ей-то голос, особенно зловещий потому, что никого не  было
видно, - казалось, заговорила сама тьма, - крикнул:
     - Кто идет?
     В то же время послышалось звяканье опускаемых ружей.
     - Французская революция! - взволнованно и гордо ответил Анжольрас.
     - Огонь! - скомандовал голос.
     Вспышка молнии озарила багровым светом все фасады домов,  как  если  бы
вдруг растворилась и сразу захлопнулась дверца пылавшей печи.
     Ужасающий грохот пронесся над баррикадой. Красное знамя упало. Залп был
такой неистовый и  такой  плотный,  что  срезал  древко,  то  есть  верхушку
поставленного стоймя дышла омнибуса. Пули, отскочившие  от  карнизов  домов,
попали внутрь баррикады  и  ранили  нескольких  человек.  Этот  первый  залп
произвел жуткое впечатление. Атака оказалась жестокой и заставила задуматься
самых бесстрашных. Было ясно, что повстанцы имеют дело  по  меньшей  мере  с
целым полком.
     - Товарищи!  -  крикнул  Курфейрак.  -  Не  будем  зря  тратить  порох.
Подождем, пока они не продвинутся.
     - И, прежде всего, поднимем снова знамя! - добавил Анжольрас.
     Он подобрал знамя, упавшее прямо к его ногам.  За  баррикадой  слышался
стук шомполов; отряд перезаряжал ружья.
     - У кого из вас хватит отваги? - продолжал Анжольрас.  -  Кто  водрузит
знамя над баррикадой?
     Никто не ответил. Взойти на баррикаду, когда  вся  она,  без  сомнения,
опять взята на прицел, -  попросту  значило  умереть.  Самому  мужественному
человеку трудно решиться вынести  себе  смертный  приговор.  Даже  Анжольрас
содрогнулся. Он повторил!
     - Никто не возьмется?


