ого мытья полов. Оно  создано  не
для  того,  и  оно  весело  впадает  в  ошибки,  это   сладостное   любовное
приключение! Кто-то сказал: "Человеку свойственно ошибаться"; я  же  говорю:
"Влюбленному свойственно ошибаться".  Сударыни,  я  боготворю  вас  всех!  О
Зефина, о Жозефина, ваше неправильное личико было бы прелестно, если бы  все
в нем было на месте. У вашей хорошенькой мордочки такой вид, словно  однажды
кто-то нечаянно сел на нее. Что касается Фэйворитки, - о  нимфы  и  музы!  -
как-то раз, переходя через канаву на улице Герен - Буассо,  Блашвель  увидал
красивую девушку, которая показывала свои  ножки  в  белых,  туго  натянутых
чулках. Этот пролог понравился ему, и он влюбился.  Девушка,  в  которую  он
влюбился, оказалась Фэйвориткой.  О  Фэйворитка,  у  тебя  ионические  губы!
Некогда  существовал  греческий  живописец  по  имени  Эвфорион.  прозванный
живописцем уст. Только этот грек был бы достоин нарисовать твой рот.  Слушай
же! До тебя не было в мире существа, достойного его кисти. Ты создана, чтобы
получить яблоко,  как  Венера,  или  чтобы  съесть  его,  как  Ева.  Красота
начинается с тебя. Только что я упомянул Еву, -  это  ты  сотворила  ее.  Ты
вполне  заслуживаешь  патента  на   изобретение   хорошенькой   женщины.   О
Фэйворитка, я больше не обращаюсь к вам на "ты", ибо перехожу  от  поэзии  к
прозе. Вы упомянули о моем имени. Это растрогало меня,  но,  кто  бы  мы  ни
были, не надо доверять именам. Они обманчивы. Меня зовут Феликс, но я  очень
несчастлив. Слова лгут. Не надо слепо верить тому,  что  они  как  будто  бы
обозначают. Было бы ошибкой обращаться за беарнскими пробками в Льеж,  а  за
льежскими перчатками в Беарн. Мисс Далия. На вашем месте я  бы  назвал  себя
Розой. Цветок должен обладать ароматом, а женщина - умом. Я ничего не  скажу
о Фантине - это мечтательница, задумчивая, рассеянная,  чувствительная;  это
призрак, принявший образ нимфы и облекшийся в целомудрие  монахини,  которая
сбилась с пути и ведет жизнь гризетки, но ищет убежища в  иллюзиях,  которая
поет, молится и созерцает лазурь, не отдавая себе ясного отчета в  том,  что
она видит или делает; это призрак, который устремил взор в небеса  и  бродит
по саду, где летает столько птиц, сколько  не  насчитаешь  во  всем  видимом
мире! О Фантина, знай: я, Толомьес, -  всего  лишь  иллюзия.  Да  она  и  не
слушает  меня,  эта  белокурая  дочь  химер!  Итак,  все  в  ней   свежесть,
пленительность, юность,  нежная  утренняя  прозрачность.  О  Фантина,  дева,
достойная называться маргариткой или  жемчужиной,  вы  -  сама  расцветающая
заря! Сударыни, второй совет: не выходите замуж! Замужество - это  прививка;
быть может, она окажется удачной, а быть может, и неудачной. Избегайте этого
риска. Впрочем, что я! О чем я говорю с ними? Я только  даром  теряю  слова.
Там, где речь идет о свадьбе, девушки неизлечимы; все, что можем сказать мы,
мудрецы, не помешает жилетницам и башмачницам мечтать  о  мужьях,  осыпанных
бриллиантами. Ну что ж, пусть будет так, но  вот  что  вам  надо  запомнить,
красавицы: вы едите слишком много сахара. У вас только  один  недостаток,  о
женщины, вы вечно грызете сахар. О пол грызунов! Твои хорошенькие  беленькие
зубки обожают сахар. Так вот, слушайте внимательно, сахар - это соль. Всякая
соль сушит. А сахар сушит сильнее, нежели все остальные соли. Он  высасывает
через вены жидкие элементы крови; отсюда свертывание, а затем застой  крови;
отсюда бугорки в легких; отсюда смерть. Вот почему сахарная болезнь граничит
с чахоткой. Итак, не грызите сахар, и вы будете жить! Перехожу  к  мужчинам.
Господа, одерживайте победы! Без  зазрения  совести  отнимайте  возлюбленных
друг у друга. Сходитесь, расходитесь с дамами, как в кадрили.  В  любви  нет
дружбы. Где есть хорошенькая женщина, там  открыта  дорога  вражде.  Никакой
пощады, война не на жизнь, а на смерть!  Хорошенькая  женщина  -  это  casus
belli  {Повод  к  войне  (лат.).},  хорошенькая  женщина  -  это  повод  для
преступления. Все  набеги,  какие  знает  история,  вызваны  женской  юбкой.
Женщина по праву принадлежит мужчине. Ромул похищал сабинянок,  Вильгельм  -
саксонок, Цезарь - римлянок. Человек, у которого  кет  возлюбленной,  парит,
как ястреб, над чужими  любовницами.  Я  обращаю  ко  всем  этим  несчастным
бобылям великолепный клич Бонапарта, который он  бросил  итальянской  армии:
"Солдаты, у вас ничего нет. У врага есть все".
     Толомьес остановился.
     - Передохни, Толомьес, - сказал Блашвель.
     И тотчас Блашвель затянул, а Листолье и Фамейль дружно подхватили  одну
из тех песен с жалобным напевом, какие поют мастеровые, -  песен,  состоящих
из первых попавшихся слов, рифмованных или даже вовсе без  рифмы,  столь  же
бессмысленных, сколь бессмысленны движения веток и шум ветра, песен, которые
зарождаются в дыму трубок, улетая и исчезая вместе с ним. Вот каким куплетом
ответила эта троица на речь Толомьеса:

     Отцов-глупцов не в меру
     Снабжали прихожане,
     Чтобы Клермон - Тонеру
     Стать папою в Сен - Жане.
     Но кто родился шляпой,
     Вовек не будет папой,
     И у отцов-глупцов приход
     Забрал обратно весь доход.

     Однако этого оказалось недостаточно,  чтобы  охладить  импровизаторский
пыл Толомьеса; он осушил свой стакан, вновь наполнил его и продолжал:
     - Долой  мудрость!  Забудьте  все,  что  я  вам  говорил.  К  чему  нам
благомыслие, благонравие,  благопристойность?  Предлагаю  тост  за  веселье!
Будем веселы! Пополним наш курс юридических наук безрассудством и пищей.  Да
здравствует процесс судоговорения и процесс пищеварения!  Пусть  Юстиниан  и
Пирушка вступят в брак! О  радость  глубин!  Живи,  мироздание!  Мир  -  это
крупный бриллиант. Я счастлив. Птицы изумительны. Как празднично все кругом!
Соловей - это бесплатный Элевью. Приветствую тебя,  лето.  О  Люксембургский
сад! О  георгики,  которые  разыгрываются  на  улице  Принцессы  и  в  аллее
Обсерватории! О задумчивые солдатики! О прелестные нянюшки! Они пасут  детей
и  попутно  забавляются  любовью!  Мне  могли  бы  понравиться  американские
пампасы, не будь у меня аркад Одеона. Душа моя уносится в девственные леса и
в саванны. Все прекрасно. В сиянии лучей  жужжат  мухи.  Солнце  чихнуло,  и
родился колибри. Поцелуй меня, Фантина!
     Он ошибся и поцеловал Фэйворитку.


