вал один оборотистый еврей, промышлявший  тем,  что  придавал
любому прохвосту вид порядочного человека; ненадолго, само собою разумеется,
- в противном случае это оказалось бы стеснительным для негодяя. Превращение
производилось тут же, на день или на два, за тридцать су в день, при  помощи
костюма,  который  соответствовал,  насколько  возможно,  благопристойности,
предписываемой  обществом.  Человек,  дававший   напрокат   одежду,   звался
"Менялой"; этим именем окрестили его парижские жулики - его настоящего имени
никто не знал. В его  распоряжении  была  обширная  гардеробная.  Старье,  в
которое он обряжал людей, было подобрано на все вкусы. Оно  отражало  разные
профессии и социальные категории; на  каждом  гвозде  его  кладовой  висело,
поношенное и измятое, чье-нибудь общественное положение. Здесь мантия судьи,
там ряса  священника,  тут  сюртук  банкира,  в  уголке  -мундир  отставного
военного, дальше -костюм писателя  или  крупного  государственного  деятеля.
Этот старьевщик был костюмером бесконечной  драмы,  разыгрываемой  в  Париже
силами воровской братии. Его конура служила  кулисами,  откуда  выходило  на
сцену воровство и куда скрывалось мошенничество. Оборванный  плут,  зайдя  в
эту гардеробную, выкладывал  тридцать  су,  выбирал  себе  для  роли,  какую
намеревался в тот день сыграть, подходящий костюм и спускался с лестницы уже
не громилой, а мирным буржуа. Наутро эти обноски честно приносились обратно;
Меняла оказывал полное доверие ворам  и  никогда  не  бывал  обворован.  Эти
одеяния имели одно только неудобство: они "плохо сидели", так как были сшиты
не на тех, кто их носил. Они оказывались тесными  для  одних,  болтались  на
других и никому не приходились впору. Любой мазурик, ростом  выше  или  ниже
среднего, чувствовал себя неудобно в костюмах Менялы. Они не годились ни для
слишком толстых, ни для слишком тощих. Меняла  имел  в  виду  лишь  среднего
роста и объема людей. Он снял мерку с первого забредшего к  нему  оборванца,
ни тучного, ни худого, ни  высокого,  ни  маленького.  Отсюда  необходимость
приспосабливаться, временами трудная, с которой клиенты Менялы  справлялись,
как умели. Тем  хуже  для  исключений  из  нормы!  Одеяние  государственного
деятеля,  например,  -  черное  снизу  доверху,  и   следовательно,   вполне
пристойное, - было  бы  чересчур  широко  для  Питта  и  чересчур  узко  для
Кастельсикала.  Костюм  "государственного  деятеля"  описывался  в  каталоге
Менялы следующим образом;  приводим  это  место:  "Черный  суконный  сюртук,
черные шерстяные панталоны, шелковый жилет, сапоги и белье". Сбоку, на полях
каталога, надпись: "Бывший посол" и заметка, которую мы также  приводим:  "В
отдельной картонке аккуратно расчесанный парик, зеленые очки, брелоки и  две
трубочки  из  птичьего  пера  длиною  в  дюйм,  обернутые  ватой".  Все  это
предназначалось для государственного мужа, бывшего посланника. Костюм  этот,
можно сказать, держался на честном  слове;  швы  побелели,  на  одном  локте
виднелось что-то вроде прорехи;  вдобавок  спереди  на  сюртуке  не  хватало
пуговицы. Впрочем, последнее обстоятельство не имело особого  значения,  так
как рука государственного мужа, которой полагается быть заложенной  за  борт
сюртука, могла служить прикрытием недостающей пуговице.
     Если бы Мариус был знаком с тайными заведениями Парижа,  он  тотчас  бы
узнал на посетителе, которого впустил к нему Баск, платье  "государственного
деятеля", позаимствованное в притоне Менялы.
     Разочарование Мариса  при  виде  человека,  обманувшего  его  ожидания,
перешло в неприязнь к нему. Внимательно оглядев с головы до ног  посетителя,
пока тот отвешивал ему преувеличенно низкий поклон, Мариус сухо спросил:
     - Что вам угодно?
     Человек отвечал с любезной гримасой, о которой могла бы дать  кое-какое
представление лишь ласковая улыбка крокодила:
     - Мне кажется просто невероятным, что я до сих пор не имел чести видеть
господина барона в свете. Я уверен, что  встречал  вас  несколько  лет  тому
назад в доме княгини Багратион и в салоне виконта Дамбре, пэра Франции.
