что Мариус был  оглушен  и  опьянен
этим внезапным переходом от отчаяния к надежде. Он  сидел  у  стола;  жалкое
состояние его одежды при свете горевших свечей так бросалось  в  глаза,  что
Жильнорман взирал на него с изумлением.
     - Итак, отец...- начал Мариус.
     - Так вот оно что! - прервал его Жильнорман. - У  тебя  правда  нет  ни
гроша? Ты одет, как воришка.
     Он порылся в ящике, вынул кошелек и положил на стол.
     - Возьми, тут сто луидоров, купи себе шляпу.
     - Отец! - продолжал Мариус. - Дорогой отец, если бы вы знали!  Я  люблю
ее. Можете себе представить, в первый раз я увидел ее в Люксембургском  саду
- она приходила туда; сначала я не обращал на  нее  особенного  внимания,  а
потом, - не знаю сам, как это случилось, - влюбился в  нее.  О,  как  я  был
несчастен! Словом, теперь я вижусь с ней каждый день у  нее  дома,  ее  отец
ничего не знает, вообразите только: они собираются уехать, мы видимся в саду
по вечерам, отец хочет увезти ее в Англию, ну я и подумал: "Пойду к  дедушке
и скажу ему все". Я ведь сойду с ума, умру, заболею, утоплюсь. Я  непременно
должен жениться на ней, а то я сойду с ума. Вот вам вся правда:  кажется,  я
ничего не забыл. Она живет в саду с решеткой, на улице Плюме.  Это  недалеко
от Дома инвалидов.
     Жильнорман, сияя от  удовольствия,  уселся  возле  Мариуса  Внимательно
слушая его и наслаждаясь звуком его голоса, он в то же время с наслаждением,
медленно втягивал в нос понюшку табаку. Услышав  название  улицы  Плюме,  он
задержал дыхание и просыпал остатки табака на кoлени.
     - Улица Плюме? Ты говоришь, улица Плюме? Погоди-ка! Нет ли там казармы?
Ну да, это та самая.
     Твой двоюродный братец Теодюль рассказывал мне что-то. Ну,  этот  улан,
офицер. Про девочку, мой дружок, про девочку!  Черт  возьми,  да,  на  улице
Плюме. На той самой, что называлась Бломе. Теперь я вспомнил. Я  уже  слышал
об этой малютке за решеткой на улице Плюме. В саду. Настоящая Памела. Вкус у
тебя недурен.  Говорят,  прехорошенькая.  Между  нами,  я  думаю,  что  этот
пустельган -улан слегка ухаживал за ней.  Не  знаю,  далеко  ли  там  зашло.
Впрочем, беды в этом нет. Да и не стоит ему верить.  Он  бахвал.  Мариус!  Я
считаю, что если молодой человек влюблен, то это похвально.  Так  и  надо  в
твоем возрасте. Я предпочитаю тебя видеть влюбленным, нежели  якобинцем.  Уж
лучше, черт побери, быть пришитым к юбке, к двадцати юбкам, чем к  господину
Робеспьеру! Я должен отдать себе справедливость: из всех санкюлотов я всегда
признавал  только  женщин.  Хорошенькие   девчонки   остаются   хорошенькими
девчонками,  шут  их  возьми!  Спорить  тут  нечего.  Так,  значит,  малютка
принимает тебя тайком от папеньки. Это в порядке вещей. У меня  тоже  бывали
такие истории. И не одна. Знаешь, как в этом  случае  поступают?  В  раж  не
приходят, трагедий не разыгрывают, супружеством  и  визитом  к  мэру  с  его
шарфом  не  кончают.  Просто-напросто  надо  быть  умным   малым.   Обладать
рассудком. Шалите, смертные, но не женитесь. Надо разыскать дедушку, добряка
в душе, а у него всегда найдется несколько сверточков  с  золотыми  в  ящике
старого стола; ему говорят: "Дедушка, вот какое дело". Дедушка отвечает: "Да
это очень просто. Смолоду перебесишься, в старости угомонишься. Я был молод,
тебе быть стариком. На, мой  мальчик,  когда-нибудь  ты  вернешь  этот  долг
твоему внуку. Здесь двести пистолей. Забавляйся,  черт  побери!  Нет  ничего
лучше на свете!" Так вот дело и делается. В брак  не  вступают,  но  это  не
помеха. Ты меня понимаешь?