Глава восьмая. СМЕРТЬ ЛОШАДИ


     - А ведь у Эдона лучше кормят, чем у Бомбарды! - вскричала Зефина.
     - Я предпочитаю Бомбарду, - заявил  Блашвель.-  Здесь  больше  роскоши.
Больше азиатчины. Посмотрите на нижний зал. Стены сверкают зеркалами.
     - Лучше б у них так сверкали тарелки, - возразила Фэйворитка.
     Блашвель настаивал на своем:
     - Посмотрите на ножи. У Бомбарды ручки серебряные, а у Эдона  костяные.
А ведь серебро дороже кости.
     - Только не для тех, у кого вставная  челюсть  из  серебра,  -  заметил
Толомьес.
     Он смотрел в эту минуту на купол Дома инвалидов,  видневшийся  из  окон
ресторанчика.
     Наступило молчание.
     - Толомьес! - вскричал Фамейль. - Только что у нас с Листолье был спор.
     - Спор - хорошая вещь, - ответил Толомьес, - но ссора лучше.
     - Мы спорили о философах.
     - Отлично.
     - Ты кому отдаешь предпочтение - Декарту или Спинозе?
     - Дезожье, - сказал Толомьес.
     Объявив это безапелляционное решение, он выпил и продолжал:
     - Я согласен жить. Не все еще  кончено  на  земле,  пока  можно  молоть
вздор. Воздаю хвалу за это бессмертным богам. Мы  лжем,  но  и  смеемся.  Мы
утверждаем, но и сомневаемся. Это прекрасно.  Неожиданности  выскакивают  из
силлогизма. Есть еще на земле смертные,  которые  умеют  весело  отпирать  и
запирать потайной ящичек с парадоксами. Знайте, сударыни, вино,  которое  вы
пьете с таким безучастным видом, -  это  мадера  из  виноградников,  которые
находятся на высоте трехсот семнадцати туаз над уровнем моря!  Вдумайтесь  в
эту цифру, когда  будете  пить  его!  Триста  семнадцать  туаз!  А  господин
Бомбарда, наш великолепный трактирщик, отдает вам эти триста семнадцать туаз
за четыре франка пятьдесят сантимов!
     Тут его опять прервал Фамейль
     - Толомьес! Твое мнение - закон. Кто твой любимый автор?
     - Бер...
     - ...кен?
     - Нет... шу.
     Толомьес продолжал:
     - Слава Бомбарде! Он мог бы сравниться с Мунофисом Элефантинским,  если
бы нашел мне алмею, и с Тигелионом Керонейским, если бы раздобыл мне гетеру.
Ибо знайте, сударыни, что в Греции и в Египте тоже  имелись  свои  Бомбарды.
Нам известно это от Апулея. Увы! Всегда одно  и  то  же,  и  ничего  нового.
Ничего неизведанного не осталось более в  творениях  творца!  Nil  sub  sole
novum {Нет ничего нового  под  солнцем  (лат.).},  -  сказал  Соломон;  Amor
omnibus idem {Любовь у всех  одна  и  та  же  (лат.)  -  стих  из  "Георгик"
Вергилия.},-сказал Вергилий;  медикус  со  своей  подружкой,  отправляясь  в
Сен-Клу, садятся в галиот точно так же, как Аспазия с Периклом восходили  на
одну из галер Самосской эскадры. Еще два слова. Известно ли  вам,  сударыни,
кто такая была Аспазия? Несмотря на то, что она жила  в  те  времена,  когда
женщины еще не обладали душой, у нее, однако, была душа -  душа,  отливавшая
розой и пурпуром, жгучая, как пламя, свежая, как утренняя заря. Аспазия была
существом,  в  котором  соединялись  два   противоположных   женских   типа:
распутницы и богини. В ней жили Сократ и Манон Леско. Аспазия  была  создана
на тот случай, если бы Прометею понадобилась публичная девка.
     Толомьес увлекся, и остановить его было бы нелегко, если бы в эту самую
минуту на набережной не упала  лошадь.  От  сотрясения  и  телега  и  оратор
остановились  как  вкопанные.  Это   была   старая   тощая   кляча,   вполне
заслуживавшая места на  живодерне  и  тащившая  тяжело  нагруженную  телегу.
Поравнявшись с ресторанчиком Бомбарды, одер,  выбившись  из  последних  сил,
отказался идти дальше. Это происшествие  привлекло  толпу  любопытных.  Едва
успел  негодующий   возчик   произнести   с   подобающей   случаю   энергией
сакраментальное словцо "тварь!", подкрепив его  безжалостным  ударом  кнута,
как  животное  упало,  с  тем,  чтобы  уже  никогда  больше  не   подняться.
Отвлеченные  шумом,  веселые  слушатели  Толомьеса  посмотрели  в  окно,   и
Толомьес, воспользовавшись этим, завершил свое краткое выступление следующим
меланхолическим четверостишием:

     Ей был отчизной мир, где возу и карете
     Равно враждебен темный рок,
     И. разделив судьбу всех кляч на этом свете,
     Она сломилась, как цветок.

     - Бедная лошадка! - вздохнула Фантина.
     А Далия вскричала:
     - Вот те на! Фантина, кажется, собирается оплакивать лошадей.  Надо  же
быть такой дурой!
     Тут Фэйворитка, скрестив руки и откинув  голову  назад,  посмотрела  на
Толомьеса и спросила решительным тоном:
     - Ну, а где же сюрприз?
     - Совершенно верно. Час пробил, - ответил Толомьес.  -  Господа!  Время
удивить наших дам настало. Сударыни! Обождите нас здесь несколько минут.
     - Сюрприз начинается с поцелуя, - сказал Блашвель.
     - В лоб, - добавил Толомьес.
     Каждый запечатлел на  лбу  своей  возлюбленной  торжественный  поцелуй,
потом все четверо гуськом направились к двери, таинственно приложив палец  к
губам.
     Фэйворитка захлопала в ладоши.
     - Это уже и сейчас интересно, - сказала она.
     - Только не уходите надолго, - негромко проговорила Фантина. -  Мы  вас
ждем.


Глава девятая. ВЕСЕЛ КОНЕЦ ВЕСЕЛЬЯ



     Оставшись одни, девицы по двое  оперлись  на  подоконники  и  принялись
болтать, высовываясь из окон и перебрасываясь шутками.
     Они увидели, как молодые люди вышли под руку из кабачка Бомбарды, потом
обернулись, с улыбкой кивнули им головой и растворились в пыльной воскресной
толпе, ежедневно наводняющей Елисейские поля.
     - Возвращайтесь скорее! - крикнула Фантина.
     - Интересно знать, что они принесут нам? - сказала Зефина.
     - Уж, конечно, что-нибудь красивое, - ответила Далия.
     - Мне бы хотелось, - сказала Фэйворитка, - чтобы  это  было  что-нибудь
золотое.
     Вскоре они загляделись на  проносившиеся  по  набережной  экипажи,  еле
различимые сквозь ветви высоких деревьев и целиком поглощавшие их  внимание.
Был час отправления почтовых карет и дилижансов. Почти все дорожные  кареты,
которые держали путь на юг и на запад, проезжали в то время через Елисейские
поля. Большей частью они следовали вдоль набережной и выезжали через заставу
Пасси.  Ежеминутно  огромная,  желтая  с  черным,   тяжело   нагруженная   и
громыхающая колымага, утратившая свою форму под  грудой  покрытых  брезентом
сундуков, над которыми торчало множество  тут  же  исчезавших  голов,  дробя
мостовую и превращая каждый булыжник в огниво, с яростью врезалась в  толпу;
она рассыпала искры, словно горн, окутанная вместо дыма клубами  пыли.  Этот
содом веселил девушек. Фэйворитка восклицала:
     - Ну и грохот! Можно подумать, что мчится целый ворох железных цепей.
     Одна из таких повозок, чуть видная сквозь густую зелень вязов,  на  миг
остановилась и снова понеслась дальше. Это удивило Фантину.
     - Как странно! - сказала она.-  Я  думала,  что  дилижансы  никогда  не
останавливаются по пути.
     Фэйворитка пожала плечами.
     - Нет, эта Фантина просто поражает меня! Я иной раз захожу к ней просто
из любопытства. Ее удивляют самые обыкновенные вещи. Ну, представь себе, что
я пассажир и говорю кондуктору дилижанса: "Я пойду вперед,  а  вы  захватите
меня на набережной, когда будете проезжать мимо". Кондуктор  замечает  меня,
останавливается, и я еду дальше. Это случается сплошь и рядом. Ты,  милочка,
совсем не знаешь жизни.