Глава вторая. ЗНАМЯ. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ



     С тех пор как повстанцы дошли до "Коринфа" и начали строить  баррикаду,
никто больше не обращал внимания на Мабефа. Однако Мабеф не покинул  отряда.
Он вошел в первый этаж кабачка и уселся за стойкой. Там он как бы погрузился
в себя. Казалось, он ни на что не смотрит, ни о чем не думает.  Курфейрак  и
другие  несколько  раз  подходили  к  нему,  предупреждали  об  опасности  и
предлагали удалиться, но, по-видимому, он их не слышал. Когда его  оставляли
в покое, губы его шевелились,  словно  он  беседовал  с  кем-то,  но  стоило
заговорить с ним, как губы смыкались, а глаза потухали. За  несколько  часов
до того, как баррикада была атакована, он принял позу, которую ни разу с тех
пор не  изменил.  Его  сжатые  в  кулаки  руки  лежали  на  коленях,  голова
наклонилась, словно он заглядывал в пропасть. Ничто не могло вывести его  из
этого положения; казалось, мысль  его  витает  далеко  от  баррикады.  Когда
каждый отправился к своему боевому посту, в нижней зале не осталось  никого,
кроме привязанного к столу Жавера, караулившего его повстанца  с  обнаженной
саблей и Мабефа. Во время  атаки,  при  залпе,  он  почувствовал  сотрясение
воздуха, и это как бы пробудило его, он вдруг поднялся, прошел через залу, и
как раз в то мгновение, когда Анжольрас  повторил  свой  вопрос:  "Никто  не
возьмется?" -старик появился на пороге кабачка.
     Его появление глубоко взволновало повстанцев. Послышались крики:
     - Это тот, кто голосовал за казнь короля! Член Конвента!  Представитель
народа!
     Может быть, Мабеф этого не слышал.
     Он направился прямо к Анжольрасу, - повстанцы расступились перед ним  с
каким-то благоговейным страхом, - вырвал знамя у Анжольраса, - тот попятился
и окаменел от изумления, затем этот восьмидесятилетний старец  с  трясущейся
головой начал твердым шагом  медленно  всходить  по  лесенке  из  булыжника,
устроенной на баррикаде; никто не осмелился ни остановить его, ни предложить
ему помощь. Это было столь мрачно и  столь  величественно,  что  все  вокруг
вскричали:
     - Шапки долой!
     То было страшное зрелище!  С  каждой  следующей  ступенькой  эти  седые
волосы, лицо старика, огромный облысевший, морщинистый  лоб,  впалые  глаза,
полуоткрытый от удивления  рот,  дряхлая  рука,  поднимавшая  красный  стяг,
выступали из тьмы, вырастая в  кровавом  свете  факелов.  Казалось,  призрак
Девяносто третьего года вышел из-под земли со знаменем террора в руках.
     Когда он  достиг  верхней  ступеньки,  когда  это  дрожащее  и  грозное
привидение, стоя на груде обломков против тысячи  двухсот  невидимых  ружей,
выпрямилось перед лицом  смерти,  словно  было  сильнее  ее,  вся  баррикада
приняла во мраке сверхъестественный, непостижимый вид.
     Стало так тихо, как бывает только при лицезрении чуда.
     Старик взмахнул красным знаменем и крикнул:
     -  Да  здравствует  Революция!  Да  здравствует  Республика!  Братство!
Равенство! И смерть!
     Слуха осажденных достигла скороговорка,  произнесенная  тихим  голосом,
похожая на шепот торопящегося закончить молитву  священника.  Вероятно,  это
полицейский  пристав  с  другого  конца  улицы  предъявлял   именем   закона
требование "разойтись".
     Затем тот же громкий голос, что спрашивал: "Кто идет?", крикнул:
     - Разойдитесь!
     Мабеф, мертвенно бледный, исступленный, со зловещими огоньками  безумия
в глазах, поднял знамя над головой и повторил:
     - Да здравствует Республика!
     - Огонь! - скомандовал голос.
     Второй залп, подобный урагану картечи, обрушился на баррикаду.
     У старика подогнулись колени, затем он снова выпрямился, уронил знамя и
упал, как доска, навзничь, на мостовую, вытянувшись во весь рост и  раскинув
руки.
     Ручейки крови побежали из-под него.  Старое,  бледное,  печальное  лицо
было обращено к небу.
     Одно  из  тех  чувств,  над  которыми  не  властен  человек  и  которые
заставляют  забыть  даже  об  опасности,  охватило  повстанцев,  и   они   с
почтительным страхом приблизились к трупу.
     - Что за люди эти цареубийцы! - воскликнул Анжольрас.
     Курфейрак прошептал ему на ухо:
     - Скажу только тебе - я не хочу охлаждать восторг. Да он  меньше  всего
цареубийца! Я был с ним знаком. Его звали папаша Мабеф. Не знаю, что  с  ним
случилось сегодня, но этот скудоумный оказался храбрецом. Ты только  взгляни
на его лицо.
     - Голова скудоумного, а сердце Брута, - заметил  Анжольрас  и  возвысил
голос:
     - Граждане! Старики подают пример молодым. Мы колебались, а он решился.
Мы отступили перед опасностью, а он пошел ей навстречу!  Вот  чему  те,  кто
трясется от старости, учат тех, кто трясется от страха! Этот старец исполнен
величия перед лицом родины. Он долго жил и со славою умер! А теперь укроем в
доме этот труп. Пусть каждый из нас защищает  этого  мертвого  старика,  как
защищал бы своего живого отца, и пусть его  присутствие  среди  нас  сделает
баррикаду непобедимой!
     Гул грозных и решительных голосов, выражавший согласие,  последовал  за
этими словами.
     Анжольрас наклонился, приподнял голову старика и, все такой же строгий,
поцеловал его в лоб, затем, отведя назад его руки и  осторожно  дотрагиваясь
до мертвеца, словно боясь причинить ему боль, снял с  него  сюртук,  показал
всем окровавленные дыры и сказал:
     - Отныне вот наше знамя.


