Курфейрак.  Ах,  боже  мой,  неужели  вы
собираетесь втащить и столик на эту вашу ужасную штуку? А за  коврик  да  за
горшок  с  цветами,  который  вывалился  из  чердачной  каморки  на   улицу,
правительство взяло с меня сто франков штрафу. Подумайте, какая гнусность!
     - Вот видите, тетушка Гюшлу, мы мстим за вас.
     Но тетушка Гюшлу, кажется, не очень ясно  понимала,  какое  благодеяние
оказывают  ей  подобным  возмещением  убытков.  Ей   предлагали   такое   же
удовлетворение, как той арабской женщине, которая, получив пощечину от мужа,
пошла жаловаться своему отцу, требуя отмщения "Отец!  -  сказала  она  -  Ты
должен воздать моему мужу оскорблением за  оскорбление".  Отец  спросил-  "В
какую щеку он ударил тебя?" - "В левую". Отец ударил ее в правую  и  сказал:
"Теперь ты можешь быть довольна. Поди скажи своему мужу,  что  если  он  дал
пощечину моей дочери, то я дал пощечину его жене".
     Дождь прекратился. Желающие драться  прибывали.  Рабочие  принесли  под
блузами бочонок пороху, корзинку, наполненную бутылками с купоросом, два-три
карнавальных  факела  и  плетенку  с  плошками,  оставшимися  от   праздника
"тезоименитства короля", каковой состоялся совсем недавно, 1 мая.  Говорили.
что этими припасами снабдил их лавочник  из  Сент  -Антуанского  предместья,
некий Пепен. На улице Шанврери разбили единственный фонарь,  затем  стоявший
против него фонарь на улице Сен -Дени и все фонари  на  окрестных  улицах  -
Мондетур, Лебяжьей, Проповедников, Большой и Малой Бродяжной.
     Анжольрас, Комбефер и Курфейрак руководили всем. Одновременно строились
две баррикады, опиравшиеся на "Коринф" и образовавшие прямой  угол;  большая
замыкала улицу Шанврери, а другая -  улицу  Мондетур  со  стороны  Лебяжьей.
Меньшая баррикада, очень узкая, была построена из одних бочек  и  булыжника.
Здесь собралось около пятидесяти рабочих; тридцать были  вооружены  ружьями,
так как по дороге они сделали внушительный "заем" в лавке оружейника.
     Трудно представить себе что-либо более причудливое и пестрое,  чем  это
сборище людей. Один был в куртке с кавалерийской саблей и  двумя  седельными
пистолетами, другой в жилете, в  круглой  шляпе,  с  пороховницей  на  боку,
третий был в нагруднике из девяти  листов  серой  бумаги  и  вооружен  шилом
шорника. Один кричал: "Истребим всех до последнего и умрем на  острие  наших
штыков!" Как раз у  него-то  и  не  было  штыка.  У  других  поверх  сюртука
красовалась кожаная портупея и патронташ национальной гвардии,  на  покрышке
которого красной шерстью была вышита надпись: "Общественный порядок".  Здесь
было  много  ружей  с  номерами  легионов,  мало  шляп,  полное   отсутствие
галстуков, много обнаженных рук, несколько пик. И при этом какая  разница  в
возрасте, какие разные лица  у  бледных  подростков,  у  загорелых  портовых
рабочих! Все торопились и, помогая друг другу, говорили о надежде на  успех,
о том, что к трем часам утра подойдет помощь, что можно рассчитывать на один
из полков, что поднимется весь Париж. То  были  страшные  слова,  к  которым
примешивалось сердечное веселье. Эти люди казались братьями, но они даже  не
знали, как  кого  зовут.  Великая  опасность  прекрасна  тем,  что  выявляет
братство незнакомых.
     На кухне развели огонь, в формочке  для  отливки  пуль  плавили  жбаны,
ложки, вилки, все оловянное "серебро" кабачка. Тут же пили.  На  столах  меж
стаканов вина были рассыпаны капсули и крупная дробь. В  бильярдной  тетушка
Гюшлу, Матлота и Жиблота, по-разному изменившись от страха: одна  -  отупев,
другая - избегавшись, третья - проснувшись, рвали старые полотенца и  щипали
корпию; им помогали трое повстанцев, - трое волосатых,  бородатых  и  усатых
молодцов, внушавших им ужас и раздиравших холст с ловкостью  приказчиков  из
бельевого магазина.