     Мариус, окаменев и не в силах вымолвить ни слова, отрицательно  покачал
головой.
     Старик захохотал, прищурился, хлопнул его по колену, с  таинственным  и
сияющим видом заглянул ему в глаза и сказал, лукаво пожимая плечами:
     - Дурачок! Сделай ее своей любовницей.
     Мариус побледнел. Он ничего не понял из всего сказанного ему дедом. Вся
эта мешанина из улицы Бломе, Памелы, казармы, улана промелькнула  мимо  него
какой-то фантасмагорией. Это не могло касаться Козетты, чистой,  как  лилия.
Старик бредил. Но этот бред кончился словами, которые Мариус понял и которые
представляли собой смертельное оскорбление для Козетты. Эти слова "сделай ее
своей любовницей" пронзили сердце целомудренного юноши, как клинок шпаги.
     Он  встал,  поднял  с  пола  свою  шляпу  и  твердым,  уверенным  шагом
направился к дверям. Затем  обернулся,  поклонился  деду,  поднял  голову  и
промолвил:
     - Пять лет тому назад вы оскорбили моего отца; сегодня  вы  оскорбляете
мою жену. Я ни о чем вас больше не прошу, сударь. Прощайте.
     Жильнорман,  окаменев  от  изумления,  открыл   рот,   протянул   руки,
попробовал подняться, но,  прежде  чем  он  успел  произнести  слово,  дверь
закрылась и Мариус исчез.
     Несколько мгновений старик сидел неподвижно, как пораженный громом не в
силах ни говорить, ни дышать, словно чья-то мощная рука сжимала  ему  горло.
Наконец он сорвался со своего кресла, со всей возможной в девяносто один год
быстротой подбежал к двери, открыл ее и завопил:
     - Помогите! Помогите!
     Явилась дочь, затем слуги. Он снова закричал жалким, хриплым голосом:
     - Бегите за ним! Догоните его! Что я ему  сделал?  Он  сумасшедший!  Он
ушел! Боже мой, боже мой! Теперь он уже не вернется!
     Он бросился к окну,  выходившему  на  улицу,  раскрыл  его  старческими
дрожащими руками, высунулся чуть не до пояса, - Баск и Николетта  удерживали
его сзади, - и стал кричать:
     - Мариус! Мариус! Мариус! Мариус!
     Но Мариус не мог услышать его; в это мгновение  он  уже  сворачивал  на
улицу Сен -Луи.
     Девяностолетний старик, с  выражением  тягчайшей  муки,  несколько  раз
поднял руки к вискам, шатаясь отошел от окна и грузно  опустился  в  кресло,
без пульса, без голоса, без слез, бессмысленно покачивая  головой  и  шевеля
губами, с пустым взглядом, с опустевшим сердцем,  где  осталось  лишь  нечто
мрачное и беспросветное, как ночь.



Книга девятая. КУДА ОНИ ИДУТ?




Глава первая. ЖАН ВАЛЬЖАН



     В тот же день, в четыре часа  Жан  Вальжан  сидел  на  одном  из  самых
пустынных  откосов  Марсова  поля.  Из  осторожности  ли,  из   желания   ли
сосредоточиться, или просто вследствие одной из тех нечувствительных перемен
в привычках, которые мало-помалу назревают  в  жизни  каждого  человека,  он
теперь довольно редко выходил с Козеттой. Он был в рабочей куртке и в  серых
холщовых штанах, картуз с длинным козырьком скрывал его лицо. Сейчас,  думая
о Козетте, он был спокоен и счастлив; то, что его  волновало  и  пугало  еще
недавно, рассеялось; однако недели две назад  в  нем  возникло  беспокойство
другого рода. Однажды, гуляя по бульвару, он заметил Тенардье;  Жан  Вальжан
был переодет, и Тенардье его не узнал;  но  с  тех  пор  он  видел  его  еще
несколько раз и теперь был уверен,  что  Тенардье  бродит  здесь  неспроста.
