ая в  грязи.  Там
такой мрак, что можно счесть его адом, такая тина, что можно принять  ее  за
болото; умирающий не знает, станет он бесплотным призраком или  обратится  в
жабу.
     Могила всюду мрачна; здесь же она безобразна.
     Глубина плывунов изменялась так же, как их протяженность и плотность, в
зависимости  от  состояния  подпочвы.   Иногда   провал   достигал   глубины
трех-четырех футов, порою - восьми или десяти, иногда  же  в  нем  не  могли
найти дна. В одном месте ил казался почти твердым, в другом - почти  жидким.
В плывуне Люньер человек тонул бы в  течение  целого  дня,  тогда  как  топь
Фелипо поглотила бы его за пять минут. Трясина выдерживает  человека  дольше
или меньше, в зависимости от своей плотности. Ребенок  может  спастись  там,
где провалится взрослый. Первое условие спасения - это избавиться от всякого
груза. Сбросить с себя мешок с инструментами, или корзинку,  или  творило  с
известкой - вот с чего начинал рабочий в клоаке, когда чувствовал, что почва
под ним начинает оседать.
     Провал  могли  вызвать  разные  причины:  рыхлость  грунта,   случайный
оползень  на  недоступной  исследованию  глубине,   бурные   летние   ливни,
непрерывные  зимние  осадки,  осенние  моросящие   дожди.   Иногда   тяжесть
окружающих домов, построенных на мергелевой или  песчаной  почве,  прогибала
своды подземных галерей и заставляла их покоситься,  а  порой,  не  выдержав
давления, трескался и раскалывался фундамент. Лет сто назад  осевшее  здание
Пантеона завалило часть подземелий в горе Сент -Женевьев. Когда под тяжестью
домов происходил обвал в клоаке, это  разрушение  иной  раз  оставляло  след
наверху в виде рассевшихся булыжников  мостовой,  ощерившихся,  точно  зубья
пилы; такая щель вилась по всей  линии  треснувшего  свода,  и  тогда,  видя
повреждение, можно было принять срочные меры.  Нередко,  однако,  внутреннее
повреждение не обозначалось на поверхности никакими рубцами. В таких случаях
несдобровать было рабочим клоаки! Войдя без предосторожности в  обвалившийся
водосток, они легко могли погибнуть. В старинных реестрах упоминается немало
рабочих, погребенных таким образом в плывунах. Там перечислено  много  имен;
среди прочих имя некоего Блеза Путрена, провалившегося при обвале  водостока
под улицей Заговенья; Блез Путрен приходился  братом  последнему  могильщику
кладбища, так называемого Костехранилища Инносан,  Никола  Путрену,  который
работал там вплоть до 1785 года, когда это кладбище перестало существовать.
     В те же  реестры  попал  и  упомянутый  нами  юный,  прелестный  виконт
д'Эскубло, один из героев осады Лериды, которые шли на  приступ  в  шелковых
чулках, с оркестром скрипачей во главе. Застигнутый ночью  у  своей  кузины,
герцогини де Сурди, д'Эскубло утонул в трясине Ботрельи,  куда  он  укрылся,
чтобы спастись от герцога. Когда г-же де Сурди сообщили о  его  гибели,  она
потребовала флакон с солями и так долго нюхала его, что забыла о  слезах.  В
подобных случаях никакая любовь не устоит, клоака потушит ее. Гepo откажется
обмыть труп Леандра, Фисба заткнет нос при виде Пирама и скажет: "Фи!"


Глава шестая. ПРОВАЛ



     Перед Жаном Вальжаном был провал.
     Подобного рода разрушения в  то  время  часто  происходили  в  подпочве
Елисейских полей, где грунт неудобен для гидравлических работ и недостаточно
прочен для подземных сооружений из-за  необычайной  плывучести.  Этот  грунт
превосходит плывучестью даже рыхлые пески квартала Сен  -Жорж,  где  с  ними
удалось справиться лишь при помощи бетонного  фундамента,  даже  пропитанные
газом  глинистые  пласты  квартала  Мучеников,  настолько  разжиженные,  что
подземную галерею под улицей Мучеников пришлось заключить в чугунную  трубу.
Когда в 1836 году под предместьем  Сент  -Оноре  разрушили  для  перестройки
древний каменный водосток, куда сейчас углубился  Жан  Вальжан,  то  зыбучие
пески - основная подпочва Елисейеких полей до самой Сены -  оказались  столь
серьезным  препятствием,  что  работы  затянулись  почти   на   полгода,   к
величайшему огорчению прибрежных жителей, в особенности владельцев особняков
и роскошных карет. Земляные работы были там не  только  трудными:  они  были
опасными. Правда, надо принять во  внимание,  что  в  том  году  дожди  лили
непрерывно четыре с половиной месяца и Сена три раза выступала из берегов.