     Человек  высокого   роста,   замеченный   Курфейраком,   Комбефером   и
Анжольрасом в ту минуту, когда он пристал к отряду  на  углу  Щепной  улицы,
работал на малой баррикаде  и  оказался  там  полезным.  Гаврош  работал  на
большой. А молодой человек, который поджидал Курфейрака у  него  на  дому  и
спрашивал про Мариуса, исчез незадолго до того, как опрокинули омнибус.
     Гаврош, полный вдохновения, сияющий, взял на себя задачу наладить дело.
Он сновал взад и вперед, поднимался,  спускался,  снова  поднимался,  шумел,
сверкал  радостью.  Казалось,  он  явился  сюда   для   того,   чтобы   всех
подбадривать. Была ли у него для этого какая-нибудь  побудительная  причина?
Да, конечно,  -его  нищета.  Были  ли  у  него  крылья?  Да,  конечно,  -его
веселость. Это был какой-то вихрь. Гавроша видели  непрерывно,  его  слышали
непрестанно. Он как  бы  наполнял  собою  воздух,  присутствуя  одновременно
всюду. То была своего рода вездесущность, почти раздражающая; он  никому  не
давал передышки. Огромная баррикада чувствовала  его  на  своем  хребте.  Он
приставал к бездельникам, подстегивал  ленивых,  оживлял  усталых,  досаждал
медлительным,  веселил  одних,  вдохновлял  других,  сердил  третьих,   всех
расшевеливал,   жалил   студента,   язвил   рабочего;   он   останавливался,
присаживался, снова убегал, носился  над  всей  этой  суматохой  и  работой,
прыгал от одних к другим, жужжал, звенел и изводил всю упряжку, -  настоящая
муха, суетившаяся возле исполинской колесницы Революции.
     Его маленькие руки действовали без устали, а маленькое горло  неустанно
исторгало крики:
     - Смелей! Давай еще булыжника! Еще бочек! Еще какую-нибудь  штуку!  Где
бы ее взять? Вали сюда корзинку со щебнем,  заткнем  эту  дыру.  Она  совсем
маленькая, ваша баррикада. Ей надо подрасти. Бросай в нее все, швыряй в  нее
все, втыкай в нее все! Ломайте  дом.  Баррикада  -  это  окрошка  из  всякой
крошки. Глянь-ка, вон застекленная дверь!
     Один из работавших воскликнул:
     - Застекленная дверь! На что она, по-твоему, нужна, пузырь?
     - Подумаешь, сам богатырь! -отпарировал Гаврош. - Застекленная дверь на
баррикаде - превосходная вещь! Атаковать баррикаду она не  мешает,  а  взять
помешает. Разве вам никогда не  приходилось  воровать  яблоки  и  перелезать
через стену, где понатыкано донышек от бутылок?  Стеклянная  дверь!  Да  она
срежет все мозоли  на  ногах  национальной  гвардии,  когда  та  полезет  на
баррикаду! Черт побери, со стеклом не  шутите!  Эх,  плохо  вы  соображаете,
приятели!
     Гавроша бесил его пистолет без собачки. Он ходил от одного к другому  и
требовал:
     - Ружье, дайте ружье! Почему мне не дают ружья?
     - Ружье, тебе? - удивился Комбефер.
     - Вот те на! - возмутился Гаврош. - А почему бы нет? Было ведь  у  меня
ружье в тысяча восемьсот тридцатом году, когда поспорили с Карлом Десятым.
     Анжольрас пожал плечами.
     - Когда ружей хватит для мужчин, тогда их дадут детям.
     Гаврош гордо повернулся к нему и объявил:
     - Если тебя убьют раньше меня, я возьму твое.
     - Мальчишка! - крикнул Анжольрас.
     - Молокосос! - не остался в долгу Гаврош.
     Заблудившийся щеголь, бродивший в конце улицы, отвлек его внимание.
     Гаврош крикнул:
     - Идите к нам,  молодой  человек!  Как  насчет  нашей  старушки-родины?
Неужели нет желания ей помочь?
     Щеголь поспешил скрыться.


Глава пятая. ПОДГОТОВКА



     Газеты того времени,  сообщавшие,  что  баррикада  на  улице  Шанврери,
"сооружение почти неодолимое", достигала уровня второго этажа, заблуждались.
Она была не выше шести-семи футов. Ее  построили  с  таким  расчетом,  чтобы
сражавшиеся могли исчезать за нею или показываться над заграждением  и  даже
взбираться на верхушку при помощи четырех рядов камней, положенных  один  на
другой и образовывавших с  внутренней  стороны  ступени.  Сложенная  из  куч
булыжника, из бочек, укрепленных  балками  и  досками,  концы  которых  были
просунуты в колеса роспусков Ансо и опрокинутого омнибуса, баррикада  словно
ощетинилась и снаружи, с фронта, казалась неприступной.
