вента существовали в те
времена, когда люди говорили друг Другу "ты" и "гражданин"!  Не  человек,  а
чудовище. Он не голосовал за смерть короля, но был близок к этому.  Он  чуть
что не цареубийца. Страшный человек. Каким образом по  возвращении  законных
государей его не предали особому уголовному суду? Может быть, ему  бы  и  не
отрубили голову - надо все же проявлять милосердие, - но пожизненная  ссылка
ему бы не помешала. Чтобы хоть другим было неповадно! И т. д. и  т.  д.  Тем
более, что он безбожник, как и все эти люди... Пересуды гусей о ястребе.
     Однако был ли Ж. ястребом? Да, был, если судить о нем  по  непримиримой
строгости его уединения. Он не голосовал за смерть короля, поэтому не  попал
в проскрипционные списки и мог остаться во Франции.
     Он жил в сорока пяти минутах ходьбы от города, вдали от людского жилья,
вдали от дороги, в забытом всеми уголке дикой горной долины.  По  слухам,  у
него был там клочок земли, была какая-то  лачуга,  какое-то  логово.  Никого
вокруг: ни соседей, ни даже прохожих. С тех пор  как  он  поселился  в  этой
долине, тропинка к ней заросла травой. Об этом месте  говорили  с  таким  же
чувством, с каким говорят о жилье палача.
     Но епископ помнил о нем и, время от времени поглядывая  в  ту  сторону,
где купа деревьев на горизонте обозначала  долину  старого  члена  Конвента,
думал: "Там живет одинокая душа".
     А внутренний голос говорил ему: "Ты должен навестить этого человека".
     Все же надо сознаться, что мысль об этом, казавшаяся столь естественной
вначале, после минутного размышления уже представлялась епископу  нелепой  и
невозможной, почти невыносимой. В сущности говоря, он разделял общее мнение,
и член Конвента внушал ему, хотя он и не отдавал себе в этом ясного  отчета,
то чувство, которое граничит с ненавистью и которое  так  хорошо  выражается
словом "неприязнь".
     Однако разве пастырь имеет право отшатнуться от зачумленной овцы?  Нет.
Но овца овце рознь!
     Добрый епископ был в большом затруднении. Он несколько раз  направлялся
в ту сторону и с полдороги возвращался обратно.
     Но вот однажды в городе распространился слух, что  пастушонок,  который
прислуживал члену Конвента в  его  норе,  приходил  за  врачом,  что  старый
нечестивец умирает, что его разбил паралич и он вряд ли переживет эту  ночь.
"И слава богу!" -добавляли при этом некоторые.
     Епископ взял свой  посох,  надел  мантию  -  его  сутана,  как  мы  уже
говорили, была изношена, а кроме того, по вечерам обычно поднимался холодный
ветер, - и отправился в путь.
     Солнце садилось и почти касалось горизонта, когда епископ достиг места,
проклятого людьми. С легким замиранием сердца он убедился, что подошел почти
к самой берлоге. Он перешагнул через канаву, проник сквозь  живую  изгородь,
поднял жердь, закрывавшую вход,  оказался  в  запущенном  огороде,  довольно
храбро сделал несколько шагов вперед, и вдруг в  глубине  этой  пустоши,  за
высоким густым кустарником, увидел логовище зверя.
     Это была очень низкая, бедная, маленькая и чистая  хижина;  виноградная
лоза обвивала ее фасад.
     Перед дверью, в старом кресле на колесах, простом крестьянском  кресле,
сидел человек с седыми волосами и улыбался солнцу.
     Возле старика стоял мальчик-подросток, пастушок. Он протягивал  старику
чашку с молоком.
     Епископ молча смотрел на эту сцену. Тут старик заговорил.
     - Благодарю, - сказал он, - больше мне ничего не нужно.
     Оторвавшись от солнца, его ласковый взгляд остановился на ребенке.
     Епископ подошел ближе. Услышав шаги, старик повернул голову, и  на  его
лице выразилось самое глубокое изумление, на какое еще может  быть  способен
человек, проживший долгую жизнь.
     - За все время, что я здесь, ко мне приходят впервые, -  сказал  он,  -
Кто вы, сударь?
     Епископ ответил:
     - Меня зовут Бьенвеню Мириэль.
     - Бьенвеню Мириэль!  Я  слышал  это  имя.  Не  вас  ли  народ  называет
преосвященным Бьенвеню?
     - Да, меня.
     - В таком случае, вы мой епископ, -улыбаясь, сказал старик.