     Провал, который встретился на пути Жана Вальжана, был вызван  вчерашним
ливнем. Из-за оседания каменного настила,  плохо  укрепленного  на  песчаной
подпочве, там образовалось большое скопление дождевых вод. Вода  просочилась
под настил, после чего произошел обвал. Прогнувшийся фундамент  опустился  в
трясину. На каком протяжении? Установить невозможно. Мрак в этом  месте  был
непрогляднее, чем где бы то ни было. Это был омут грязи в пещере ночи.
     Жан Вальжан почувствовал, что мостовая ускользает у него из-под ног. Он
ступил в яму. На поверхности была вода, на дне - тина. Все равно  надо  было
пройти. Возвращаться назад немыслимо. Мариус, казалось,  был  при  последнем
издыхании, и сам он изнемогал. Да и куда  ему  идти?  Жан  Вальжан  двинулся
вперед. К тому же на первых порах яма  показалась  ему  неглубокой.  Но  чем
дальше он продвигался, тем глубже увязали ноги. Вскоре  тина  дошла  ему  до
икр, а вода выше колен. Он шагал, поднимая Мариуса обеими руками  как  можно
выше над водой. Тина доходила ему теперь уже до колен, а вода до  пояса.  Он
уже не мог  вернуться  назад.  Его  затягивало  все  глубже  и  глубже.  Ил,
достаточно  плотный,  чтобы  выдержать  тяжесть  одного  человека,  не  мог,
очевидно, выдержать двоих. Мариусу и  Жану  Вальжану  удалось  бы  выбраться
только поодиночке. Но Жан  Вальжан  продолжал  идти  вперед,  неся  на  себе
умирающего, а может быть, - кто знает? - мертвеца.
     Вода доходила ему до подмышек, он чувствовал, что тонет; он - едва-едва
передвигал ноги в этой глубокой тине. Толща грязи, служившая опорой, была  в
то  же  время  и  препятствием.  Он  по-прежнему  приподнимал  Мариуса   над
поверхностью и с нечеловеческим напряжением сил двигался вперед,  погружаясь
все глубже. Над  водой  оставалась  только  голова  и  две  руки,  державшие
Мариуса. Где-то на старинной  картине  всемирного  потопа  изображена  мать,
которая вот так поднимает над головой своего ребенка.
     Он погрузился еще глубже, он запрокинул голову, чтобы не  захлебнуться,
тот, кто увидел бы это лицо во тьме, принял бы его за маску,  всплывшую  над
водой. Жан Вальжан смутно различал над собой свесившуюся голову и  посинелое
лицо Мариуса. Он сделал последнее отчаянное усилие и  шагнул  вперед;  вдруг
нога его наткнулась на что-то твердое, нашла точку опоры. Еще миг, и было бы
поздно!
     Он выпрямился, в каком-то исступлении рванулся вперед и словно прирос к
этой точке опоры. Она показалась ему первой ступенькой лестницы,  ведущей  к
жизни.
     Опора, обретенная им в трясине в последний предсмертный миг,  оказалась
началом каменного настила, который не обрушился, а только осел  и  прогнулся
под  водой,  подобно  доске.  Хорошо  выложенный  настил  в  таких   случаях
выгибается дугой и  держится  прочно.  Эта  часть  мощеного  дна  водостока,
наполовину  затопленная,  но  устойчивая,  представляла  собою  своего  рода
лестницу, и, попав на эту лестницу, человек был спасен. Жан Вальжан поднялся
по наклонной плоскости и достиг другого края провала.
     Выходя из воды, он споткнулся о камень и упал на колени. Приняв это  за
указание свыше, он так и остался коленопреклоненным, от  всей  души  вознося
безмолвную молитву богу.
     Потом он встал, весь дрожа, закоченев от холода, задыхаясь  от  смрада,
сгибаясь под тяжестью раненого, которого тащил на  себе,  с  него  струились
потоки грязи, но душа была полна неизъяснимым светом.


Глава седьмая. ПОРОЮ ТЕРПЯТ КРУШЕНИЕ ТАМ, ГДЕ НАДЕЮТСЯ ПРИСТАТЬ К БЕРЕГУ



     И он снова пустился в путь.
