лагодаря
двум сделанным открытиям: он нашел отца и родину.
     Теперь все раскрывалось перед ним, как если бы  он  владел  ключом.  Он
находил объяснения  тому,  что  ранее  ненавидел;  постигал  то,  что  ранее
презирал. Отныне ему стало ясно провиденциальное значение -  божественное  и
человеческое - великих событий, проклинать  которые  его  учили,  и  великих
людей, в ненависти к которым его воспитали. Едва успев отказаться  от  своих
прежних воззрений, он считал их уже  устаревшими  и,  вспоминая  о  них,  то
возмущался, то посмеивался.
     От оправдания отца он, естественно, перешел к оправданию Наполеона.
     Надо заметить, что последнее далось ему нелегко.
     С  раннего  детства  его  пичкали  суждениями  о   Бонапарте,   которых
придерживалась партия 1814 года. А все предрассудки,  интересы  и  инстинкты
Реставрации стремились исказить образ Наполеона. Наполеон вселял этой партии
еще  больший  ужас,  чем  Робеспьер.  Она  довольно  ловко   воспользовалась
усталостью нации и ненавистью матерей.  Бонапарта  она  превратила  в  почти
сказочное чудовище. Чтобы сильнее поразить воображение  народа,  в  котором,
как мы уже отмечали, было много ребяческого,  партия  1814  года  показывала
Бонапарта под  всевозможными  страшными  масками,  от  Тиберия  до  нелепого
пугала, начиная с тех, что нагоняют страх, сохраняя все же величественность,
и кончая теми, что вызывают смех. Итак, говоря о Бонапарте, каждый был волен
рыдать или хохотать, лишь бы только в основе лежала ненависть. Никаких  иных
мыслей по поводу "этого человека", как было принято его называть, никогда  и
не приходило в голову Мариусу. Он  утверждался  в  них  благодаря  упорству,
свойственному его  натуре.  В  нем  сидел  ненавидящий  Наполеона  маленький
упрямец.
     Однако  чтение  исторических  книг,  а  в  особенности   знакомство   с
историческими событиями по документам и  материалам,  мало-помалу  разорвали
завесу, скрывавшую Наполеона от Мариуса.  Он  почувствовал,  что  перед  ним
нечто громадное, и заподозрил, что в отношении Бонапарта ошибался не  менее,
чем в  отношении  всего  остального.  С  каждым  днем  он  все  прозревал  и
прозревал. На первых порах почти с неохотой,  а  затем  с  упоением,  словно
влекомый неотразимыми чарами, начал он медленное восхождение, поднимаясь шаг
за шагом, сперва по темным, далее по слабо освещенным и, наконец, по залитым
сияющим светом ступеням энтузиазма.
     Как-то ночью он был один в своей комнатке под кровлей. Горела свеча. Он
читал, облокотившись на стол у открытого окна. Простиравшаяся перед ним даль
навевала мечты, и они смешивались с его  думами.  Как  дивно  твое  зрелище,
ночь!  Слышатся  глухие,  неведомо  откуда  доносящиеся  звуки,  раскаленным
угольком мерцает Юпитер, в двенадцать раз  превышающий  по  величине  земной
шар; небо черно, звезды сверкают, мир кажется необъятным.
     Он читал бюллетени великой армии - эти героические  строфы,  написанные
на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя  императора  -
постоянно; вся великая Империя открывалась его  взору.  Он  чувствовал,  как
душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами  ему  чудилось,
будто призрак отца, проносясь мимо как легкое дуновение, что-то  шепчет  ему
на ухо. Им все сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышались
барабаны, пушки,  трубы,  размеренный  шаг  батальонов,  глухой,  отдаленный
кавалерийский галоп. Он подымал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездонной
глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед  ним
вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось.
Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам  не  понимая,
что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в  окно  и,  устремив
взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор,
воскликнул: "Да здравствует император!"