     Притвориться,  что  узнаешь  человека,  которого  вовсе  не  знаешь,  -
излюбленный прием мошенников.
     Мариус внимательно прислушивался к речи этого человека, следил  за  его
произношением,  за  мимикой.  Разочарование  возрастало:  у  посетителя  был
гнусавый голос, нисколько не похожий на тот резкий, жесткий  голос,  который
он ожидал услышать. Он был совершенно сбит с толку.
     - Я не знаком ни с госпожой Багратион, ни с господином Дамбре, - сказал
он. - Ни разу в жизни я не бывал ни в одном из этих домов.
     Ответ был груб, однако незнакомец продолжал тем же вкрадчивым тоном:
     - В таком случае, сударь, я, должно быть, видел вас у Шатобриана.  Я  с
ним близко знаком. Он очень мил и частенько говорит мне: "Тенар,  дружище...
не пропустить ли нам по стаканчику?"
     Выражение лица Мариуса становилось все более суровым.
     - Никогда не имел чести быть принятым у господина Шатобриана.  Ближе  к
делу. Что вам угодно?
     На строгий тон Мариуса незнакомец ответил еще более низким поклоном.
     - Господин барон! Соблаговолите меня выслушать. В  Америке,  неподалеку
от Панамы, есть селение Жуайя. Это селение состоит  из  одного-единственного
дома. Большого квадратного трехэтажного дома из обожженных солнцем кирпичей.
Каждая сторона квадрата равна в длину пятистам футам, каждый этаж  отступает
от нижнего на двенадцать футов в  глубину,  образуя  перед  собой  площадку,
которая идет вокруг  всего  здания;  в  центре  его-  внутренний  двор,  где
хранятся продовольствие и боевые припасы. Окон нет - только бойницы,  дверей
нет - только лестницы; для подъема на первую площадку - приставная лестница,
то же и с первой на вторую и  со  второй  на  третью;  чтобы  спуститься  во
внутренний двор  -  лестницы;  вместо  дверей  в  комнатах  -  люки,  вместо
обыкновенных лестниц - приставные. Ночью люки запирают, лестницы убирают,  в
бойницах прилаживают пищали и мушкеты.  Войти  внутрь  никакой  возможности;
днем это дом, ночью - крепость; а всего там восемьсот  жителей;  вот  каково
это селение. А зачем столько  предосторожностей?  Потому,  что  это  опасное
место: там полно людоедов. А зачем в таком случае ехать туда? Потому что это
чудесный край: там много золота.
     - К чему вы клоните?  -  прервал  его  Мариус,  разочарование  которого
сменилось нетерпением.
     - Вот к чему, господин барон. Я бывший  дипломат,  я  устал  от  жизни.
Старая цивилизация набила мне оскомину. Я хочу пожить среди дикарей.
     - Дальше что?
     - Господин барон! Миром управляет эгоизм. Батрачка, работающая на чужом
поле, обернется поглазеть на проезжий дилижанс, а крестьянка, работающая  на
своем поле, не обернется. Собака бедняка лает на богача, собака богача  лает
на бедняка. Всяк за себя. Выгода - вот конечная цель  людей.  Золото  -  вот
магнит.
     - Дальше что? Договаривайте.
     - Я хотел бы обосноваться в Жуайе. Нас трое. При мне моя супруга и  моя
дочь, весьма красивая девица. Это путешествие долгое  и  дорого  стоит.  Мне
нужно немного денег.
     - Какое мне до этого дело? - спросил Мариус.
     Незнакомец вытянул шею  над  галстуком,  точно  ястреб,  и  возразил  с
удвоенной любезностью:
     - Разве господин барон не прочел моего письма?
     Это предположение было недалеко от истины. Действительно, смысл  письма
лишь слегка коснулся сознания Мариуса. Он  не  столько  читал  его,  сколько
разглядывал почерк. Он почти не помнил, о чем там шла речь. Минуту  назад  у
него родилась новая  догадка.  В  словах  посетителя  он  отметил  следующую
подробность:  "моя  супруга  и  моя  дочь".  Он   устремил   на   незнакомца
проницательный взгляд, которому позавидовал бы любой  судебный  следователь.
Он словно прощупывал этого человека.
     - Говорите яснее, - сказал он.
     Незнакомец, заложив  пальцы  в  жилетные  карманы,  поднял  голову,  не
разгибая, однако, спины и тоже сверля Мариуса взглядом сквозь зеленые очки.
     - Хорошо, господин барон. Я выражусь яснее. Я  хочу  продать  вам  одну
тайну.