     - До некоторой степени.
     - Милости просим.
     Член Конвента протянул епископу руку, но епископ не пожал ее. Он только
сказал:
     - Я рад убедиться, что меня обманули. Вы вовсе не кажетесь мне больным.
     - Сударь, - ответил старик, - скоро я буду здоров.
     Помолчав немного, он добавил:
     - Через три часа я умру.
     И продолжал:
     - Я кое-что смыслю в медицине и  знаю,  как  наступает  последний  час.
Вчера у меня похолодели только ступни;  сегодня  холод  поднялся  до  колен;
сейчас он уже доходит до пояса, я это чувствую; когда он  достигнет  сердца,
оно остановится. А как  прекрасно  солнце!  Я  попросил  выкатить  сюда  мое
кресло, чтобы в последний раз взглянуть на мир. Можете говорить со мной, это
меня нисколько не утомляет. Вы хорошо  сделали,  что  пришли  посмотреть  на
умирающего. Такая  минута  должна  иметь  свидетеля.  У  каждого  есть  свои
причуды: мне вот хотелось бы дожить до рассвета. Однако  я  знаю,  что  меня
едва хватит и на три часа. Будет  еще  темно.  Впрочем,  не  все  ли  равно!
Кончить жизнь -простое дело. Для этого вовсе не требуется утро. Пусть  будет
так. Я умру при свете звезд.
     Старик обернулся к пастушку:
     - Иди ложись. Ты просидел возле меня всю ночь. Ты устал.
     Мальчик ушел в хижину.
     Старик проводил его взглядом и добавил, как бы про себя:
     - Пока он будет спать, я умру. Сон и смерть- добрые соседи.
     Епископа все это тронуло меньше, чем можно было бы ожидать. В  подобном
расставании с жизнью он не ощущал присутствия бога. Скажем  прямо  -  ибо  и
мелкие противоречия великих  душ  должны  быть  отмечены  так  же,  как  все
остальное, -епископ, который  при  случае  так  любил  подшутить  над  своим
"высокопреосвященством", был слегка задет чем, что  здесь  его  не  называли
"монсеньером", и ему хотелось ответить на это  обращением:  "гражданин".  Он
вдруг почувствовал,  что  склонен  к  грубоватой  бесцеремонности,  довольно
обычной для врачей и священников, но  ему  совсем  несвойственной.  В  конце
концов этот человек, этот член  Конвента,  этот  представитель  народа,  был
когда-то одним из сильных мира, и, пожалуй, впервые в жизни  епископ  ощутил
прилив суровости.
     Между тем член Конвента взирал на него со скромным радушием, в котором,
пожалуй, можно было уловить оттенок смирения, вполне уместного  в  человеке,
стоящем на краю могилы.
     Епископ обычно воздерживался от любопытства, ибо в  его  понимании  оно
граничило  с  оскорблением,  но  теперь  он  внимательно  разглядывал  члена
Конвента, хотя такое внимание, проистекавшее  не  из  сочувствия,  наверное,
вызвало бы в нем угрызения совести, будь оно направлено  на  любого  другого
человека. Член Конвента представлялся ему как бы существом вне закона,  даже
вне закона милосердия.
     Ж., державшийся почти совершенно прямо и говоривший спокойным,  звучным
голосом, был одним из тех восьмидесятилетних старцев, которые  у  физиологов
возбуждают удивление. Революция видела  немало  таких  людей,  созданных  по
образу  и  подобию  своей  эпохи.  В  этом  старике  чувствовался   человек,
выдержавший все испытания. Близкий к  кончине,  он  сохранил  все  движения,
присущие здоровью. Его ясный взгляд, твердый голос,  могучий  разворот  плеч
могли бы привести в замешательство самое смерть. Магометанский ангел  смерти
Азраил отлетел бы от него,  решив,  что  ошибся  дверью.  Казалось,  что  Ж.
умирает потому, что он сам этого хочет. В его агонии чувствовалась свободная
воля. Только ноги его были  неподвижны.  Отсюда  начиналась  крепкая  хватка
смерти. Ноги были мертвы и холодны, в то время как голова жила со всей мощью
жизни и, видимо, сохранила полную ясность. В  эту  торжественную  минуту  Ж.
походил на того царя из восточной сказки, у которого верхняя  половина  тела
была плотью, а нижняя мрамором.
     Неподалеку от кресла лежал камень. Епископ сел на него. Вступление было
ex abrupto {Внезапно; без предисловий (лат.).}.