     В  эту  минуту  со  старым  было  покончено.   Корсиканское   чудовище,
узурпатор, тиран,  нравственный  урод,  возлюбленный  своих  родных  сестер,
комедиант, бравший уроки у Тальма, яффский отравитель,  тигр,  Буонапарте  -
все это исчезло, уступив  место  в  его  уме  загадочному,  всепоглощающему,
ослепительному сиянию, в котором  на  недосягаемой  высоте  сверкал  бледный
призрак  мраморного  Цезаря.  Для  его  отца  император  был  лишь   любимым
полководцем, которым восхищаются н которому со всей преданностью служат. Для
Мариуса он представлял собой нечто большее.  Он  являлся  избранным  судьбой
зодчим государства  французской  формации,  унаследовавшего  от  государства
римской  формации   владычество   над   миром,   мастером   чудодейственного
разрушения, продолжателем дела Карла  Великого,  Людовика  XI,  Генриха  IV,
Ришелье, Людовика XIV и Комитета общественного спасения. Разумеется, у  него
были недостатки, он совершал ошибки, даже преступления, иными словами -  был
человеком,  но  царственным  в  своих   ошибках,   блистательным   в   своих
недостатках, могущественным  в  своих  преступлениях.  Он  был  избранником,
заставившим  все  народы  заговорить  о  великой  нации;   больше   того   -
олицетворением самой Франции; побеждая Европу своим мечом, он  побеждал  мир
своим  светом.  Для  Мариуса  Бонапарт  был  лучезарным  видением,  которому
суждено, охраняя грядущее, вечно стоять на страже границ.  Он  видел  в  нем
деспота, но и  диктатора;  деспота,  выдвинутого  Республикой  и  явившегося
завершением Революции. Подобно тому как Иисус  был  богочеловеком,  Наполеон
стал для него народочеловеком.
     Как всякий неофит, опьяненный новой верой, Мариус стремился приобщиться
к ней - и хватал через край. Это было в  его  натуре.  Стоило  ему  отдаться
какому-нибудь  чувству,  и  он  уже  не  мог   остановиться.   Им   овладело
фанатическое увлечение наполеоновским  мечом,  сочетавшееся  с  восторженной
приверженностью наполеоновской идее. Он не замечал, что, восторгаясь гением,
заодно восторгается и грубой силой, - иными словами, создает двойной  культ:
божественного и звериного  начала.  Он  допускал  много  других  ошибок.  Он
принимал все безоговорочно. В поисках истины можно выйти и на ложную дорогу.
Преисполненный безграничного доверия, он  соглашался  со  всем.  Осуждая  ли
преступления старого  режима,  оценивая  ли  славу  Наполеона,  он,  однажды
вступив на новый путь, уже не признавал никаких поправок.
     Как бы то ни было, шаг  чрезвычайной  важности  был  сделан.  Там,  где
раньше он видел падение монархии, он увидел возвышение Франции. Угол  зрения
его  изменился.  Теперь  то,  что  казалось  закатом,  стало  восходом.   Он
повернулся в противоположную сторону.
     Родные Мариуса и не подозревали о совершавшемся в нем перевороте.
     Когда же в процессе этой скрытой работы над собой ему удалось, наконец,
окончательно сбросить с себя  старую  бурбонскую  и  ультраправую  оболочку,
совлечь  одежды  аристократа,  якобита   и   роялиста   и   превратиться   в
революционера, демократа и почти республиканца, он отправился к  граверу  на
набережную Орфевр и заказал сотню  визитных  карточек,  на  которых  стояло:
Барон Мариус Понмерси.
     Все  это  явилось  следствием  происшедшей  в  нем  перемены,   всецело
определявшейся его тяготением к отцу. Но так как у Мариуса не было  знакомых
и он не мог оставлять карточки у портье, он положил их в карман.
     Другим естественным результатом этой перемены  явилось  следующее:  чем
ближе делался Мариусу отец, чем дороже ему становилась память о нем  и  все,
за что в течение двадцати  пяти  лет  боролся  полковник,  тем  больше  внук
отдалялся от деда. Нрав Жильнормана, как указывалось выше, давно был  не  по
душе Мариусу. В их отношениях замечался  разлад,  обычный  между  серьезными
молодыми  людьми  и  фривольными  стариками.  Легкомыслие   Жеронта   всегда
оскорбляет  и  раздражает  меланхолию  Вертера.  Пока   оба   придерживались
одинаковых политических  взглядов,  это  служило  для  Мариуса  своего  рода
мостом, переброшенным от него к Жильнорману. Стоило мосту рухнуть, как между
ними образовалась пропасть. Помимо этого  Мариуса  приводила  в  неописуемое
негодование  мысль,  что  именно  он,  Жильнорман,  из-за  каких-то   глупых
соображений безжалостно отнял его у полковника, лишив, таким  образом,  отца
сына, а сына лишив отца.
     В чувстве глубокой любви к отцу Мариус дошел почти до ненависти к деду.