     Между стеной дома и самым  далеким  от  кабачка  краем  баррикады  была
оставлена щель, достаточная для того, чтобы в  нее  мог  пройти  человек,  -
таким образом,  выход  был  возможен.  Дышло  омнибуса  поставили  стоймя  и
привязали веревками; красное знамя, прикрепленное к этому дышлу,  реяло  над
баррикадой.
     Малая баррикада Мондетур, скрытая  за  кабачком,  была  незаметна.  Обе
соединенные  баррикады  представляли  собой  настоящий  редут.  Анжольрас  и
Курфейрак не сочли нужным забаррикадировать  другой  конец  улицы  Мондетур,
открывавший через  улицу  Проповедников  выход  к  Центральному  рынку,  без
сомнения, желая сохранить возможность сообщаться с внешним миром и не  очень
боясь нападения со стороны опасной и труднопроходимой улицы Проповедников.
     Таким образом, если не считать этого выхода,  который  Фолар  на  своем
военном языке назвал бы "коленом траншеи", а также узкой  щели,  оставленной
на улице Шанврери, внутренность баррикады,  где  кабачок  образовывал  резко
выступавший угол, представляла собой неправильный четырехугольник,  закрытый
со всех сторон. Между большим заграждением и высокими домами, расположенными
в  глубине  улицы,  имелся  промежуток  шагов  в  двадцать,  таким   образом
баррикада, можно сказать, прикрывала свой тыл этими, хотя и населенными,  но
запертыми сверху донизу домами.
     Вся работа была произведена  без  помехи,  меньше  чем  за  час;  перед
горсточкой этих смельчаков ни разу не появилась ни меховая шапка  гвардейца,
ни штык. Изредка попадавшиеся буржуа, которые  еще  отваживались  пройти  по
улице Сен  -Дени,  ускоряли  шаг,  взглянув  на  улицу  Шанврери  и  заметив
баррикаду.
     Как только были закончены обе баррикады и водружено знамя,  из  кабачка
вытащили стол, на который  тут  же  взобрался  Курфейрак.  Анжольрас  принес
квадратный ящик, и Курфейрак открыл его.  Ящик  был  набит  патронами.  Даже
самые храбрые,  когда  они  увидели  патроны,  вздрогнули,  и  на  мгновение
воцарилась тишина.
     Курфейрак раздавал их улыбаясь.
     Каждый получил тридцать патронов. У многих повстанцев был порох, и  они
принялись изготовлять новые патроны, забивая в  них  отлитые  пули.  Бочонок
пороха стоял в сторонке на столе у дверей, и его  не  тронули,  оставив  про
запас.
     Сигналы боевой тревоги, разносившиеся по всему Парижу, все не умолкали,
но, превратись  в  конце  концов  в  однообразный  шум,  уже  не  привлекали
внимания. Этот шум то удалялся, то приближался с заунывными раскатами.
     Все не спеша, с торжественной важностью,  зарядили  ружья  и  карабины.
Анжольрас  расставил  перед  баррикадами  трех  часовых:  одного  на   улице
Шанврери, другого на улице Проповедников, третьего на углу Малой Бродяжной.
     А когда баррикады были построены,  места  определены,  ружья  заряжены,
дозоры поставлены, тогда, одни на  этих  страшных  безлюдных  улицах,  одни,
среди безмолвных и словно мертвых домов, в которых  не  ощущалось  признаков
жизни, окутанные сгущавшимися сумерками, оторванные от всего  мира,  в  этом
мраке и тишине,  в  которой  чудилось  приближение  чего-то  трагического  и
ужасного, повстанцы, полные решимости, вооруженные, спокойные, стали ждать.


Глава шестая. В ОЖИДАНИИ



     Что делали они в часы ожидания?
     Нам следует рассказать об этом, ибо это принадлежит истории.
     Пока мужчины  изготовляли  патроны,  а  женщины  корпию,  пока  широкая
кастрюля, предназначенная для отливки пуль, полная  расплавленного  олова  и
свинца, дымилась на раскаленной жаровне, пока дозорные, с оружием  в  руках,
наблюдали за баррикадой, а Анжольрас, которого ничем  нельзя  было  отвлечь,
наблюдал за дозорами, Комбефер, Курфейрак, Жан Прувер, Фейи,  Боссюэ,  Жоли,
Баорель и некоторые другие отыскали друг друга и  собрались  вместе,  как  в
самые мирные дни студенческой дружбы.  В  уголке  кабачка,  превращенного  в
каземат, в двух шагах от воздвигнутого ими редута,  прислонив  заряженные  и
приготовленные карабины к спинкам стульев, эти прекрасные  молодые  люди  на
пороге смертного часа начали читать любовные стихи.