Глава третья. ЛУЧШЕ, ЕСЛИ БЫ ГАВРОШ СОГЛАСИЛСЯ ВЗЯТЬ КАРАБИН АНЖОЛЬРАСА



     Папашу Мабефа покрыли длинной черной шалью вдовы Гюшлу.  Шесть  человек
сделали из своих ружей носилки, положили на  них  мертвое  тело  и,  обнажив
головы, ступая с торжественной медлительностью,  отнесли  в  нижнюю  залу  и
положили на большой стол.
     Эти люди, всецело поглощенные своим важным и священным  делом,  уже  не
думали о грозившей им опасности.
     Когда труп проносили мимо по-прежнему невозмутимого  Жавера,  Анжольрас
сказал шпиону:
     - Скоро и тебя!
     В это время Гаврошу, единственному,  кто  не  покинул  своего  поста  и
остался на дозоре, показалось, что какие-то люди тихонько  подкрадываются  к
баррикаде. Он тотчас же крикнул:
     - Берегись!
     Курфейрак, Анжольрас,  Жан  Прувер,  Комбефер,  Жоли,  Баорель,  Боссюэ
гурьбой выбежали из кабачка. Уже почти не оставалось  времени.  Они  увидели
густое поблескивание штыков, колыхавшихся  над  баррикадой.  Рослые  солдаты
муниципальной  гвардии,  одни  -   перелезая   через   омнибус,   другие   -
воспользовавшись проходом,  пробрались  внутрь,  оттесняя  мальчика,  а  тот
отступал, но не бежал.
     Мгновение было решительное. То была первая опасная  минута  наводнения,
когда река поднимается вровень  с  насыпью  и  вода  начинает  просачиваться
сквозь щели в плотине. Еще секунда, и баррикада была бы взята.
     Баорель бросился на первого появившегося гвардейца и убил его выстрелом
в  упор.  Второй  заколол  Баореля  штыком.  Третий  уже  опрокинул   наземь
Курфейрака, кричавшего: "Ко мне!" Самый высокий из всех, настоящий  великан,
шел на Гавроша, выставив штык. Мальчуган поднял  своими  ручонками  огромное
ружье Жавера, с решительным видом  нацелился  в  гиганта  и  спустил  курок.
Выстрела не последовало. Жавер не зарядил  ружья.  Гвардеец  расхохотался  и
занес над ребенком штык.
     Прежде чем штык коснулся Гавроша,  ружье  вывалилось  из  рук  солдата:
чья-то пуля ударила его прямо в лоб, и он упал на спину. Вторая пуля ударила
в самую грудь гвардейца, напавшего на Курфейрака, и свалила его на мостовую.
     Это стрелял Мариус, только что появившийся не баррикаде.


Глава четвертая. БОЧОНОК С ПОРОХОМ



     Скрываясь за  углом  улицы  Мондетур,  Мариус,  охваченный  трепетом  и
сомнением, присутствовал при начале боя. Однако он не мог долго  противиться
тому таинственному и неодолимому безумию,  которое  можно  было  бы  назвать
призывом бездны. Надвигавшаяся  опасность,  смерть  Мабефа  -  эта  скорбная
загадка, убитый Баорель, крик Курфейрака: "Ко мне!", ребенок на краю гибели,
друзья,  взывавшие  о  помощи  или  отмщении,  -  все   это   рассеяло   его
нерешительность, и он с  пистолетами  в  руках  бросился  в  свалку.  Первым
выстрелом он спас Гавроша, вторым освободил Курфейрака.
     Под грохот выстрелов и крики раненых гвардейцев  осаждающие  взобрались
на  укрепление,  на  гребне  которого  теперь  по  пояс   виднелись   фигуры
смешавшихся в кучу муниципальных гвардейцев, кадровых солдат и  национальных
гвардейцев предместья, с ружьями на изготовку. Они занимали уже  более  двух
третей заграждения, но за него не прыгали, точно боясь ловушки. Они смотрели
вниз, в темноту, словно в львиную  пещеру.  Свет  факела  озарял  только  их
штыки, меховые шапки и беспокойные, раздраженные лица.
     У Мариуса не было больше оружия, он бросил свои разряженные  пистолеты,
но в нижней зале, возле дверей, он заметил бочонок с порохом.
     Когда, полуобернувшись, он смотрел в ту сторону, какой-то солдат стал в
него целиться. Солдат уже взял его на мушку, как вдруг чья-то рука  охватила