     Впрочем, как мы уже сказали,  все  это  никак  не  проявлялось  внешне.
Мариус становился только все холоднее и холоднее. Бывал молчалив за столом и
редко оставался  дома.  Когда  тетка  бранила  его  за  это,  он  кротко  ее
выслушивал и ссылался на занятость, на лекции, экзамены, семинары и т. п.  А
дед, продолжая считать непогрешимым свой диагноз, все твердил:  "Влюблен!  В
таких делах меня не проведешь".
     Время от времени Мариус отлучался из города.
     - Да куда же он ездит? - недоумевала тетка. В одну  из  таких  поездок,
всегда очень коротких, выполняя завет своего покойного отца, он отправился в
Монфермейль  и   попытался   разыскать   бывшего   ватерлооского   сержанта,
трактирщика Тенардье. Трактир оказался закрытым. Тенардье,  как  выяснилось,
разорился, и никто не знал, что с ним  сталось.  Занятый  розысками,  Мариус
четыре дня не был дома.
     - Ну, разумеется, куролесит, - заявил дед.
     Между тем стали замечать, что на груди,  под  рубашкой,  Мариус  что-то
носит на черной ленточке, надетой на шею.


Глава седьмая. КАКАЯ-НИБУДЬ ЮБКА



     Мы уже упоминали о некоем улане.
     Это  был  внучатный  племянник   Жильнормана   с   отцовской   стороны,
проводивший жизнь в гарнизоне, вдали от родных  и  семейного  уюта.  Поручик
Теодюль Жильнорман отвечал всем требованиям так называемого военного  душки.
Талия у него была, как у "барышни",  саблю  он  волочил  на  какой-то  особо
молодецкий манер, усы лихо закручивал. В Париж он приезжал очень редко - так
редко, что Мариус даже ни разу его и  не  видел.  Кузены  знали  друг  друга
только по имени. Мы, кажется, уже говорили, что Теодюль был любимцем тетушки
Жильнорман, отдававшей ему предпочтение по той  причине,  что  ей  почти  не
доводилось его видеть. Не видя человека,  можно  предполагать  в  нем  любые
совершенства.
     Однажды утром мадмуазель Жильнорман - старшая при  всей  невозмутимости
своего характера вернулась к себе крайне возбужденная. Мариус  опять  просил
деда разрешить ему куда-то ненадолго уехать, добавив, что хочет  отправиться
сегодня вечером. "Поезжай!"-ответил дед, а про себя, многозначительно подняв
брови,  буркнул:  "Повадился  таскаться  по  ночам".  Мадмуазель  Жильнорман
поднялась в свою комнату крайне заинтригованная, бросив на лестнице  в  знак
негодования: "Это уж чересчур!", а в знак удивления: "Куда же в  самом  деле
он ездит?" Она заподозрила, что здесь не без  какой-нибудь  предосудительной
сердечной истории, что здесь не без женщины, не без свидания, не без  тайны,
и была не прочь сунуть сюда свой оседланный очками нос. Любовный секрет - не
менее лакомый кусочек, чем свежеиспеченная сплетня, и святые души  не  прочь
его отведать. В тайниках  ханжества  всегда  найдется  запас  любопытства  к
амурным делам.
     Итак, она томилась смутным вожделением узнать, что это за романтическое
приключение.
     Дабы отвлечься от этого несколько непривычно  волновавшего  ее  чувства
любопытства, она прибегла к  помощи  своих  талантов  и  принялась  выводить
бумажными  нитками  по   бумажной   материи   фестоны,   вышивая   один   из
распространенных узоров  эпохи  Империи  и  Реставрации,  с  многочисленными
кружками вроде каретного колеса. Работа была скучная, работница угрюмая. Она
провела  в  своем  кресле  несколько  часов,  как  вдруг  дверь  отворилась.
Мадмуазель Жильнорман подняла нос; перед ней стоял, приветствуя ее  по  всем
правилам воинского устава, поручик Теодюль. Она вскрикнула от радости. Можно
быть  старухой,  недотрогой,  богомолкой,  тетушкой  и  все-таки  испытывать
удовольствие, видя у себя в комнате улана.
     - Ты здесь, Теодюль! - воскликнула она.
     - Проездом, тетушка.
     - Поцелуй же меня!
     - Рад стараться! - отвечал Теодюль и расцеловался с ней.
     Тетушка Жильнорман подошла к секретеру и открыла его.
     - Ну, уж недельку-то ты у нас погостишь?
