ою
арестантскую   куртку,   омрачать   счастье   ближнего   своим   несчастьем.
Приблизиться к тем, кто цветет здоровьем, коснуться их во мраке тайной своей
язвой - это гнусно. Пусть Фошлеван ссудил меня своим именем, я не имею права
им воспользоваться; он мог мне его дать, но я не смею носить его. Имя -  это
человеческое "я". Видите ли,  сударь,  хоть  я  и  крестьянин,  я  о  многом
размышлял, кое-что читал; как видите, я умею выражать свои  мысли.  Я  отдаю
себе отчет во всем. Я сам воспитал себя. Так вот, похитить  имя  и  укрыться
под ним - бесчестно. Ведь буквы  алфавита  могут  быть  присвоены  таким  же
мошенническим способом, как кошелек или часы.  Быть  подложной  подписью  из
плоти и крови, быть отмычкой к дверям честных  людей,  обманом  войти  в  их
жизнь, не смотреть прямо в лицо, вечно отводить глаза в сторону, чувствовать
себя подлецом, нет, нет, нет, нет! Лучше страдать, истекать кровью,  рыдать,
раздирать лицо ногтями, по ночам не  находить  покоя,  в  смертельной  тоске
терзать свое тело и душу! Вот почему я рассказал вам все.  Добровольно,  как
выразились вы. Он тяжело вздохнул.
     - Когда-то, чтобы жить, я украл хлеб; теперь, чтобы жить,  я  не  желаю
красть имя.
     - Чтобы жить? - прервал Мариус. - Вам не нужно это имя, чтобы жить.
     - Ах, я знаю, что говорю! -  сказал  Жан  Вальжан,  медленно  покачивая
головой.
     Наступила  тишина.  Оба  молчали,  погрузившись  в   глубокое,   тяжкое
раздумье. Мариус сидел у стола, подперев голову рукой  и  приложив  согнутый
палец к уголку рта. Жан  Вальжан  ходил  по  комнате.  Он  задержался  перед
зеркалом, потом,  как  бы  отвечая  на  собственное  безмолвное  возражение,
сказал, вперив в зеркало невидящий взгляд:
     - Зато теперь я облегчил свое сердце!
     Он опять стал ходить и направился в другой конец комнаты. В ту  минуту,
как он поворачивал обратно, он заметил, что Мариус провожает его взглядом.
     - Я немного волочу ногу. Теперь вам понятно почему,  -  произнес  он  с
каким-то особенным выражением и продолжал:
     - А теперь, сударь, вообразите себе вот что:  я  ничего  не  сказал,  я
остался господином Фошлеваном, я занял место среди вас, стал своим,  живу  в
моей комнате, выхожу к завтраку в домашних туфлях, вечером мы втроем идем  в
театр, я провожаю госпожу Понмерси в Тюильри  или  в  сквер  на  Королевской
площади, мы постоянно вместе, вы считаете меня  человеком  вашего  круга.  В
один прекрасный день мы беседуем, мы смеемся, я здесь, вы - вон там, и вдруг
вы слышите голос, громко произносящий "Жан Вальжан!" И вот тянется из  мрака
страшная рука, рука полиции, и внезапно срывает с меня маску.
     Он замолчал Мариус, вздрогнув от ужаса, поднялся с места.  Жан  Вальжан
спросил:
     - Что вы на это скажете?
     Ответом было молчание Мариуса.
     Жан Вальжан продолжал:
     -  Как  видите,  я  прав,  что  решил  открыться.  Послушайте,   будьте
счастливы, возноситесь  в  небеса,  будьте  ангелом-хранителем  для  другого
ангела, купайтесь в лучах солнца и довольствуйтесь этим. Что  вам  до  того,
каким именно способом бедный грешник вскрывает себе грудь,  чтобы  выполнить
свой долг? Перед вами несчастный человек, сударь.