Этого было достаточно, чтобы принять важное решение. Тенардье здесь - значит
все опасности налицо.  Кроме  того,  в  Париже  чувствовал  себя  неспокойно
всякий,  кто  имел   основания   что-либо   скрывать:   политические   смуты
представляли  неудобство  в  том  отношении,  что  полиция,  ставшая  весьма
недоверчивой и весьма подозрительной, выслеживая  какого-нибудь  Пепена  или
Море, легко могла разоблачить такого человека, как  Жан  Вальжан.  Он  решил
покинуть  Париж,  и  даже  Францию,  и  переехать  в  Англию.   Козетту   он
предупредил. Он хотел отправиться в путь уже на этой неделе. Сидя на  откосе
Марсова поля, он глубоко  задумался-  его  обуревали  мысли  о  Тенардье,  о
полиции, о путешествии и о трудностях, связанных с получением паспорта.
     Он был очень озабочен всем этим.
     Один поразивший его необъяснимый факт, под свежим впечатлением которого
он находился сейчас, усиливал  его  тревогу.  Утром,  встав  раньше  всех  и
прогуливаясь в саду, когда окна Козетты были еще закрыты,  он  вдруг  увидел
надпись, нацарапанную на стене, по-видимому, гвоздем:
     Стекольная улица, э 16.
     Это было сделано совсем недавно; царапины  казались  белыми  на  старой
потемневшей  штукатурке,  а  кустик  крапивы  у  стены  был  обсыпан  мелкой
известковой пылью. По всей  вероятности,  надпись  сделали  ночью.  Что  это
значит? Чей-то адрес? Условный знак для кого-то? Предупреждение ему? Так или
иначе,  было  ясно,  что  сад  стал  доступен  и  туда  пробрались  какие-то
неизвестные люди. Он вспомнил о странных случаях, уже не раз полошивших дом.
Это послужило канвой для усиленной работы мысли. Он ничего не сказал Козетте
о строчке, нацарапанной на стене, - он боялся ее испугать.
     Внезапно его тревожные размышления были прерваны - он заметил по  тени,
упавшей рядом с ним, что кто-то остановился за  его  спиной  на  откосе.  Он
хотел обернуться, но тут к нему на колени упала сложенная вчетверо  бумажка,
словно переброшенная чьей-то  рукой  через  его  голову.  Он  взял  бумажку,
развернул и прочел написанное карандашом, большими буквами, слово:
     Переезжайте
     Жан Вальжан вскочил - на откосе уже никого не  было.  Осмотревшись,  он
заметил человека, ростом побольше ребенка и поменьше мужчины, в серой  блузе
и табачного цвета плисовых штанах, - перешагнув парапет,  он  соскользнул  в
ров Марсова поля.
     Жаль Вальжан в глубоком раздумье отправился домой.


Глава вторая. МАРИУС



     Мариус ушел от Жильнормана с разбитым сердцем. Отправляясь к  нему,  он
таил в душе надежду, а уходил в полном отчаянии.
     Впрочем, - те, кто изучал законы человеческого сердца,  поймут  это,  -
улан, пустельга-офицер, двоюродный брат Теодюль не оставил никакого следа  в
его сознании. Ни малейшего.  По  внешнему  ходу  событий  драматург  мог  бы
ожидать некоторых осложнений в  результате  разоблачения,  сделанного  дедом
внуку. Но там, где выиграла бы драма, проиграла бы истина. Мариус был в  том
возрасте, когда не верят ничему дурному; позднее  наступает  возраст,  когда
верят всему. Подозрения - те же морщины. В ранней юности их не  бывает.  Что
потрясает Отелло, то не задевает Кандида. Подозревать Козетту! Мариусу легче
было бы совершить какое угодно преступление. Он пустился бродить по улицам -
обычное средство, к которому обращаются те, кто страдает. О чем он думал, он
вспомнить не  мог.  В  два  часа  ночи,  вернувшись  к  Курфейраку,  он,  не
раздеваясь, бросился на свой тюфяк. На дворе уже было утро, когда  он  уснул
тем гнетущим, тяжелым  сном,  который  сопровождается  беспорядочной  сменой
образов. Проснувшись, он увидел Курфейрака, Анжольраса,  Фейи  и  Комбефера.