     Но, если в трясине он не лишился жизни, то, казалось, лишился там  всех
своих сил. Напряжение последних  минут  доконало  его.  Усталость  дошла  до
такого предела, что через каждые три-четыре шага  он  принужден  был  делать
передышку и прислоняться к стене. Однажды, когда ему  пришлось  присесть  на
выступ у стены, чтобы переложить Мариуса поудобнее, он почувствовал, что  не
может подняться. Но  если  телесные  его  силы  иссякли,  то  воля  не  была
сломлена. И он встал.
     Он пошел вперед с отчаянием, почти бегом,  сделал  так  шагов  сто,  не
поднимая головы, не переводя духа, и вдруг  стукнулся  о  стену.  Он  достиг
угла, где водосток сворачивает в сторону, и так как он шел с низко опущенной
головой, то на повороте наткнулся на стену. Он поднял глаза и вдруг, в конце
подземелья, где-то впереди, далеко-далеко - увидел свет. На этот раз свет не
казался угрожающим, это был приветливый белый свет. Дневной свет.
     Жан Вальжан видел впереди дверь на волю.
     Если бы среди адского пекла душа грешника увидела вдруг выход из геенны
огненной, она испытала бы то же, что испытал Жан Вальжан. В безумном порыве,
на своих искалеченных, обгорелых крыльях она  устремилась  бы  к  лучезарным
вратам. Жан Вальжан уже не чувствовал усталости, не ощущал тяжести  Мариуса,
стальные мышцы его снова напряглись. Он уже не шел, а бежал. И все  яснее  и
яснее впереди обозначался просвет. Это была полукруглая арка,  расположенная
ниже постепенно опускавшегося свода и более узкая, чем галерея, суживавшаяся
по мере того, как понижался свод. Конец туннеля напоминал собою внутренность
воронки, с узким,  неудобным  выходом,  вроде  калитки  смирительного  дома,
подходящей  для  тюрьмы,  но  никак  не   для   клоаки;   впоследствии   эта
несообразность была исправлена.
     Жан Вальжан подошел к отверстию.
     Здесь он остановился.
     Это действительно был выход, но выйти было невозможно.
     Арка была забрана толстой решеткой, а  на  решетке,  которая,  по  всей
видимости, редко поворачивалась на проржавленных петлях и плотно прилегала к
каменному наличнику, висел массивный замок, красный от ржавчины и похожий на
громадный кирпич. Была видна замочная  скважина  и  тяжелый  замочный  язык,
глубоко задвинутый в железную скобу. Замок, по-видимому, был заперт  на  два
поворота и казался крепким тюремным  замком,  на  какие  не  скупился  в  те
времена старый Париж.
     По ту сторону решетки - свежий воздух, река,  дневной  свет,  береговая
коса, узкая, но не настолько, чтобы нельзя было пройти  по  ней,  отдаленные
набережные Парижа - этой бездны, где так легко скрыться,  широкий  горизонт,
свобода. Направо, вниз по реке, виднелся  Иенский  мост,  налево,  вверх  по
течению, - мост Инвалидов- самое подходящее место, чтобы дождаться темноты и
незаметно ускользнуть. Это был  один  из  самых  безлюдных  уголков  Парижа,
набережная против Большого Камня. Сквозь железные прутья решетки  влетали  и
вылетали мухи.
     Было, вероятно, около половины девятого вечера. Начинало смеркаться.
     Жан Вальжан положил Мариуса у стены, на сухую часть каменного пола,  и,
подойдя к решетке, судорожно впился  в  прутья  обеими  руками;  толчок  был
бешеный, результата никакого. Решетка не дрогнула. Жан Вальжан рванул каждый
прут по очереди, надеясь, что удастся выломать наименее прочный и, орудуя им
как рычагом, приподнять дверь или сбить замок. Ни один прут не подался. Даже
у тигра зубы в деснах не сидят так прочно. Ни рычага,  ничего  тяжелого  под
рукой. Препятствие было непреодолимо. Отворить дверь невозможно.
     Неужели их ждал тут конец?  Что  делать?  Как  быть?  Вернуться  назад,
начать сызнова страшное путешествие, уже раз им проделанное,  он  был  не  в
силах. К тому же, как снова перебраться через  топь,  откуда  они  выбрались
чудом? Да и  помимо  топи,  разве  не  было  там  полицейского  патруля,  от
которого, конечно, не удалось бы скрыться во второй раз? Куда же идти? Какое
направление избрать? Спускаться по уклону вовсе не значило  дойти  до  цели.
Даже  если  найдется  другой  выход,  он  тоже  окажется  замурованным   или
загороженным  решеткой.  Очевидно,  все  выходы  запирались  таким  образом.