     Мариус медленно подошел к Жану Вальжану и протянул ему руку. Но Мариусу
пришлось самому взять его руку,  -  она  не  поднялась  ему  навстречу.  Жан
Вальжан не противился, и Мариусу показалось, что он пожал каменную руку.
     - У моего деда есть друзья, -  сказал  Мариус,  -  я  добьюсь  для  вас
помилования.
     - Поздно, -  возразил  Жан  Вальжан.  -  Меня  считают  умершим,  этого
достаточно. Мертвецы не подвластны полицейскому  надзору.  Им  предоставляют
мирно гнить в могиле. Смерть - это то же, что помилование.
     Высвободив свою руку из пальцев Мариуса,  он  присовокупил  с  каким-то
непоколебимым достоинством:
     - К тому же и у меня есть  друг,  к  чьей  помощи  я  прибегаю,  -  это
выполнение долга. И лишь в одном помиловании я нуждаюсь - в том, какое может
даровать мне моя совесть.
     Тут в другом конце гостиной тихонько приотворилась дверь,  и  между  ее
полуоткрытых створок показалась головка Козетты. Видно было только ее  милое
лицо;  волосы  ее  рассыпались  в  очаровательном  беспорядке,  веки  слегка
припухли от сна. Словно птичка, высунувшая головку из  гнезда,  она  окинула
взглядом мужа, потом Жана Вальжана и  крикнула,  смеясь,  -  казалось,  роза
расцвела улыбкой:
     - Держу пари, что вы говорите о политике. Как  глупо  этим  заниматься,
вместо того чтобы быть со мной!
     Жан Вальжан вздрогнул.
     - Козетта!... - пролепетал Мариус. И замолк.
     Могло показаться, что оба они в чем-то виноваты.
     Козетта, сияя от удовольствия, продолжала глядеть на обоих. В глазах ее
словно играли отсветы рая.
     - Я поймала вас на месте преступления, - заявила Козетта.  -  Я  только
что слышала за дверью, как мой отец Фошлеван говорил: "Совесть...  Выполнить
свой долг", - это о политике,  ведь  так?  Я  не  хочу.  Нельзя  говорить  о
политике сразу, на другой же день. Это нехорошо.
     - Ты ошибаешься, Козетта. - возразил Мариус. - У нас деловой  разговор.
Мы говорим о том, как выгоднее поместить твои шестьсот тысяч франков...
     - Не в этом дело, - перебила его Козетта. - Я пришла. Хотят меня  здесь
видеть?
     Решительно шагнув вперед, она вошла в  гостиную.  На  ней  был  широкий
белый пеньюар с длинными рукавами, спадавший множеством складок  от  шеи  до
пят. На золотых небесах старинных средневековых  картин  можно  увидеть  эти
восхитительные хламиды, окутывающие ангелов.
     Она оглядела себя с головы до ног в большом  зеркале  и  воскликнула  в
порыве невыразимого восторга:
     - Жили на свете король и королева! О, как я рада!
     Она сделала реверанс Мариусу и Жану Вальжану.
     - Ну вот, - сказала она, - теперь я  пристроюсь  возле  вас  в  кресле,
завтрак через полчаса, вы  будете  разговаривать,  о  чем  хотите;  я  знаю,
мужчинам надо поговорить, и я буду сидеть смирно.
     Мариус взял ее за руку и сказал голосом влюбленного:
     - У нас деловой разговор.
     - Знаете, - снова заговорила Козетта, - я растворила окно, сейчас в наш
сад налетела туча смешных крикунов.  Не  карнавальных,  а  просто  воробьев.
Сегодня покаянная среда, а у них все еще масленица.
     - Малютка Козетта! Мы говорим о делах, оставь нас ненадолго. Мы говорим
о цифрах. Тебе это наскучит.
     - Ты сегодня  надел  прелестный  галстук,  Мариус.  Вы  большой  франт,
милостивый государь. Нет, мне не будет скучно.
     - Уверяю тебя, что ты соскучишься.