     - Тайну?
     - Да.
     - Она касается меня?
     - Да, отчасти.
     - Что это за тайна?
     Слушая этого человека, Мариус все внимательнее к нему приглядывался.
     - Вступление  я  сделаю  бесплатно,  -  сказал  неизвестный.  -Оно  вас
заинтересует, вот увидите.
     - Говорите.
     - Господин барон! У вас в доме живет вор и убийца.
     Мариус вздрогнул.
     - В моем доме? Нет, - сказал он.
     Незнакомец, слегка почистив локтем свою шляпу, продолжал невозмутимо:
     - Убийца и вор. Прошу заметить, господин барон, я не говорю  здесь  про
старые, минувшие, забытые грехи, искупленные перед законом давностью лет,  а
перед богом - раскаянием. Я говорю о преступлениях совсем недавних, о делах,
до сих пор еще неизвестных правосудию. Продолжаю.  Этот  человек  вкрался  в
ваше доверие, почти втерся в вашу семью под чужим именем. Сейчас я скажу вам
его настоящее имя. И скажу совершенно бесплатно.
     - Я слушаю.
     - Его зовут Жан Вальжан.
     - Я это знаю.
     - Я скажу вам, и тоже бесплатно, кто он такой.
     - Говорите.
     - Он беглый каторжник.
     - Я это знаю.
     - Вы это знаете лишь с той минуты, как я имел честь вам это сообщить.
     - Нет. Я знал об этом раньше.
     Холодный тон  Мариуса,  дважды  произнесенное  "я  это  знаю",  суровый
лаконизм его ответов всколыхнули  в  незнакомце  глухой  гнев.  Он  украдкой
метнул в Мариуса бешеный взгляд, но тут же притушил его. Как ни  молниеносен
был этот взгляд, он не ускользнул от Мариуса; такой взгляд, однажды  увидев,
невозможно забыть. Подобное пламя может разгореться лишь в низких душах;  им
вспыхивают  зрачки  -  эти  оконца  мысли;  даже  очки  ничего  не   скроют,
-попробуйте загородить стеклом преисподнюю.
     Неизвестный возразил, улыбаясь:
     - Не смею противоречить, господин барон. Во всяком случае,  вам  должно
быть ясно, что я хорошо осведомлен. А то, что я хочу  сообщить  вам  теперь,
известно лишь мне одному. Это  касается  состояния  госпожи  баронессы.  Это
жуткая тайна. Она продается. Я ее предлагаю вам первому.  Очень  дешево.  За
двадцать тысяч франков.
     - Мне известна эта тайна так же, как и другие, - сказал Мариус.
     Незнакомец почувствовал, что должен немного сбавить цену.
     - Господин барон! Выложите десять тысяч франков, и я ее открою.
     - Повторяю, вам нечего мне сообщить. Я знаю, что вы хотите сказать.
     В глазах человека снова загорелся огонь. Он вскричал:
     - Но надо же  мне  пообедать  нынче!  Это  жуткая  тайна,  уверяю  вас.
Господин барон! Я скажу. Я уже говорю. Дайте мне двадцать франков.
     Мариус пристально посмотрел на него.
     - Я знаю вашу "жуткую" тайну так же, как знал имя  Жана  Вальжана,  как
знаю и ваше имя.
     - Мое имя?
     - Да.
     - Это нетрудно, господин барон. Я имел честь подписать свою  фамилию  и
назвать ее. Я Тенар.
     - ...дье.
     - Как?
     - Тенардье.
     - Это кто такой?
     В  минуту  опасности  дикобраз   топорщит   свои   иглы,   жук-скарабей
притворяется мертвым,  старая  гвардия  строится  в  каре,  а  этот  человек
разразился смехом.
     Вслед за тем он счистил щелчком пылинку с рукава своего сюртука.
     Мариус продолжал:
     - Вы также рабочий Жондрет,  комический  актер  Фабанту,  поэт  Жанфло,
испанец дон Альварес и, наконец, тетушка Бализар.
     - Тетушка? Что такое?
     - И у вас была харчевня в Монфермейле.
     - Харчевня? Никогда.
     - Я говорю вам, что вы Тенардье.
     - Я это отрицаю.
     - И что вы негодяй. Берите! Вынув из  кармана  банковый  билет,  Мариус
швырнул его в лицо незнакомцу.
     - Благодарю! Извините! Пятьсот франков! Господин барон!
     Пораженный, продолжая кланяться, незнакомец подхватил билет и  осмотрел
его.