Все они стояли в шляпах, имели деловой вид и собирались уходить.
     Курфейрак спросил его:
     - Ты пойдешь на похороны генерала Ламарка?
     Ему показалось, что Курфейрак говорит по-китайски.
     Он ушел  немного  спустя  после  них.  В  карман  он  сунул  пистолеты,
доверенные ему Жавером во время приключения 3 февраля и оставшиеся  у  него.
Они так и лежали заряженными до сих пор. Было бы трудно сказать,  почему  он
взял их с собой, какая неясная мысль пришла ему в голову.
     Весь день он скитался, сам не зная где; время от времени шел дождь,  но
Мариус его не замечал. На обед он купил в булочной хлебец за одно су,  сунул
его в карман и забыл о нем. Кажется, он даже выкупался в Сене,  не  сознавая
этого. Бывают у человека такие минуты, когда в голове у него  словно  пылает
адская печь. Наступила такая минута и для Мариуса. Он больше ни  на  что  не
надеялся, он больше ничего не боялся; он перешагнул через все еще  вчера.  В
лихорадочном  нетерпении  он  ожидал  вечера,  у  него  была   только   одна
определенная мысль: в девять часов  он  увидит  Козетту.  В  этом  последнем
счастье заключалось ныне все его будущее; дальше - тьма.  Он  шел  по  самым
пустынным бульварам, и порою ему чудился какой-то странный шум, доносившийся
из города. Тогда он выходил из задумчивости и спрашивал себя "Не дерутся  ли
там?"
     С наступлением темноты,  ровно  в  девять  часов,  Мариус,  как  обещал
Козетте, был на улице Плюме. Подойдя к решетке, он забыл  обо  всем.  Прошло
двое суток с тех пор, как он видел Козетту, сейчас он снова увидит  ее;  все
другие мысли исчезли, он  чувствовал  лишь  глубокую,  невыразимую  радость.
Мгновения, в которые человек переживает века, столь властны над ним и  столь
восхитительны, что, посетив его, они заполняют все его сердце.
     Мариус раздвинул решетку и устремился в сад. Козетты  не  было  на  том
месте, где она обычно его ожидала. Он пробрался сквозь заросли  и  прошел  к
углублению возле крыльца "Она ждет меня здесь", - подумал он. Козетты и  там
не было. Он поднял глаза и увидел, что  ставни  во  всем  доме  закрыты.  Он
обошел сад, - в саду никого. Он  вернулся  к  дому  и,  обезумев  от  любви,
одурманенный, испуганный, вне себя  от  горя  и  беспокойства,  как  хозяин,
вернувшийся к себе в недобрый час, застучал в ставни. Он стучал, стучал, еще
и еще, рискуя увидеть, как откроется окно и в  нем  покажется  мрачное  лицо
отца, который спросит: "Что вам угодно?" Все это были пустяки по сравнению с
тем, что он предчувствовал. Постучав, он громко позвал Козетту. "Козетта!" -
крикнул он. "Козетта!" - повелительно повторил он. Никто не откликнулся. Все
было кончено. Никого в саду; никого в доме.
     Шествие  двигалось  с  какой-то  лихорадочной   медлительностью   вдоль
бульваров, от дома умершего до самой Бастилии. Время от  времени  накрапывал
дождь, но толпа не замечала  его.  Несколько  происшествий  -  обнесли  гроб
вокруг Вандомской колонны, бросили камни в замеченного  на  балконе  герцога
Фицжама, который не обнажил головы  при  виде  шествия,  сорвали  галльского
петуха с  народного  знамени  и  втоптали  в  грязь,  у  ворот  Сен  -Мартен
полицейского ударили  саблей,  офицер  12-го  легкого  кавалерийского  полка
громко провозгласил: "Я республиканец", Политехническая школа  вырвалась  из
своего вынужденного заточения и  появилась  здесь,  крики:  "Да  здравствует
Политехническая  школа!  Да  здравствует  Республика!"   -   отметили   путь
процессии. У Бастилии длинные ряды любопытных устрашающего вида, спустившись
из Сент-Антуанского предместья, присоединились к кортежу, и какое-то грозное
волнение всколыхнуло толпу.