Решетка, через которую они проникли, лишь  случайно  оказалась  неисправной,
остальные колодцы клоаки были надежно закрыты. Они спаслись лишь  для  того,
чтобы попасть в темницу.
     Это был конец. Все, что совершил Жан  Вальжан,  оказалось  бесполезным.
Силы иссякли, надежды рухнули.
     Оба запутались в  необъятной  темной  паутине  смерти,  и  Жан  Вальжан
чувствовал, как, раскачивая черные нити, ползет к ним  во  мраке  чудовищный
паук.
     Он повернулся спиной к решетке и опустился, вернее, рухнул, на каменные
плиты, возле все еще неподвижного Мариуса; голова его склонилась к  коленям.
Выхода нет! Это была последняя капля в чаше отчаяния.
     О чем думал Жан Вальжан в смертельной тоске? Не о себе и не о  Мариусе.
Он думал о Козетте.


Глава восьмая. ЛОСКУТ ОТ РАЗОРВАННОГО СЮРТУКА



     Вдруг чья-то рука, тронув его за плечо, вывела  из  забытья,  и  чей-то
голос проговорил шепотом:
     - Добычу пополам!
     Что это?  Здесь  кто-то  есть.  Ничто  так  не  напоминает  бреда,  как
отчаяние. Жан Вальжан подумал, что бредит. Он не слышал шагов.  Что  же  это
такое? Он поднял глаза.
     Перед ним стоял человек.
     Человек был одет в блузу; он стоял босиком, держа башмаки в левой руке;
очевидно, он снял их, чтобы неслышно подкрасться к Жану Вальжану.
     Как ни неожиданна была встреча, Жан Вальжан не сомневался ни минуты; он
сразу узнал человека. Это был Тенардье.
     Жан Вальжан привык  к  опасностям  и  умел  быстро  отражать  внезапное
нападение; даже захваченный врасплох, он сразу овладел  собой.  Притом,  его
положение не  могло  стать  хуже,  чем  было:  отчаяние,  достигшее  крайних
пределов, уже ничем нельзя усугубить, и даже  сам  Тенардье  неспособен  был
сгустить мрак этой ночи.
     С минуту оба выжидали.
     Приложив правую ладонь козырьком ко  лбу,  Тенардье  нахмурил  брови  и
прищурился, слегка сжав губы, стараясь хорошенько разглядеть незнакомца. Ему
это не удалось. Жан Вальжан, как мы уже сказали,  сидел  спиной  к  свету  и
вдобавок был так обезображен, так залит кровью и запачкан грязью, что даже в
яркий день его невозможно было бы узнать. Напротив, освещенный  спереди,  со
стороны решетки, белесоватым, но,  при  всей  его  мертвенности,  отчетливым
светом подземелья, Тенардье, согласно избитому, но меткому выражению, "сразу
бросился  в  глаза"  Жану  Вальжану.  Этого  неравенства  условий  оказалось
достаточно,  чтобы  Жан  Вальжан  получил  некоторое  преимущество   в   той
таинственной дуэли, какая должна была завязаться между двумя людьми в разных
положениях.
     Жан Вальжан выступал на поединке с закрытым лицом,  а  Тенардье  -  без
маски.
     Жан Вальжан сразу понял, что Тенардье не узнал его.
     Несколько мгновений они разглядывали друг друга  в  полусвете,  как  бы
примеряясь один к другому, Первым нарушил молчание Тенардье:
     - Как ты думаешь выбраться отсюда?
     Жан Вальжан не ответил.
     Тенардье продолжал:
     - Отмычка здесь не поможет А выйти тебе отсюда надо.
     - Это верно, - сказал Жан Вальжан.
     - Так вот, добычу пополам.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Ты пришил человека. Дело твое. Но ключ-то у меня.
     Тенардье указал пальцем на Мариуса.
     - Я тебя не знаю, - продолжал он, - но хочу тебе помочь.  Ты,  я  вижу,
свой парень.
     Жан Вальжан начал догадываться: Тенардье принимал его за убийцу.
     Тенардье заговорил снова:
     - Слушай, приятель. Коли ты прикончил молодца, так уж,  верно,  обшарил
его карманы. Давай мне половину. А я отомкну тебе дверь.
     Вытащив наполовину из-под дырявой блузы тяжелый ключ, он добавил:
     - Хочешь поглядеть, каков из себя ключ от воли? Вот он, полюбуйся.
     Жан Вальжан был до такой степени ошарашен,  что  не  верил  собственным
глазам. Неужели само провидение явилось ему в столь отвратительном  обличье,
неужели светлый ангел вырос из-под земли под видом Тенардье?