     - Уезжаю нынче же вечером, тетушка.
     - Не может быть!
     - Совершенно точно.
     - Теодюль, дружок, прошу тебя, останься!
     - Сердце говорит "да", а устав - "нет". Дело в следующем. Нас переводят
в другой гарнизон. Мы стояли в Мелуне, а нас посылают в  Гайон.  Из  старого
гарнизона в новый надо ехать через Париж. Я и сказал себе: "Дай-ка повидаюсь
с тетушкой".
     - Вот тебе за труды.
     Она вложила ему в руку десять луидоров.
     - Вы хотите сказать, за удовольствие, дорогая тетушка.
     Теодюль опять поцеловал ее, и она  испытала  приятное  ощущение,  когда
галуны его мундира царапнули ей шею.
     - Ты едешь с полком, на коне? - спросила она.
     - Нет, тетушка. Мне хотелось во что бы то  ни  стало  повидать  вас.  Я
получил разрешение. Денщик ведет мою  лошадь,  а  я  еду  в  дилижансе.  Да,
кстати, у меня к вам вопрос.
     - Что такое?
     - Разве мой кузен Мариус Понмерси тоже куда-то уезжает?
     -  Откуда  ты  знаешь?  -  воскликнула  тетушка;  ее  любопытство  было
возбуждено.
     - По приезде я пошел в контору  дилижансов,  чтобы  оставить  за  собою
место в карете.
     - И что же?
     - Оказалось, что один из пассажиров уже приходил и оставил  себе  место
на империале. Я видел в списке отъезжающих имя этого пассажира.
     - Кто же это?
     - Мариус Понмерси.
     - Дрянной мальчишка! - возмутилась тетка. - Нет, твоему  кузену  далеко
до тебя, он совсем  не  паинька.  Смотрите,  что  он  затеял  -  ночевать  в
дилижансе!
     - Как и я.
     - Но ты это делаешь по обязанности, а он по своему беспутству.
     - Бездельник! - бросил Теодюль.
     И тут мадмуазель Жильнорман - старшую осенило. Будь она мужчиной,  она,
наверно, хлопнула бы себя по лбу.
     - Твой кузен знает тебя? - живо спросила она.
     - Нет. Я-то его видел, а он ни разу не удостоил меня вниманием.
     - Значит, вы поедете вместе?
     - Он - на империале, я - внутри кареты.
     - Куда идет дилижанс?
     - В Андели.
     - Значит, Мариус туда и едет?
     - Если только, как и я, не выйдет где-нибудь раньше по пути. Я сойду  в
Верноне, мне надо захватить гайонскую почту. А о маршруте Мариуса не имею ни
малейшего представления.
     - Мариус! Какое противное имя! И вздумалось же  назвать  его  Мариусом!
Вот у тебя, я понимаю, имя - Теодюль!
     - Я предпочел бы, чтобы меня звали Альфредом, - заметил офицер.
     - Слушай, Теодюль!
     - Слушаю, тетушка.
     - Слушай внимательно!
     - С превеликим вниманием.
     - Итак, ты слушаешь?
     - Да.
     - Так вот, Мариус то и дело в отлучке.
     - Ай-ай-ай!
     - Он куда-то ездит.
     - Ого!
     - Не ночует дома.
     - Эге!
     - Нам хотелось бы узнать, что за этим кроется.
     -  Какая-нибудь  юбка,  -  проговорил  со  спокойствием   многоопытного
человека Теодюль и с затаенной насмешкой, не  оставлявшей  места  сомнениям,
добавил: - Девчонка.
     - Так оно и есть! - воскликнула тетка; ей показалось,  что  она  слышит
самого  Жильнормана;  для  нее  слово  "девчонка",  произнесенное  внучатным
племянником и почти таким  же  тоном,  каким  оно  произносилось  двоюродным
дедом, звучало особенно убедительно.
     - Сделай нам одолжение, последи за Мариусом, -  продолжала  она.  -  Он
тебя не знает, тебе это не составит труда. А раз уж тут замешалась девчонка,
постарайся и ее увидать. Ты нам напишешь. Это позабавит дедушку.
     Хотя Теодюль не имел особой охоты заниматься подобного рода слежкой, но
он был глубоко растроган десятью луидорами и питал надежду, что  продолжение
последует. Со словами: "К вашим услугам, тетушка", он  принял  поручение,  а
про себя добавил: "Вот я и попал в дуэньи".
     Мадмуазель Жильнорман расцеловала его.