     Слышали, как один человек сказал другому: "Видишь  вон  того,  с  рыжей
бородкой? Он-то и скажет, когда надо будет стрелять". Кажется, этот самый  с
рыжей  бородкой  появился  в  той  же  самой  роли,  но  во  время   другого
выступления, в деле Кениссе.
     Колесница  миновала  Бастилию,  проследовала  вдоль  канала,  пересекла
маленький  мост  и  достигла  эспланады   Аустерлицкого   моста.   Там   она
остановилась. Если бы в это время  взглянуть  на  толпу  с  высоты  птичьего
полета, то она показалась бы кометой, голова которой находилась у эспланады,
а хвост распускался на Колокольной набережной, площади Бастилии и тянулся по
бульвару до ворот Сен -Мартен. У колесницы образовался круг. Огромная  толпа
умолкла. Говорил Лафайет, -он прощался с Ламарком. Это была  умилительная  и
торжественная минута. Все головы обнажились, забились все  сердца.  Внезапно
среди толпы появился всадник  в  черном,  с  красным  знаменем  в  руках,  а
некоторые  говорили  -  с  пикой,  увенчанной  красным   колпаком.   Лафайет
отвернулся. Эксельманс покинул процессию.
     Красное знамя подняло бурю и исчезло в ней. От Колокольного бульвара до
Аустерлицкого моста по толпе прокатился гул, подобный шуму морского  прибоя.
Раздались громкие крики: Ламарка в Пантеон! Лафайета в ратушу! Молодые  люди
при одобрительных восклицаниях толпы  впряглись  в  похоронную  колесницу  и
фиакр  и  повлекли  Ламарка  через  Аустерлицкий  мост,  а  Лафайета  -   по
Морландской набережной.
     В толпе, окружавшей и приветствовавшей Лафайета, люди,  заметив  одного
немца, по имени Людвиг Шнейдер, показывали на него друг другу; этот человек,
умерший впоследствии столетним стариком, тоже участвовал в войне 1776  года,
дрался при Трентоне под командой Вашингтона и при Брендивайне  под  командой
Лафайета.
     Тем временем на левом берегу двинулась вперед муниципальная кавалерия и
загородила мост, на правом драгуны тронулись от Целестинцев  и  развернулись
на Морландской набережной. Народ, сопровождавший катафалк Лафайета, внезапно
заметил  их  на  повороте  набережной  и  закричал:  "Драгуны!"  Драгуны,  с
пистолетами в кобурах, саблями в ножнах,  мушкетами  в  чехлах  при  седлах,
молча, с мрачно выжидающим видом, двигались шагом.
     В двухстах шагах от маленького моста они остановились.  Фиакр  Лафайета
достиг их, они разомкнули ряды, пропустили его и  снова  сомкнулись.  В  это
время драгуны и толпа вошли в соприкосновение.  Женщины  в  ужасе  бросились
бежать.
     Что произошло в эту роковую минуту? Никто не  сумел  бы  ответить.  Это
было смутное мгновение, когда две тучи слились в одну. Кто говорил,  что  со
стороны Арсенала была услышана фанфара, подавшая сигнал к  атаке,  другие  -
что какой-то мальчик ударил кинжалом драгуна, с этого и началось. Несомненно
одно: внезапно раздались три выстрела; первым был  убит  командир  эскадрона
Шоле, вторым - глухая старуха, закрывавшая окно на улице Контрэскарп, третий
задел эполет у одного офицера; какая-то женщина закричала:  "Начали  слишком
рано!.." - и тут же, со  стороны,  противоположной  Морландской  набережной,
показался остававшийся до сих пор в  казармах  эскадрон  драгун,  с  саблями
наголо, мчавшийся галопом по  улице  Бассомпьера