конец дула и закрыла его. Это  был  бросившийся  вперед  молодой  рабочий  в
плисовых штанах. Раздался выстрел, пуля пробила руку и,  быть  может,  грудь
рабочего, потому что он упал, но  не  задела  Мариуса.  Все  это,  казалось,
скорее могло померещиться в дыму, чем произойти в действительности.  Мариус,
входивший  в  нижнюю  валу,  едва  заметил  это.  Однако  он  смутно   видел
направленный на него ствол ружья, руку, закрывшую дуло, и слышал выстрел. Но
в такие минуты все, что видит человек, проносится, мелькает перед ним, и  он
ни на чем не останавливает внимания. Он  лишь  смутно  чувствует,  что  этот
вихрь увлекает eго в еще более глубокий мрак и что вокруг него все в тумане.
     Повстанцы, захваченные врасплох, но не устрашенные, вновь стянули  свои
силы. Анжольрас крикнул:
     - Подождите! Не стреляйте наугад!
     Действительно, в первые минуты замешательства  они  могли  ранить  друг
друга. Большинство  повстанцев  поднялось  во  второй  этаж  и  в  чердачные
помещения,  оттуда  они  могли  из  окон  обстреливать   осаждающих.   Самые
решительные, в том числе Анжольрас, Курфейрак, Жан Прувер и Комбефер, отошли
к домам, поднимавшимся за кабачком, и гордо стали лицом к лицу с солдатами и
гвардейцами, занявшими гребень баррикады.
     Все это было сделано неторопливо, с той особенной грозной серьезностью,
которая предшествует рукопашной схватке. Противники целились друг в друга на
таком близком расстоянии, что могли переговариваться. Достаточно было  одной
искры, -чтобы вспыхнуло пламя. Офицер, в металлическом нагруднике  и  густых
эполетах, взмахнул шпагой и крикнул:
     - Сдавайтесь!
     - Огонь! - ответил Анжольрас.
     Оба залпа раздались одновременно, и все исчезло в дыму.
     Дым был едкий и удушливый, и  в  нем,  слабо  и  глухо  стеная,  ползли
раненые и умирающие.
     Когда дым рассеялся, стало видно, как поредели ряды противников по  обе
стороны баррикады, но, оставаясь на своих местах, они молча заряжали ружья.
     Внезапно послышался громовой голос:
     - Прочь, или я взорву баррикаду!
     Все обернулись в ту сторону, откуда раздавался голос.
     Мариус,  войдя  в  нижнюю  залу,  взял  бочонок   с   порохом,   затем,
воспользовавшись дымом и мглой, застилавшими все  огражденное  пространство,
проскользнул вдоль баррикады до той каменной клетки, где был укреплен факел.
Вырвать факел, поставить на его место бочонок  с  порохом,  подтолкнуть  под
него кучу булыжника, причем дно бочонка с  какой-то  страшной  податливостью
тотчас же продавилось, - все это отняло у Мариуса столько  времени,  сколько
требуется для того, чтобы наклониться и снова выпрямиться. И  теперь  все  -
национальные   гвардейцы,   гвардейцы   муниципальные,   офицеры,   солдаты,
столпившиеся на другом конце баррикады, остолбенев от ужаса,  смотрели,  как
он, встав на булыжники с факелом в руке, гордый, одушевленный роковым  своим
решением, наклонял пламя факела к этой страшной груде, где виднелся разбитый
бочонок с порохом.
     - Убирайтесь прочь, или я взорву баррикаду! - грозно воскликнул он.
     Мариус, заступивший на этой баррикаде место восьмидесятилетнего старца,
казался видением юной революции после призрака старой.
     - Взорвешь баррикаду? - крикнул сержант. - Значит, и себя вместе с ней!
     - И себя вместе с ней! - ответил Мариус.
     И приблизил факел к бочонку с порохом.
     Но на баррикаде уже никого не было. Нападавшие, бросив своих  убитых  и
раненых, отхлынули к другому концу улицы и снова исчезли в  ночи.  Это  было
паническое бегство.
     Баррикада была освобождена.