     Так  прошло  некоторое  время.  Вдруг  Фэйворитка  вздрогнула,   словно
пробуждаясь от сна.
     - Что же это? - произнесла она. - А сюрприз?
     - Да, да, - подхватила Далия, - где же этот знаменитый сюрприз?
     - Как долго их нет! - вздохнула Фантина.
     Не успела  она  договорить  эти  слова,  как  в  комнату  вошел  слуга,
подававший им обед. В руке он держал что-то, похожее на письмо.
     - Что это? - спросила Фэйворитка.
     Лакей ответил:
     - Это, сударыня, записка, которую изволили оставить для вас те господа.
     - Почему же вы не принесли ее сразу?
     - Потому, - отвечал слуга, - что господа приказали передать ее  вам  не
раньше, чем через час.
     Фэйворитка вырвала бумагу у него из  рук.  Это  и  в  самом  деле  было
письмо.
     - Странно! - сказала она. - Адреса нет. Но вот что здесь написано:
     "Это и есть сюрприз".
     Она быстрым движением распечатала письмо, развернула его и прочла  (она
умела читать):
     О возлюбленные!
     Знайте, что у нас есть родители. Вам  не  очень  хорошо  известно,  что
такое родители.  В  гражданском  кодексе,  добропорядочном  и  наивном,  так
называют отца и мать. И вот эти родители  охают  и  вздыхают,  эти  старички
призывают нас к себе, эти добрые мужчины и  женщины  называют  нас  блудными
сыновьями; они жаждут нашего возвращения и собираются заклать тельцов в нашу
честь. Будучи добродетельны, мы повинуемся им. В ту минуту, когда вы  будете
читать эти строки, пятерка горячих коней уже будет мчать  нас  к  папашам  и
мамашам. Выражаясь высоким слогом Боссюэ, мы дали стрекача. Мы  уезжаем,  мы
уехали. Мы несемся в объятия Лафита на крыльях Кальяра.  Тулузский  дилижанс
спасет нас от бездны, а бездна - это  вы,  о  прекрасные  наши  малютки!  Мы
возвращаемся в лоно  общества,  долга  и  порядка,  возвращаемся  рысью,  со
скоростью трех лье в час. Интересы отчизны требуют, чтобы мы,  подобно  всем
остальным  людям,  стали  префектами,   отцами   семейств,   провинциальными
судейскими чиновниками и государственными советниками. Отнеситесь же к нам с
уважением. Мы приносим себя в жертву. Постарайтесь не оплакивать нас долго и
поскорее заменить нас другими. Если это письмо разорвет вам сердце, сделайте
с ним то же. Прощайте!
     Почти два года мы дарили вам счастье. Не поминайте же нас лихом.
     Блашвель.
     Фамейль.
     Листолье.
     Феликс Толомьес.
     Post-scriptum. За обед заплачено".
     Девушки переглянулись.
     Фэйворитка первая нарушила молчание.
     - Что ж? - воскликнула она. - Как-никак, это забавная шутка.
     - Да, очень смешно, - подтвердила Зефина.
     - Это, должно быть, выдумка Блашвеля, - продолжала Фэйворитка. -  Если,
так, я просто готова в него влюбиться. Что пропало, то в сердце запало.  Вот
так история!
     - Нет, - сказала Далия, - это выдумка  Толомьеса.  Тут  не  может  быть
никакого сомнения.
     - В таком случае, -  возразила  Фэйворитка,  -  смерть  Блашвелю  и  да
здравствует Толомьес!
     - Да здравствует Толомьес! подхватили Далия и Зефина.
     И покатились со смеху.
     Фантина тоже смеялась.
     Но часом позже, вернувшись в свою комнату, она заплакала. То была,  как
мы уже говорили, ее первая любовь; она отдалась Толомьесу,  как  мужу,  и  у
бедной девушки был от него ребенок.