     - Я рад за  вас,  -  сказал  епископ  тоном,  в  котором  чувствовалось
осуждение. - Вы все же не голосовали за смерть короля.
     Член Конвента, казалось, не заметил  оттенка  горечи,  скрывавшегося  в
словах "все же". Однако улыбка исчезла с его лица, когда он ответил:
     - Не радуйтесь за меня, сударь, я голосовал за уничтожение тирана.
     Его суровый тон явился ответом на тон строгий.
     - Что вы хотите этим сказать? - спросил епископ.
     - Я хочу сказать, что у человека есть только один тиран  -  невежество.
Вот  за  уничтожение  этого  тирана  я  и  голосовал.  Этот  тиран   породил
королевскую власть, то есть власть,  источник  которой  -  ложь,  тогда  как
знание - это власть, источник которой - истина.  Управлять  человеком  может
одно лишь знание.
     - И совесть, - добавил епископ.
     - Это одно и то же. Совесть - это та сумма знаний, которая  заложена  в
нас от природы.
     Монсеньор Бьенвеню с некоторым удивлением слушал эти  речи,  совершенно
новые для него.
     Член Конвента продолжал:
     - Что касается Людовика Шестнадцатого, то я сказал: "Нет". Я не  считаю
себя вправе убивать человека, но чувствую себя обязанным искоренять  зло.  Я
голосовал за уничтожение тирана, то есть за уничтожение продажности женщины,
рабства мужчины, невежества ребенка. Голосуя за Республику, я  голосовал  за
все это. Я голосовал за братство,  за  мир,  за  утреннюю  зарю!  Я  помогал
искоренять предрассудки и заблуждения. Крушение предрассудков и  заблуждений
порождает свет. Мы низвергли старый мир, и старый мир, этот сосуд страданий,
пролившись на человеческий род, превратился в чашу радости.
     - Радости замутненной, - сказал епископ.
     - Вы могли бы сказать - радости потревоженной, а  теперь,  после  этого
рокового возврата к прошлому, имя которому  тысяча  восемьсот  четырнадцатый
год, - радости исчезнувшей. Увы, наше дело не было завершено, я это признаю;
мы разрушили старый порядок в его внешних проявлениях, но  не  могли  совсем
устранить его из мира идей. Недостаточно  уничтожить  злоупотребления,  надо
изменить нравы. Мельницы уже нет, но ветер остался.
     - Вы  разрушили.  Разрушение  может  оказаться  полезным,  но  я  боюсь
разрушения, когда оно сопровождается гневом.
     - У справедливости тоже есть свой гнев,  ваше  преосвященство,  и  этот
гнев справедливости является элементом прогресса. Как бы то ни было и что бы
ни говорили, Французская революция - это самое могучее движение человечества
со  времен  пришествия  Христа.   Несовершенное,   -   пусть   так,   -   но
благороднейшее.  Она  вынесла  за  скобку  все  неизвестные   в   социальном
уравнении; она смягчила умы; она успокоила,  умиротворила,  просветила;  она
пролила на землю потоки цивилизации. Она была исполнена доброты. Французская
революция - это помазание на царство самой человечности.
     Епископ не мог удержаться и прошептал:
     - Да? А девяносто третий год?
     С какой-то зловещей  торжественностью  умирающий  приподнялся  в  своем
кресле и, напрягая последние силы, вскричал:
     - А! Вот оно  что!  Девяносто  третий  год!  Я  ждал  этих  слов.  Тучи
сгущались в течение тысячи пятисот лет.  Прошло  пятнадцать  веков,  и  они,
наконец, разразились грозой. Вы предъявляете иск к удару грома.
     Епископ, быть может, сам  себе  в  этом  не  признаваясь,  почувствовал
легкое смущение. Однако он не показал виду и ответил:
     - Судья выступает от имени правосудия,  священник  выступает  от  имени
сострадания, которое является тем же правосудием, но только  более  высоким.
Удару грома не подобает ошибаться.
     В упор глядя на члена Конвента, он добавил:
     - А Людовик Семнадцатый? Член Конвента протянул руку и схватил епископа
за плечо.
     - Людовик Семнадцатый! Послушайте! Кого вы оплакиваете? Невинное  дитя?