     Какие стихи? Вот они:

     Ты помнишь ту пленительную пору,
     Когда клокочет молодостью кровь
     И жизнь идет не под гору, а в гору, -
     Костюм поношен, но свежа любовь.
     Мы не могли начислить даже сорок,
     К твоим годам прибавив возраст мой
     А как нам был приют укромный дорог,
     Где и зима казалась нам весной!
     Наш Манюэль тогда был на вершине,
     Париж святое правил торжество,
     Фуа гремел, и я храню доныне
     Булавку из корсажа твоего.
     Ты всех пленяла Адвокат без дела,
     Тебя водил я в Прадо на обед
     И даже роза в цветниках бледнела,
     Завистливо косясь тебе вослед.
     Цветы шептались "Боже, как прелестна!
     Какой румянец! А волос волна!
     Иль это ангел низошел небесный,
     Иль воплотилась в девушку весна?"
     И мы, бывало, под руку гуляем,
     И нам в лицо глядят с улыбкой все,
     Как бы дивясь, что рядом с юным маем
     Апрель явился в праздничной красе.
     Все было нам так сладостно, так ново!
     Любовь! любовь! Запретный плод и цвет!
     Бывало, молвить не успею слово,
     Уже мне сердцем ты даешь ответ.
     В Сорбонне был приют мой безмятежный,
     Где о тебе всечасно я мечтал,
     Где пленным сердцем карту Страсти нежной
     Я перенес в студенческий квартал.
     И каждый день заря нас пробуждала
     В душистом нашем, свежем уголке.
     Надев чулки, ты ножками болтала,
     Звезда любви - на нищем чердаке!
     В те дни я был поклонником Платона,
     Мальбранш и Ламенне владели мной.
     Ты, приходя с букетом, как Мадонна,
     Сияла мне небесной красотой.
     О наш чердак! Мы, как жрецы, умели
     Друг другу в жертву приносить сердца!
     Как, по утрам, в сорочке встав с постели,
     Ты в зеркальце гляделась без конца!
     Забуду ли те клятвы, те объятья,
     Восходом озаренный небосклон,
     Цветы и ленты, газовое платье,
     Речей любви пленительный жаргон!
     Считали садом мы горшок с тюльпаном,
     Окну служила юбка вместо штор,
     Но я простым довольствуясь стаканом,
     Тебе японский подносил фарфор.
     И смехом все трагедии кончались:
     Рукав сожженный иль пропавший плед!
     Однажды мы с Шекспиром распрощались,
     Продев портрет чтоб раздобыть обед.
     И каждый день мы новым счастьем пьяны,
     И поцелуям новый счет я вел.
     Смеясь, уничтожали мы каштаны,
     Огромный Данте заменял нам стол.
     Когда впервые, уловив мгновенье,
     Твой поцелуй ответный я сорвал,
     И, раскрасневшись, ты ушла в смятенье, -
     Как побледнев, я небо призывал!
     Ты помнишь эти радости печали,
     Разорванных косынок лоскуты,
     Ты помнишь все, чем жили, чем дышали,
     Весь этот мир, все счастье - помнишь ты?

     Час, место, ожившие воспоминания юности, редкие звезды, загоравшиеся  в
небе,  кладбищенская   тишина   пустынных   улиц,   неизбежность   неумолимо
надвигавшихся событий - все  придавало  волнующее  очарование  этим  стихам,
прочитанным вполголоса в сумерках  Жаном  Прувером,  который,  -  мы  о  нем
упоминали, - был чувствительным поэтом.
     Тем временем зажгли плошку на малой баррикаде, а на  большой  -один  из
тех восковых факелов, которые на масленице можно увидеть впереди  колясок  с
ряжеными, отправляющимися в Куртиль. Эти факелы, как мы знаем, доставили  из
Сент-Антуанского предместья.
     Факел был помещен в своего рода клетку из булыжника,  закрытую  с  трех
сторон для защиты его от ветра и установлен таким  образом,  что  весь  свет
падал на знамя. Улица и баррикада оставались погруженными  в  тьму,  и  было
видно только красное знамя,  грозно  освещенное  как  бы  огромным  потайным
фонарем.
     Этот свет придавал багрецу знамени зловещий кровавый отблеск.


Глава седьмая. ЧЕЛОВЕК, ЗАВЕРБОВАННЫЙ НА ЩЕПНОЙ УЛИЦЕ



     Наступила ночь, а все оставалось по-прежнему. Слышался  только  смутный
гул,  порой  ружейная  стрельба,  но  редкая,  прерывистая   и   отдаленная.