     - Пятьсот франков! - повторил он, не веря своим  глазам,  и,  заикаясь,
пробормотал: - Солидный куш!
     - Ладно, была не была! - воскликнул  он  внезапно.  -  Ну-ка,  вздохнем
посвободней.
     С проворством обезьяны откинув волосы со лба, сорвав очки,  вытащив  из
носа и тут  же  упрятав  куда-то  две  трубочки  из  перьев,  о  которых  мы
упоминали, - читатель уже ознакомился с ними на другой странице нашей книги,
- этот человек снял с себя личину так же просто, как снимают шляпу.
     Глаза его заблестели, шишковатый, изрытый отвратительными морщинами лоб
разгладился, нос вытянулся и стал острым, как клюв; снова выступил свирепый,
хитрый профиль хищника.
     - Господин барон весьма проницателен. - Я Тенардье, - сказал он резким,
без малейшего следа гнусавости голосом и выпрямил свою сгорбленную спину.
     Тенардье, - ибо, конечно, это был он, - не мог оправиться от изумления;
он даже смутился бы, если был бы способен на это. Он пришел удивить,  а  был
удивлен сам. За это унижение ему заплатили пятьсот франков, и он  их  принял
охотно, что, однако, нисколько не уменьшило его растерянности.
     Впервые в жизни он видел этого барона Понмерси, а барон Понмерси  узнал
его, несмотря на переодевание, и знал про него всю подноготную. И барон  был
не только в курсе дел Тенардье, но, казалось, и в курсе дел  Жана  Вальжана.
Кто же этот человек, такой  молодой,  почти  юнец,  такой  суровый  и  такой
великодушный, который, зная имена людей, - даже все их клички,  -  вместе  с
тем щедро открывает им свой кошелек, изобличает  мошенников,  как  судья,  и
платит им, как простофиля?
     Читатель помнит, что хотя Тенардье и был одно  время  соседом  Мариуса,
однако никогда его не видел, что  нередко  случается  в  Париже;  он  только
слышал краем уха, что дочери упоминали об очень бедном молодом человеке,  по
имени Мариус, жившем в их доме. Он написал ему известное читателю письмо, не
зная его в лицо. В мыслях Тенардье не могло возникнуть никакой  связи  между
Мариусом и г-ном бароном Понмерси.
     Что же до имени Понмерси, то на поле битвы под  Ватерлоо  он  расслышал
лишь два его последних слога -"мерси", к которым всегда  испытывал  законное
презрение, как к ничего не стоящей благодарности.
     Впрочем, при помощи своей дочери Азельмы, следившей по его  приказу  за
новобрачными со дня свадьбы, и путем расследований, произведенных им  самим,
ему удалось кое-что разузнать;  оставаясь  в  тени,  он  добился  того,  что
распутал немало таинственных нитей. Благодаря своей ловкости он открыл,  или
попросту, идя от  заключения  к  заключению,  догадался,  кто  был  человек,
встреченный им однажды  в  Главном  водостоке.  От  человека  он  без  труда
добрался до имени. Он узнал, что баронесса Понмерси и есть Козетта. Но здесь
он решил действовать осмотрительно. Кто такая Козетта? В точности он  и  сам
не знал. Он предполагал, конечно,  что  она  незаконнорожденная,  -  история
Фантины всегда казалась ему подозрительной. Но какая ему корысть говорить об
этом? Чтобы ему уплатили за молчание? Он полагал, что  мог  продать  кое-что
получше. Вдобавок, судя  по  всему,  явиться  к  барону  Понмерси,  не  имея
доказательств,  с  разоблачением,  вроде:  "Ваша  жена  незаконнорожденная",
значило бы лишь нарваться на удар сапогом в зад.
     С точки зрения Тенардье, разговор его с Мариусом еще  и  не  начинался.
Правда, ему приходилось  отступать,  менять  стратегию,  оставлять  позиции,
перемещать фронт, однако ничто существенное еще не было  выдано,  а  пятьсот
франков уже лежали в  кармане.  Кроме  того,  он  собирался  сообщить  нечто
совершенно бесспорное  и  чувствовал  свою  силу  даже  перед  этим  бароном
Понмерси, так хорошо осведомленным и  так  хорошо  вооруженным.  Для  натур,
подобных Тенардье, всякий разговор - сражение. Какую выбрать позицию  в  том
бою, который он решился завязать? Он не знал, с кем говорит, но знал, о  чем
говорит. Молниеносно произвел он этот внутренний смотр своим силам  и  после
слов "Я Тенардье" выжидающе замолчал.