Если так, я плачу вместе с вами. Королевское дитя? В таком случае дайте  мне
подумать. В моих глазах брат Картуша, невинное  дитя,  которое  повесили  на
Гревской площади и которое висело там, охваченное веревкой под  мышками,  до
тех пор, пока не  наступила  смерть,  дитя,  чье  единственное  преступление
состояло в том, что он был  братом  Картуша,  не  менее  достоин  сожаления,
нежели внук Людовика Пятнадцатого  -  другое  невинное  дитя,  заточенное  в
Тампль единственно по той причине, что он был внуком Людовика Пятнадцатого.
     - Сударь, - прервал его епископ, - мне не нравится  сопоставление  этих
имен.
     - Картуша?  Людовика  Пятнадцатого?  За  которого  из  них  вы  желаете
вступиться?
     Воцарилось молчание. Епископ почти жалел о том, что пришел, и в  то  же
время он смутно ощутил, как что-то поколебалось в его душе.
     - Ах, господин священнослужитель, - продолжал член Конвента,  -  вы  не
любите грубой правды! А ведь Христос любил  ее.  Он  брал  плеть  и  выгонял
торговцев из храма. Его карающий бич был отличным вещателем  суровых  истин.
Когда он вскричал Sinite parvu-los {Пустите  детей  (лат.).},  то  не  делал
различия между детьми. Он  не  постеснялся  бы  поставить  рядом  наследника
Вараввы и наследника Ирода. Невинность, сударь, сама  по  себе  есть  венец.
Невинность не нуждается в том, чтобы быть "высочеством". В рубище она  столь
же царственна, как и в геральдических лилиях.
     - Это правда, - тихо проговорил епископ.
     - Я настаиваю на своей мысли, - продолжал член Конвента. -  Вы  назвали
имя Людовика Семнадцатого. Давайте же  условимся.  Скажите,  кого  мы  будем
оплакивать: всех невинных, всех страдающих, всех  детей  -  и  тех,  которые
внизу, и тех, которые наверху? Если так, я  согласен.  Но  в  таком  случае,
повторяю, надо вернуться к временам, предшествующим девяносто третьему году,
и начать лить наши слезы не о Людовике  Семнадцатом,  а  о  людях,  погибших
задолго до него. Я буду оплакивать вместе с вами королевских детей, если  вы
будете вместе со мной оплакивать малышей из народа.
     - Я оплакиваю всех, - сказал епископ.
     - В равной мере! - вскричал Ж.- Но если чаши  весов  будут  колебаться,
пусть перетянет чаша страданий народа. Народ страдает дольше.
     Снова наступило молчание. Его нарушил член Конвента. Он приподнялся  на
локте и,  слегка  ущемив  щеку  между  указательным  и  большим  пальцем,  -
машинальный жест, присущий человеку, когда он вопрошает и когда он судит,  -
вперил в епископа взгляд, исполненный  необычайной,  предсмертной  силы.  Он
заговорил. Это было похоже на взрыв.
     - Да, сударь, народ страдает давно... Но постойте, все это не то. Зачем
вы пришли расспрашивать меня и говорить о Людовике  Семнадцатом?  Я  вас  не
знаю. С тех пор как я поселился в этих краях, я живу один, не делая ни  шагу
за пределы этой ограды, не видя никого, кроме этого мальчугана, который  мне
помогает. Правда, ваше имя смутно доходило до меня, и, должен  сознаться,  о
вас отзывались не слишком плохо, но это еще ничего не значит. У ловких людей
так много способов обойти народ - этого славного простака. Между  прочим,  я
почему-то не слышал стука колес вашей кареты. Очевидно, вы оставили ее  там,
за рощей, у поворота дороги. Итак - я  вас  не  знаю.  Вы  сказали,  что  вы
епископ, но это ничего  не  говорит  мне  о  вашем  нравственном  облике.  Я
повторяю свой вопрос: кто вы такой? Вы епископ, то есть князь  церкви,  один
из тех парченосцев и гербоносцев,  которые  обеспечены  ежегодной  рентой  и
имеют огромные доходы с должности.  Диньская  епархия  -  это  содержание  в
пятнадцать тысяч франков да десять тысяч  франков  побочных  доходов,  всего
двадцать пять тысяч в год.  Вы  один  из  тех,  у  кого  отличные  повара  и
ливрейные лакеи, из тех, кто любит хорошо покушать и ест по пятницам водяных
курочек, кто выставляет себя напоказ, развалясь в парадной карете, с лакеями
на передке и с лакеями на запятках, кто живет  во  дворцах  и  разъезжает  в
экипажах во имя  Иисуса  Христа,  ходившего  босиком!  Вы  сановник!  Ренты,
дворцы, лошади, слуги, хороший стол, все  чувственные  радости  жизни  -  вы
обладаете ими, как и ваши собратья, и, подобно  им,  вы  наслаждаетесь  всем
этим. Да, это так, но этим сказано  слишком  много  или  слишком  мало.  Это
ничего не гово?ит мне о вашей внутренней ценности и  сущности,  о  человеке,
который пришел с очевидным намерением преподать мне урок мудрости. С  кем  я
говорю? Кто вы?