Книга четвертая. ДОВЕРИТЬ ДРУГОМУ - ЗНАЧИТ ИНОГДА БРОСИТЬ НА ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ




Глава первая, В КОТОРОЙ ОДНА МАТЬ ВСТРЕЧАЕТ ДРУГУЮ



     В первой четверти нашего столетия в Монфермейле,  близ  Парижа,  стояла
маленькая харчевня, ныне уже не существующая. Харчевню эту содержали люди по
имени Тенардье, муж и жена. Она находилась в улочке Хлебопеков.  Над  дверью
прямо к стене была прибита доска, а на доске было намалевано что-то  похожее
на человека, который нес на спине  другого  человека,  причем  на  последнем
красовались широкие золоченые генеральские эполеты  с  большими  серебряными
звездами; красные пятна означали кровь;  остальную  часть  картины  заполнял
дым. и, по-видимому, она изображала сражение.  Внизу  можно  было  разобрать
следующую надпись: "Сержант Ватерлоо".
     Нет  ничего  обыденнее  вида  повозки  или  телеги,  стоящей  у  дверей
трактира. И тем не менее колымага, или, вернее  сказать,  обломок  колымаги,
загораживавший улицу перед харчевней "Сержант Ватерлоо", в один из  весенних
вечеров 1818 года, несомненно, привлек бы своей громадой внимание живописца,
если бы ему случилось пройти мимо.
     Это был передок телеги,  какие  в  лесных  районах  обычно  служат  для
перевозки толстых досок и бревен. Передок состоял из массивной железной  оси
с сердечником, на который надевалось тяжелое  дышло;  ось  поддерживала  два
огромных колеса. Все вместе представляло собой нечто  приземистое,  давящее,
бесформенное и напоминало лафет гигантской пушки.  Дорожная  грязь  и  глина
облепили колеса,  ободья,  ступицы,  ось  и  дышло  толстым  слоем  замазки,
напоминавшей отвратительную  бурую  охру,  какою  часто  окрашивают  соборы.
Дерево пряталось под  грязью,  а  железо-под  ржавчиной.  Под  осью  свисала
полукругом толстая цепь, достойная плененного  Голиафа.  Эта  цепь  вызывала
представление не о тех бревнах,.  которые  ей  полагалось  поддерживать  при
перевозках, а о мастодонтах и мамонтах, которых  вполне  можно  было  в  нее
впрячь, и что-то в ней напоминало о  каторге,  но  каторге  циклопической  и
сверхчеловеческой; казалось, она была  снята  с  какого-то  чудовища.  Гомер
сковал бы ею Полифема, Шекспир - Калибана.
     Для чего же этот передок стоял здесь, посреди  дороги?  Во-первых,  для
того, чтобы загородить ее, а  во-вторых,  чтобы  окончательно  заржаветь.  У
ветхого социального строя имеется множество  установлений,  которые  так  же
открыто располагаются на пути общества, не имея для этого иных оснований.
     Середина цепи спускалась почти до земли; в этот вечер на ней, словно на
веревочных качелях, сидели, слившись в восхитительном объятии, две  девочки;
одной было года два с половиной, другой - года полтора, и  старшая  обнимала
младшую. Искусно завязанный платок предохранял их от падения. Очевидно, мать
одной из девочек увидела эту страшную цепь и подумала: "Да ведь это отличная
игрушка для моих мал