     - Нет Потому что это вы. Я не пойму вас, но я буду вас  слушать.  Когда
слышишь любимые голоса, нет нужды понимать слова. Быть здесь, с вами, -  мне
больше ничего не надо. Я остаюсь, вот и все.
     - Козетта, любимая моя, это невозможно.
     - Невозможно?
     - Да.
     - Ну что ж, - сказала Козетта. - А я было хотела  рассказать  вам,  что
дедушка еще спит, что тетушка ушла  к  обедне,  что  в  комнате  отца  моего
Фошлевана дымит  камин,  что  Николетта  позвала  трубочиста,  что  Тусен  и
Николетта уже успели повздорить, что  Николетта  насмехается  над  заиканьем
Тусен. А теперь вы ничего не узнаете. Вот как, это невозможно? Ну  погодите,
придет и мой черед, вот увидите, сударь, я тоже скажу: "Это невозможно". Кто
тогда останется с носом? Мариус, миленький, прошу тебя, позволь мне посидеть
с вами!
     - Клянусь тебе, нам надо поговорить без посторонних.
     - А разве я посторонняя?
     Жан Вальжан не произносил ни слова. Козетта обернулась к нему:
     - А вы, отец? Прежде всего я хочу, чтобы вы меня поцеловали.  А  потом,
на что это похоже, - не говорить ни слова, вместо того чтобы  вступиться  за
меня! За что бог наградил  меня  таким  отцом!  Вы  отлично  видите,  как  я
несчастна в семейной жизни Мой муж меня бьет. Говорят  вам,  поцелуйте  меня
сию же минуту!
     Жан Вальжан приблизился к ней.
     Козетта обернулась к Мариусу:
     - А вам гримаса, - вот, получайте.
     Потом подставила лоб Жану Вальжану.
     Он сделал шаг ей навстречу.
     Козетта отшатнулась:
     - Как вы бледны, отец! У вас так сильно болит рука?
     - Она прошла, - ответил Жан Вальжан.
     - Вы плохо спали?
     - Нет.
     - Вам грустно?
     - Нет.
     - Тогда поцелуйте меня. Если вы здоровы, если вы спали хорошо, если  вы
довольны, я не буду вас бранить.
     И она снова подставила ему лоб.
     Жан Вальжан запечатлел поцелуй на ее сиявшем небесной чистотой челе.
     - Улыбнитесь!
     Жан Вальжан повиновался. Это была улыбка призрака.
     - А теперь защитите меня от моего мужа.
     - Козетта!.. - начал Мариус.
     - Выбраните его, отец. Скажите ему, что мне необходимо остаться.  Можно
отлично разговаривать и при мне. Вы, видно, считаете меня  совсем  дурочкой.
Разве то, что вы говорите, так уж необыкновенно? Дела,  поместить  деньги  в
банке,  -  подумаешь  какая  важность!  Мужчины  вечно  напускают  на   себя
таинственность по пустякам. Я хочу остаться. Я  сегодня  очень  хорошенькая.
Посмотри на меня, Мариус.
     Она повела плечами и,  очаровательно  надув  губки,  подняла  глаза  на
Мариуса. Словно молния сверкнула между этими двумя существами. То, что здесь
присутствовало третье лицо, не имело значения.
     - Люблю тебя! - сказал Мариус.
     - Обожаю тебя! - сказала Козетта.
     Повинуясь неодолимой силе, они упали друг к другу в объятия.
     - А теперь, - снова заговорила Козетта, с забавные, торжествующим видом
оправляя складки своего пеньюара, - я остаюсь.
     - Нет, нельзя, - сказал Мариус умоляющим  тоном.  -  Нам  надо  кое-что
закончить.
     - Опять нет?
     Мариус постарался придать голосу строгое выражение:
     - Уверяю тебя, Козетта, что это невозможно.