     - Ты-то, Теодюль, никогда не пошел бы на такие проделки. Ты повинуешься
дисциплине, ты раб своих служебных обязанностей, человек чести и  долга,  ты
не стал бы бросать семью ради свидания с какой-то тварью.
     Улан скорчил довольную гримасу, словно Картуш,  которого  похвалили  за
честность.
     Вечером того же дня, когда происходил описанный диалог,  Мариус  сел  в
дилижанс, не подозревая, что у  него  есть  соглядатай.  А  соглядатай,  наш
Аргус, заснул сном праведника и всю ночь напролет прохрапел.
     - Вернон! Станция Вернон! Кто едет до Вернона? -  крикнул  на  рассвете
кондуктор.
     Поручик Теодюль проснулся.
     - Превосходно, - в полусне пробормотал он, - мне здесь выходить.
     А когда он окончательно  стряхнул  с  себя  сон  и  память  его  начала
проясняться, ему вспомнилась тетка, десять луидоров  и  взятое  им  на  себя
обязательство представить отчет о поведении Мариуса. Это рассмешило его.
     "Мариуса, может быть, давно уже  и  нет  в  дилижансе,  -  подумал  он,
застегивая мундир. - Он мог остановиться в Пуасси, в  Триэле,  с  одинаковым
успехом сойти как в Мелане, так и в Манте, если только  не  сошел  раньше  в
Рольбуазе. А то, добравшись до Паси, мог свернуть налево в Эвре или  направо
- в Ларош - Гийон. Попробуй-ка, тетенька, угонись за ним! Но  что  же,  черт
побери, напишу я милой старушке?"
     В эту минуту в окне кареты показались спускавшиеся с  империала  черные
панталоны.
     "Уж не Мариус ли это?" - промелькнуло в голове поручика.
     Это был действительно Мариус.
     У самого дилижанса молоденькая крестьянка, проталкиваясь между лошадьми
и почтарями, предлагала пассажирам цветы.
     - Купите цветов вашим дамам! - кричала она.
     Мариус подошел и выбрал лучшие цветы из ее корзинки.
     "Дело принимает любопытный оборот! -  подумал  Теодюль,  выскакивая  из
кареты. - Но кому, пропади он пропадом, собирается  Мариус  преподнести  эти
цветы? Такой чудесный  букет  может  предназначаться  писаной  красавице.  Я
должен на нее поглядеть".
     Подобно собакам, которые гонятся за дичью по собственному  почину,  он,
теперь уже не по чужой указке, а удовлетворяя свое любопытство, стал следить
за Мариусом.
     Мариус не обратил на Теодюля никакого внимания. Из  дилижанса  выходили
элегантные дамы, он не смотрел на них. Казалось, он  совершенно  не  замечал
окружающего.
     "Здорово же он влюблен!" - решил Теодюль.
     Мариус направился к церкви.
     "Великолепно, - рассуждал сам с собой Теодюль.- Церковь! Очень  хорошо.
Свидания, заправленные обедней, - чего лучше!  Перемигиваться  за  спиной  у
боженьки премилое дело".
     Подойдя к церкви, Мариус не вошел в нее, а свернул за  выступ  алтарной
части и тут же скрылся за углом одного из контрфорсов абсиды.
     "Итак, свидание происходит не внутри, а снаружи, - подумал  Теодюль.  -
Ну-ну, поглядим на девчонку".
     И он стал на цыпочках пробираться к углу, за который свернул Мариус.
     Дойдя до угла, он замер от удивления.
     На могиле, опустившись на колени прямо в траву и  закрыв  лицо  руками,
стоял Мариус. Букет свой он растрепал и  усыпал  цветами  могилу.  Там,  где
возвышение обозначало изголовье, виднелся черный деревянный крест, и на  нем
можно  было  разглядеть  написанное  белыми  буквами  имя:  ПОЛКОВНИК  БАРОН
ПОНМЕРСИ. Слышались рыдания Мариуса.
     Девчонка оказалась могилой.


Глава восьмая. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ



     Сюда-то и ездил Мариус, когда в первый раз отлучился из Парижа. Сюда же
приезжал всякий раз, когда, по выражению Жильнормана, "таскался по ночам".
     Поручик Теодюль совершенно растерялся, неожиданно  очутившись  рядом  с
гробницей. Он испытал неприятное и странное чувство, определить  которое  не
умел и которое складывалось из почтения к смерти, смешанного с  почтением  к
полковничьем