     Епископ опустил голову и ответил:
     - Vermis sum {Я червь (лат.).}.
     - Земляной червь, разъезжающий в карете! - - проворчал член Конвента.
     Роли переменились: теперь член Конвента держался высокомерно, а епископ
смиренно.
     - Пусть будет так, сударь, - кротко сказал он. - Но  объясните  мне,  в
какой мере моя карета, которая стоит там, за кустами, в двух  шагах  отсюда,
мой хороший стол и водяные курочки, которых я ем по пятницам, в  какой  мере
мои двадцать пять тысяч годового дохода, мой дворец и мои лакеи  доказывают,
что сострадание - не добродетель, что милосердие - не долг и  что  девяносто
третий год не был безжалостен?
     Член Конвента провел рукой по лбу, словно отгоняя какую-то тень.
     - Прежде чем вам ответить, - сказал он, - я прошу вас извинить  меня...
Я виноват перед вами. Вы пришли ко мне, вы  мой  гость.  Мне  надлежит  быть
любезным. Вы оспариваете мои взгляды, - я должен  ограничиться  возражениями
на ваши доводы. Ваши богатства и наслаждения - это мои преимущества в  нашем
споре, но было бы учтивее, если бы  я  не  воспользовался  ими.  Обещаю  вам
больше их не касаться.
     - Благодарю вас, - молвил епископ.
     - Вернемся к объяснению, которого вы у меня просили, -  продолжал  Ж.На
чем мы остановились? Что вы  мне  сказали?  Что  девяносто  третий  год  был
безжалостен?
     - Да, безжалостен, - подтвердил епископ. - Что  вы  думаете  о  Марате,
рукоплескавшем гильотине?
     - А что вы думаете о Боссюэ, распевавшем Те Deum по поводу драгонад?
     Ответ был суров, но он попал прямо в  цель  с  неумолимостью  стального
клинка. Епископ вздрогнул: он не нашел возражения, но такого рода ссылка  на
Боссюэ оскорбила его. У самых великих умов есть свои  кумиры,  и  недостаток
уважения к ним со стороны логики вызывает порой смутное ощущение боли.
     Между тем член  Конвента  стал  задыхаться,  голос  его  прерывался  от
предсмертного удушья, обычного спутника последних минут жизни, но  в  глазах
отражалась еще полная ясность духа. Он продолжал:
     - Я хочу сказать вам еще несколько слов. Если  рассматривать  девяносто
третий год вне революции, которая  в  целом  является  великим  утверждением
человечности, то этот год -увы! -покажется ее опровержением. Вы считаете его
безжалостным, но что такое, по-вашему, монархия? Карье - разбойник,  но  как
вы назовете Монревеля? Фукье -Тенвиль - негодяй, но  каково  ваше  мнение  о
Ламуаньон-Бавиле? Майьяр ужасен, но не угодно ли вам взглянуть на Со-Тавана?
Отец Дюшен кровожаден, но какой эпитет подобрали бы  вы  для  отца  Летелье?
Журдаи -Головорез чудовище, но все же  не  такое  чудовище,  как  маркиз  де
Лувуа. О сударь, сударь, мне жаль Марию-Антуанетту, эрцгерцогиню и королеву,
но мне не менее жаль и ту несчастную гугенотку, которую  в  1685  году,  при
Людовике Великом, сударь, привязали к столбу, обнаженную до пояса, причем ее
грудного ребенка держали неподалеку. Грудь женщины была переполнена молоком,
а сердце полно мучительной тревоги. Изголодавшийся и бледный  малютка  видел
эту грудь и надрывался от крика. А палач говорил женщине-матери и кормилице;
"Отрекись!", предоставляя ей выбор между гибелью ее ребенка и гибелью  души.
Что вы скажете об этой  пытке  Тантала,  примененной  к  матери?  Запомните,
сударь, Французская революция имела свои причины. Будущее оправдает ее гнев.
Мир, сделавшийся лучше, - вот ее последствия. Из самых  страшных  ее  ударов
рождается ласка для всего человечества. Довольно. Я умолкаю. У меня на руках
слишком хорошие