     - А, вы заговорили голосом властелина, сударь? Хорошо же. Мы  уйдем.  А
вы, отец, так и не заступились за меня. Господин супруг, господин отец, вы -
тираны. Сейчас я все расскажу дедушке. Если вы  думаете,  что  я  вернусь  и
стану просить, унижаться, вы ошибаетесь. Я горда. Теперь я подожду, пока  вы
сами придете. Вы увидите, как вам будет скучно без меня. Я ухожу, так вам  и
надо.
     И она вышла из комнаты.
     Через секунду дверь снова отворилась, снова меж двух створок показалось
ее свежее, румяное личико, и она крикнула:
     - Я очень сердита!
     Дверь затворилась, и вновь наступил мрак.
     Словно заблудившийся солнечный луч неожиданно прорезал тьму и скрылся.
     Мариус проверил, плотно ли затворена дверь.
     - Бедная Козетта! - прошептал он. - Когда она узнает...
     При этих словах Жан Вальжан задрожал. Устремив на  Мариуса  растерянный
взгляд, он заговорил:
     - Козетта! Да, правда, вы все скажете Козетте. Это справедливо.  Ах,  я
не подумал об этом! На одно у человека хватает сил, на другое  нет.  Сударь!
Заклинаю вас, молю вас, сударь, поклянитесь мне всем святым, что не  скажете
ей ничего. Разве не достаточно того, что вы сами знаете все? Я мог бы  никем
не принуждаемый, по собственной воле сказать  об  этом  кому  угодно,  целой
вселенной, мне это безразлично. Но она, она  не  должна  знать  ничего.  Это
ужаснет ее. Каторжник, подумайте! Пришлось бы объяснить  ей,  сказать:  "Это
человек, который был на галерах". Она видела однажды, как  проходила  партия
каторжников. Боже мой, боже!
     Он тяжело опустился в кресло и спрятал лицо в ладонях. Не  слышно  было
ни звука, но плечи его вздрагивали, и видно было, что он плакал.  Безмолвные
слезы - страшные слезы.
     Сильные рыдания вызывают у  человека  удушье.  По  телу  Жана  Вальжана
словно пробежала судорога, он откинулся на спинку кресла, как бы  для  того,
чтобы перевести дыхание, руки его  повисли,  и  Мариус  увидел  его  залитое
слезами лицо, услышал шепот,  такой  тихий,  что  казалось,  он  исходил  из
бездонной глубины:
     - О, если б умереть!
     - Успокойтесь, - сказал Мариус, - я буду свято хранить вашу тайну.
     Мариус, возможно, был не так уж растроган. Ему трудно было за этот  час
свыкнуться с ужасной новостью, постепенно поверить в эту истину, видеть, как
мало-помалу каторжник заслоняет от него г-на Фошлевана, и наконец  прийти  к
сознанию пропасти, которая внезапно разверзлась между ним и этим  человеком.
Но он добавил:
     - Я должен сказать хотя бы несколько  слов  по  поводу  вверенного  вам
имущества, которое вы так честно и в  такой  неприкосновенности  возвратили.
Это  свидетельствует  о  вашей  высокой   порядочности.   Было   бы   вполне
справедливо, чтобы за это вы получили вознаграждение. Назначьте сами  нужную
сумму, она будет вам  выплачена.  Не  бойтесь,  что  она  покажется  слишком
высокой.
     - Благодарю вас, сударь, - кротко промолвил Жан Вальжан.
     Он задумался на мгновение, машинально поглаживая кончиком указательного
пальца ноготь большого, затем, повысив голос, произнес:
     - Все почти сказано. Остается последнее...
     - Что именно?
     Жаном  Вальжаном,  казалось,   овладела   величайшая   нерешительность.
Беззвучно, почти не дыша, он сказал, вернее пролепетал:
     - Теперь, когда вам известно все, не считаете ли вы, сударь, - вы,  муж
Козетты- что я больше не должен ее видеть?
     - Я считаю, что так было бы лучше, -холодно ответил Мариус.