     Мариус стоял в раздумье. Итак,  он  нашел  наконец  Тенардье.  Человек,
которого он так страстно желал отыскать, был здесь. Он может, следовательно,
выполнить наказ полковника Понмерси. Его унижало  сознание,  что  герой  был
чем-то обязан бандиту и что  вексель,  переданный  отцом  ему,  Мариусу,  из
глубины могилы, до сих пор еще не погашен. При его сложном и  противоречивом
отношении к Тенардье ему представлялось также, что тем самым он отплатит  за
отца, имевшего несчастье быть спасенным таким мерзавцем. Как бы там ни было,
он чувствовал удовлетворение. Наконец-то он мог освободить  тень  полковника
от столь недостойного кредитора; ему казалось, будто он выводит из  долговой
тюрьмы память о своем отце.
     Кроме этой обязанности, на нем лежала  и  другая:  пролить  свет,  если
удастся,  на  источник   богатства   Козетты.   Такой   случай   как   будто
представлялся. Возможно, Тенардье было что-нибудь известно об этом.  Узнать,
что именно он разведал, могло оказаться полезным. С этого и начал Мариус.
     Тенардье упрятал "солидный куш" в  свой  жилетный  карман  и  вперил  в
Мариуса ласковый, почти нежный взгляд.
     - Тенардье! Я сказал вам ваше имя.  Теперь  насчет  тайны,  которую  вы
собирались мне сообщить. Хотите, я скажу вам ее? У меня тоже есть  сведения.
Вы сейчас убедитесь, что я знаю больше вашего. Жан Вальжан, как вы  сказали,
убийца и  вор.  Вор  потому,  что  ограбил  богатого  фабриканта,  господина
Мадлена, совершенно его разорив. Убийца потому, что убил полицейского агента
Жавера.
     - Что-то не пойму, господин барон, - сказал Тенардье.
     - Сейчас поймете. Слушайте. В округе Па-де-Кале около тысяча  восемьсот
двадцать второго года жил человек, который  в  прошлом  был  не  в  ладах  с
правосудием  и  который,  под  именем  господина   Мадлена,   исправился   и
восстановил свое доброе  имя.  Человек  этот  стал  в  полном  смысле  слова
праведником. Основав  промышленное  заведение,  фабрику  мелких  изделий  из
черного стекла, он поднял благосостояние целого города. Он  и  сам  приобрел
состояние, но уже потом и, так сказать,  случайно.  Он  был  благодетелем  и
кормильцем бедноты. Он основывал больницы, открывал школы, навещал  больных,
давал приданое девушкам, оказывал помощь вдовам, усыновлял  сирот;  он  стал
как бы опекуном этого города. Он отказался от ордена Почетного легиона;  его
избрали мэром. Один отбывший  срок  каторжник  знал  о  совершенном  некогда
преступлении этого человека. Он донес  на  него  и,  добившись  его  ареста,
воспользовался  этим,  чтобы  самому  отправиться  в  Париж  и  получить   в
банкирском доме Лафита - я знаю это со слов кассира  -по  чеку  с  подложной
подписью  сумму,  превышающую  полмиллиона  франков,  которая   принадлежала
господину Мадлену. Каторжник,  обокравший  господина  Мадлена,  и  есть  Жан
Вальжан. Теперь насчет второго дела. О нем вы тоже не  сообщите  мне  ничего
нового. Жан Вальжан убил полицейского агента Жавера; убил его  выстрелом  из
пистолета. Я сам при этом присутствовал.
     Тенардье бросил на Мариуса торжествующий взгляд;  он  был  уверен,  что
вновь держит в руках исход битвы и в один  миг  может  отвоевать  утраченные
позиции. Однако  тут  же  угодливо  улыбнулся:  низшему  надлежит  сохранять
смирение даже  одержав  победу,  и  Тенардье  ограничился  тем,  что  сказал
Мариусу:
     - Вы на ложном пути, господин барон.
     Он подчеркнул эту фразу, выразительно побренчав связкой брелоков.
     - Как? - возразил Мариус. - Вы станете это оспаривать? Но это факты.
     - Это чистая фантазия. Доверие, которым  почтил  меня  господин  барон,
обязывает меня сказать ему это. Истина и справедливость прежде всего.  Я  не
люблю, когда людей обвиняют несправедливо. Господин барон! Жан Вальжан вовсе
не обкрадывал господина Мадлена, и Жан бальжан вовсе не убивал Жавера.
     - Вот это, я понимаю, открытие! Как же так?
     - Я могу привести два довода.
     - Какие же? Говорите!
     -