     Тенардье засунул руку за пазуху,  вытащил  из  объемистого  внутреннего
кармана веревку и протянул Жану Вальжану.
     - Держи-ка, - сказал он, - вот тебе еще веревка в придачу.
     - Зачем мне веревка?
     - Надо бы еще и камень, да их много снаружи. Там целая куча щебня.
     - Зачем мне камень?
     - Вот болван! Придется же бросить в реку эту падаль, стало быть,  нужны
и веревка и камень. А то всплывет наверх.
     Жан Вальжан взял веревку. В иные минуты человек машинально  соглашается
на все.
     Тенардье прищелкнул пальцами, как будто его поразила внезапная мысль:
     - Скажи-ка, приятель, как это ты ухитрился выбраться из трясины?  Я  не
мог на это решиться... Фу, как от тебя воняет!
     Помолчав, он заговорил снова:
     - Я задаю тебе вопросы, ты не  отвечаешь  -  дело  твое!  Готовишься  к
допросу у следователя? Поганая минутка! Конечно, коли вовсе не говорить,  не
рискуешь проговориться. А все-таки, хоть я тебя не вижу и по имени не  знаю,
мне все ясно - кто ты и чего тебе надо. Видали мы таких. Ты легонько  подшиб
этого молодца, а теперь хочешь его сплавить. Тебе нужна река, - чтобы  концы
в воду. Вот я и помогу тебе выпутаться. Выручить славного малого из  беды  -
это по мне.
     Хваля Жана Вальжана за молчание, он тем не менее явно старался  вызвать
его на разговор. Он хватил его по плечу, пытаясь разглядеть  лицо  сбоку,  и
воскликнул, не особенно, впрочем, повышая голос:
     - Кстати, насчет трясины. Экий болван! Почему ты не сбросил его туда?
     Жан Вальжан хранил молчание.
     Тенардье, жестом положительного, солидного человека подтянув  к  самому
кадыку тряпку, заменявшую ему галстук, продолжал:
     - А, пожалуй, ты поступил неглупо. Завтра рабочие  пришли  бы  затыкать
дыру и уж, верно, нашли бы там  этого  подкидыша.  А  тогда  шаг  за  шагом,
потихоньку -полегоньку напали бы на твой след и добрались  до  тебя  самого.
Ага, скажут, кто-то ходил по клоаке! Кто такой? Откуда он вышел? Не видал ли
кто, когда он выходил? Легавым ума не занимать стать. Водосток  -  доносчик,
непременно выдаст. Ведь такая находка тут -  редкость:  в  клоаку  мало  кто
заходит по делу, а река - для всех. Река -  что  могила.  Ну,  пускай  через
месяц выудят утопленника из сеток Сен -Клу. А на черта он годится? Падаль, и
больше ничего. Кто убил человека? Париж. Суд даже и следствия не начнет.  Ты
ловкий пройдоха.
     Чем больше болтал Тенардье, тем упорнее молчал  Жан  Вальжан.  Тенардье
снова тряхнул его за плечо.
     - А теперь давай по рукам. Поделимся. Я показал тебе ключ, покажи  свои
деньги.
     Вид у Тенардье  был  беспокойный,  дикий,  недоверчивый,  угрожающий  и
вместе с тем дружелюбный.
     Странное дело, в повадках Тенардье чувствовалось что-то неестественное,
ему словно было не по себе; хоть он и не напускал  на  себя  таинственности,
однако говорил тихо и время от времени,  приложив  палец  к  губам,  шептал:
"Тсс!" Трудно было угадать почему. Кроме них двоих, тут никого не было. Жану
Вальжану пришло в голову, что где-нибудь неподалеку, в закоулке,  скрываются
другие бродяги и у Тенардье нет особой охоты делиться с ними добычей.
     Тенардье опять заговорил:
     - Давай кончать. Сколько ты наскреб в ширманах у этого разини?
     Жан Вальжан порылся у себя в карманах.
     Как мы помним, у него была привычка всегда иметь  при  себе  деньги.  В
тяжелой, полной опасностей жизни, на которую он был обречен, это  стало  для
него законом. На сей  раз,  однако,  он  был  застигнут  врасплох.  Накануне
вечером, находясь в подавленном, мрачном состоянии, он забыл, переодеваясь в
мундир национальной гвардии, захватить с собой бумажник. Только  в  жилетном
кармане у него нашлось  несколько  монет.  Он  вывернул  пропитанные  грязью
карманы и выложил на выступ стены один золотой, две пятифранковых  монеты  и
пять или шесть медяков по два су.
     Тенар