     - Я не увижу ее больше, - прошептал Жан Вальжан и направился к выходу.
     Он тронул дверную ручку,  она  повернулась,  дверь  полуоткрылась.  Жан
Вальжан распахнул ее шире, чтобы пройти, постоял неподвижно с минуту,  потом
снова затворил дверь и обернулся к Мариусу.
     Лицо его уже не было бледным, оно приняло свинцовый оттенок. Глаза были
сухи, и в них пылал какой-то скорбный огонь. Голос его  стал  до  странности
спокоен.
     - Если вы позволите, сударь, я буду навещать ее. Уверяю  вас,  мне  это
необходимо. Если бы для меня не было так важно видеть Козетту, я  не  сделал
бы вам того признания, которое вы слышали, я просто уехал  бы.  Но  я  хотел
остаться там, где Козетта, хотел ее видеть, вот почему я должен  был  честно
вам все рассказать. Вы следите за моей мыслью? Это ведь так понятно!  Видите
ли, уже девять лет, как она со  мною.  Сначала  мы  жили  в  той  лачуге  на
бульваре, потом в монастыре, потом возле Люксембургского сада. Там,  где  вы
увидели ее впервые. Помните ее синюю бархатную шляпку? Затем мы переехали  в
квартал Инвалидов, на улицу Плюме, у нас был  сад  за  решеткой.  Я  жил  на
заднем дворике, откуда мне слышно было ее фортепьяно. Вот и вся  моя  жизнь.
Мы никогда не разлучались. Это длилось девять лет  и  несколько  месяцев.  Я
заменял ей отца, она была мое дитя. Не знаю, понимаете ли вы меня,  господин
Понмерси, но уйти сейчас, не видеть ее больше, не  говорить  с  нею  больше,
лишиться всего - это было бы слишком тяжко. Если вы не найдете в том  ничего
дурного, я буду приходить иногда к Козетте.  Я  не  приходил  бы  часто.  Не
оставался бы надолго. Вы распорядились бы, чтобы меня принимали в  маленькой
нижней зале. В первом этаже.  Я  входил  бы,  конечно,  с  черного  крыльца,
которым ходят ваши слуги, хотя боюсь, это вызвало бы толки. Лучше,  пожалуй,
проходить через парадное. Право же, сударь, мне очень хотелось бы  время  от
времени видеться с Козеттой. Так редко, как только вы пожелаете.  Вообразите
себя на моем месте, - кроме нее, у меня ничего нет в жизни.  А  потом,  надо
быть осторожным. Если бы я  перестал  приходить  совсем,  это  произвело  бы
дурное впечатление, это сочли бы странным. Вот  что:  я  мог  бы,  например,
приходить по вечерам, когда совсем стемнеет.
     - Вы будете приходить каждый вечер, - сказал Мариус,  и  Козетта  будет
вас ждать.
     - Вы очень добры, сударь, - проговорил Жан Вальжан.
     Мариус поклонился Жану Вальжану,  счастливец  проводил  несчастного  до
дверей, и эти два человека расстались.


Глава вторая. КАКИЕ НЕЯСНОСТИ МОГУТ ТАИТЬСЯ В РАЗОБЛАЧЕНИИ



     Мариус был потрясен.
     Странное чувство отчуждения, какое  он  всегда  испытывал  к  человеку,
возле которого он видел Козетту, отныне стало ему понятным. В этой  личности
было нечто загадочное, о чем давно предупреждал его  инстинкт.  Загадка  эта
была последней  ступенью  позора  -  каторгой.  Господин  Фошлеван  оказался
каторжником Жаном Вальжаном.
     Открыть внезапно такую тайну в самом  расцвете  своего  счастья  -  все
равно, что обнаружить скорпиона в гнезде горлицы.
     Было ли счастье Мариуса и Козетты обречено отныне на  такое  соседство?
Считать ли это свершившимся фактом? Был ли обязан Мариус,  вступив  в  брак,
признать этого человека? Неужели тут ничего нельзя поделать?