Затянувшаяся передышка свидетельствовала о том, что правительство  стягивает
свои силы. На баррикаде пятьдесят человек ожидали шестидесяти тысяч.
     Анжольрасом овладело нетерпение, испытываемое сильными душами на пороге
опасных событий. Он пошел за Гаврошем, -тот занялся изготовлением патронов в
нижней зале при неверном свете двух свечей, поставленных из предосторожности
на прилавок, так как на столах был рассыпан порох. На  улицу  от  этих  двух
свечей не проникало ни одного луча.  Повстанцы  позаботились  также  о  том,
чтобы не зажигали огня в верхних этажах.
     В эту минуту  Гаврош  был  очень  занят,  и  отнюдь  не  одними  своими
патронами.
     Только что в нижнюю залу  вошел  человек  со  Щепной  улицы  и  сел  за
наименее освещенный стол. При распределении оружия ему досталось  солдатское
ружье крупного калибра, которое он поставил между колен. До сих пор  Гаврош,
отвлеченный множеством "занятных" вещей, не замечал этого человека.
     Когда он вошел, Гаврош, восхитившись его ружьем, машинально взглянул на
него, потом, когда человек сел, мальчишка опять вскочил. Тот, кто  проследил
бы за ним до этого мгновения,  заметил  бы,  что  человек  со  Щепной  улицы
внимательно наблюдал решительно за  всем  происходившим  на  баррикаде  и  в
отряде повстанцев; но, едва войдя в залу, он  погрузился  в  сосредоточенную
задумчивость и, казалось, перестал замечать окружающее.  Мальчик  подошел  к
задумавшемуся человеку и начал вертеться вокруг него па  цыпочках,  как  это
делают, когда боятся кого-нибудь разбудить. В то же  время  на  его  детском
лице, дерзком  и  рассудительном,  легкомысленном  и  серьезном,  веселом  и
скорбном, замелькали издавна известные гримасы, которые обозначают:  "Вздор!
Не может быть! Мне померещилось! Разве это не... Нет, не он! Конечно, он! Да
нет же!" и т. д. Гаврош раскачивался па пятках, сжимал  кулаки  в  карманах,
вытягивал шею, как птица, и выпячивал нижнюю губу-свидетельство того, что он
пустил в ход  всю  свою  проницательность.  Он  был  озадачен,  нерешителен,
неуверен, убежден, поражен. Ужимками своими он напоминал начальника евнухов,
отыскавшего на невольничьем рынке среди дебелых бабищ Венеру,  или  знатока,
распознавшего среди бездарной мазни картину Рафаэля.  Все  в  нем  пришло  в
движение: инстинкт  его  что-то  учуял,  ум  его  что-то  сопоставлял.  Было
очевидно, что Гаврош сделал важное открытие.
     В самый разгар его усиленных размышлений к нему подошел Анжольрас.
     - Ты маленький, -  сказал  Анжольрас,  -  тебя  не  заметят.  Выйди  за
баррикаду, прошмыгни  вдоль  домов,  пошатайся  немножко  по  улицам,  потом
вернешься и расскажешь мне, что там происходит.
     Гаврош выпрямился.
     - Значит, и маленькие на что-нибудь  годятся!  Очень  приятно!  Иду.  А
покамест доверяйте маленьким и не доверяйте большим...
     Подняв голову и понизив голос, Гаврош прибавил, показав на человека  со
Щепной улицы:
     - Вы хорошо видите этого верзилу?
     - Ну и что же?
     - Это сыщик.
     - Ты уверен?
     - Не прошло и двух  недель,  как  он  стащил  меня  за  ухо  с  карниза
Королевского моста, где я уселся подышать свежим воздухом.
     Анжольрас быстро отошел от мальчика и  тихо  прошептал  несколько  слов
оказавшемуся здесь портовому рабочему. Тот вышел  из  залы  и  почти  тотчас
вернулся обратно в сопровождении  трех  товарищей.  Четверо  мужчин,  четыре
широкоплечих грузчика, незаметно встали за столом,  на  который  облокотился
человек со Щепной улицы, явно готовые броситься на него.
     Анжольрас подошел к нему и спросил:
     - Кто вы такой?
     При этом неожиданном вопросе человек вздрогнул. -Пристально взглянув  в
ясные глаза Анжольраса, он в их глубине,  казалось,  прочел  его  мысль.  Он
улыбнулся самой презрительной, самой смелой  и  решительной  улыбкой,  какую
только можно себе представить, и с высокомерным видом ответ