Глава пятая. КОНЕЦ СТИХАМ ЖАНА ПРУВЕРА



     Все окружили Мариуса. Курфейрак бросился ему на шею.
     - Ты здесь?
     - Какое счастье! - воскликнул Комбефер.
     - Ты пришел кстати! - заметил Боссюэ.
     - Без тебя меня бы уже не было на свете! - вставил Курфейрак.
     - Без вас меня бы ухлопали! - прибавил Гаврош.
     - Кто тут начальник? - спросил Мариус.
     - Ты, - ответил Анжольрас.
     Весь этот день мозг Мариуса был подобен пылающему  горнилу,  теперь  же
его мысли превратились в вихрь. Ему казалось, что этот вихрь, заключенный  в
нем самом, бушует вокруг и уносит его с собой. Ему  представлялось,  что  он
уже отдалился от жизни на бесконечное расстояние. Два светлых месяца радости
и любви, внезапно оборвавшиеся у этой ужасной пропасти, потерянная для  него
Козетта, баррикада, Мабеф, умерший за Республику, он сам во главе повстанцев
- все это казалось ему чудовищным кошмаром. Он должен был напрячь весь  свой
разум  и  память,  чтобы   все   происходившее   вокруг   стало   для   него
действительностью. Мариус слишком мало жил, он еще не постиг, что нет ничего
неотвратимее, чем невозможное, и что нужно всегда предвидеть непредвиденное.
Словно непонятная для зрителя  пьеса,  пред  ним  развертывалась  драма  его
собственной жизни.
     В тумане, заволакивавшем его мысль, он не узнал привязанного  к  столбу
Жавера, который не повернул головы во время штурма баррикады  и  смотрел  на
разгоравшееся вокруг него восстание с покорностью жертвы и  величием  судьи.
Мариус даже не заметил его.
     Между тем  нападавшие  больше  не  появлялись;  слышно  было,  как  они
топчутся и копошатся  в  конце  улицы,  однако  они  не  отваживались  снова
обрушиться на неприступный редут, быть может, ожидая  приказа,  быть  может,
подкрепления. Повстанцы выставили часовых; студенты медицинского  факультета
перевязывали раненых.
     Из кабачка выставили все столы, за исключением  двух,  оставленных  для
корпии и патронов, и стола, на котором лежал папаша Мабеф; вынесенные  столы
добавили к баррикаде, а в нижней зале заменили их  тюфяками  вдовы  Гюшлу  и
служанок. На тюфяки положили раненых, что  касается  трех  бедных  созданий,
живших в "Коринфе", то никто не знал, что с ними сталось. Потом их  нашли  в
погребе.
     Горестное событие омрачило радость освобождения баррикады.
     Когда сделали перекличку, одного из повстанцев не оказалось. И кого же?
Одного из самых любимых, самых мужественных - Жана Прувера.  Поискали  среди
раненых - его не было. Поискали среди убитых - его  не  было.  Очевидно,  он
попал в плен.
     Комбефер сказал Анжольрасу:
     - Они взяли в плен нашего друга; зато у нас их агент. Тебе очень  нужна
смерть этого сыщика?
     - Да, - ответил Анжольрас, - но меньше, чем жизнь Жана Прувера.
     Все это происходило в нижней зале возле столба Жавера.
     - Отлично, - произнес Комбефер, -  я  привяжу  носовой  платок  к  моей
трости и пойду в качестве парламентера предложить им обмен пленными.
     - Слушай? - положив руку на плечо Комбефера, сказал Анжольрас.
     В конце улицы раздалось многозначительное бряцание оружия.
     Послышался звонкий голос:
     - Да здравствует Франция! Да здравствует будущее!
     То был голос Прувера.
     Мелькнула молния, и грянул залп.
     Снова наступила тишина.
     - Они его убили! - воскликнул Комбефер.
     Анжольрас взглянул на Жавера и сказал:
     - Твои же друзья тебя расстреляли.


Глава шестая. ТОМИТЕЛЬНАЯ СМЕРТЬ ПОСЛЕ ТОМИТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ



     Особенность  войны  этого  рода  в  том,  что  баррикады  почти  всегда
атакуются в лоб и нападающие, как правило, воздерживаются  от  обхода,  быть
может, опасаясь засады или боясь углубляться далеко в извилистые улицы.  Вот
почему все внимание повстанцев было направлено на большую баррикаду, которая
была в большей степени  под  угрозой  и  где  неминуемо  должна  была  снова
начаться схватка. Мариус все же подумал о маленькой баррикаде и пошел  туда!
Она была пустынна и охранялась только плошкой,  мигавшей  среди  булыжников.
Впрочем, на улице Мондетур и на перекрестках Малой Бродяжной и Лебяжьей было
совершенно спокойно.
     Когда Мариус, произведя осмотр, возвращался обратно, он услышал, как  в
темноте кто-то тихо окликнул его:
     - Господин Мариус!
     Он вздрогнул, узнав  голос,  окликнувший  его  два  часа  назад  сквозь
решетку на улице Плюме.
     Но теперь этот голос казался лишь вздохом.
     Он оглянулся и никого не заметил.
     Мариус решил, что ослышался, что у него разыгралось воображение от  тех
необыкновенных событий, которые совершались вокруг. И  он  сделал  еще  шаг,
намереваясь выйти из того закоулка, где находилась баррикада.
     - Господин Мариус! - повторил голос.
     На этот раз сомнения не  было,  Мариус  ясно  слышал  голос;  он  снова
осмотрелся и никого не увидел.
     - Я здесь, у ваших ног, - произнес голос.
     Он нагнулся и увидел во мраке очертания живого существа. Оно тянулось к
нему. Оно ползло по мостовой. Именно оно и обращалось к нему.
     Свет плошки позволял разглядеть блузу, порванные панталоны  из  грубого
плиса, босые ноги и что-то похожее на лужу крови.  Мариус  различил  бледное
поднятое к нему лицо и услышал слова:
     - Вы меня не узнаете?
     - Нет.
     - Эпонина.
     Мариус нагнулся. Действительно, перед ним была эта несчастная  девочка.
Она была одета в мужское платье.
     - Как вы очутились здесь? Что вы тут делаете?
     - Я умираю, -ответила она.
     Есть слова и события, пробуждающие  людей,  подавленных  горем.  Мариус
воскликнул, как бы внезапно проснувшись.
     - Вы ранены! Подождите, я отнесу вас в  дом