     Неужели он связал свою жизнь с каторжником?
     Пусть венок, сплетенный из света и веселья, венчает голову  счастливца,
пусть наслаждается он великим, блаженнейшим часом своей жизни -  разделенной
любовью, такой удар заставил бы содрогнуться даже архангела, погруженного  в
экстаз, даже героя в ореоле его славы.
     Как всегда бывает при подобных превращениях, Мариус стал раздумывать  -
не следует ли ему упрекнуть себя  самого?  Не  изменило  ли  ему  внутреннее
чутье? Не проявил  ли  он  невольного  легкомыслия?  До  некоторой  степени,
пожалуй. Не пустился ли он слишком опрометчиво в это  любовное  приключение,
закончившееся браком с Козеттой, даже не наведя справок о ее родных?  Именно
таким путем, заставляя нас  последовательно  уяснять  наши  поступки,  жизнь
мало-помалу умудряет нас.  Он  видел  теперь  склонную  к  мечтательности  и
фантазиям сторону  своего  характеpa,  подобную  скрытому  от  глаз  облаку,
которое у многих натур, при пароксизмах страсти и боли,  меняет  температуру
души, сгущается и, заполняя человека целиком, помрачает его сознание. Мы  не
раз уже указывали  на  эту  характерную  особенность  личности  Мариуса.  Он
вспоминал, что на улице Плюме, в течение упоительных шести или семи  недель,
опьяненный любовью, он даже ни разу не говорил Козетте о драме в доме  Горбо
и о странном поведении потерпевшего, который упорно молчал во время борьбы и
тотчас бежал по ее окончании. Как случилось,  что  он  ничего  не  рассказал
Козетте? Это ведь произошло так недавно и было так  ужасно!  Как  случилось,
что он даже не упомянул о семье Тенардье, в особенности в  тот  день,  когда
встретил Эпонину? Сейчас он с  трудом  мог  объяснить  себе  свое  тогдашнее
молчание. Тем не менее он отдавал себе в этом отчет. Он вспоминал себя, свое
безумие, свое опьянение Козеттой, всепоглощающую  любовь  -  это  вознесение
влюбленных на высоты идеала; и, быть может, как неприметную крупицу рассудка
в том бурном и восхитительном порыве  души,  он  припоминал  также  смутную,
затаенную мысль скрыть и изгладить из памяти опасное  приключение,  которого
он боялся касаться, в котором не желал  играть  никакой  роли,  от  которого
бежал и в котором не мог стать ни рассказчиком, ни свидетелем, не  будучи  в
то же время обвинителем. К тому же эти несколько недель промелькнули, словно
молния; не хватало времени ни на что другое, как только любить  друг  друга.
Наконец, если бы даже, все взвесив,  все  пересмотрев,  все  обсудив,  он  и
рассказал Козетте о засаде в доме Горбо, если бы и назвал Тенардье, -  какое
это могло иметь значение?  Даже  если  бы  он  открыл,  что  Жан  Вальжан  -
каторжник, изменило бы это что-нибудь в нем,  в  Мариусе?  Изменило  бы  это
что-нибудь в Козетте? Разве он отступился  бы  от  нее?  Разве  перестал  бы
обожать? Разве отказался бы взять ее в  жены?  Нет.  Изменило  бы  это  хоть
сколько-нибудь то, что совершилось? Нет Значит, не о чем жалеть,  не  в  чем
упрекать себя. Все было хорошо. Есть еще бог в небесах и для этих  безумцев,
которые зовутся влюбленными. Слепой Мариус следовал тем  же  путем,  который
избрал бы зрячим. Любовь завязала ему глаза, чтобы повести  его  -  куда?  В
рай.
     Но этот рай отныне омрачало соседство с адом.
     Давнее нерасположение  Мариуса  к  Фошлевану,  превратившемуся  в  Жана
Вальжана, с