ы вам кучу примеров,
но я ничего не знаю. Кстати, умом я никогда не был обижен. Когда я учился  у
Гро, то зря времени не тратил, я проводил его с пользой: картинок не  мазал,
а таскал яблоки. Что малевать, что воровать -  один  черт!  Это  я  о  себе.
Впрочем, и вам всем цена не выше. Плевать я хотел на все ваши  совершенства,
достоинства  и  качества.  Любое  качество  может  обернуться   недостатком:
бережливый - родня скупому, щедрый - брат моту, храбрый - друг  бахвала,  от
смиренных речей всегда отдает лицемерием. В добродетели столько же  пороков,
сколько дыр в плаще Диогена. Кому дарите вы восторги? Убиенному или  убийце?
Цезарю или Бруту? Обычно все на стороне  убийцы.  Да  здравствует  Брут,  он
совершил убийство! Вот это и называется добродетелью! Добродетелью - пускай,
но и безумством. У этих великих  мужей  большие  странности.  Брут,  убивший
Цезаря, был влюблен в статую мальчика. Статуя  эта  была  изваяна  греческим
скульптором Стронгилионом, резцу которого принадлежит также фигура амазонки,
так называемой Эвкнемозы  Прекрасноногой,  которую  Нерон  повсюду  возил  с
собою. От Стронгилиона остались только эти две  статуи,  послужившие  почвой
для сближения Брута и Нерона. Врут был влюблен в одну,  Нерон  -  в  другую.
История-это переливание из пустого в порожнее. Один век бесцеремонно сдирает
все у другого. Битва под Маренго - точная копия битвы  под  Пидной;  Толбиак
Хлодвига и Аустерлиц Наполеона похожи как  две  капли  крови.  Я  не  придаю
победе никакого значения. Побеждать -  глупейшее  занятие.  Не  победить,  а
убедить - вот что  достойно  славы.  А  ну-ка,  попробуйте  хоть  что-нибудь
доказать! Но вам достаточно преуспевать и покорять. Какая  посредственность,
какое  ничтожество!  Увы,  куда  ни  глянь,  всюду  тщета  и  низость.   Все
подчиняется успеху, даже грамматика. "Si volet usus" {Если потребует  обычай
(лат ).}, говорит Гораций. Вот за что  я  и  презираю  род  человеческий.  А
теперь не перейти ли нам от общего к частному? Быть может, вы ждете от  меня
похвалы народам? С кого же  начать,  позвольте  спросить?  Не  угодно  ли  с
Греции? Афиняне, эти парижане древности,  убили  Фокиона  -  здесь  невольно
напрашивается  сравнение  с  убийством  Колиньи  -  и   до   такой   степени
низкопоклонствовали перед тиранами, что  Анацефор  говорил  про  Пизистрата,
будто  "на  запах  его  урины   слетаются   пчелы".   В   течение   полувека
влиятельнейшим лицом в  Греции  был  маленький  тщедушный  грамматик  Филет,
которому приходилось подбивать свою  обувь  свинцом,  чтобы  его  не  унесло
ветром. На главной площади Коринфа стояла  статуя,  изваянная  Силанионом  и
описанная Плинием.  Статуя  изображала  Эпистата.  Что  же  такого  великого
совершил Эпистат? Он изобрел прием "подножку". Вот и все, что можно  сказать
о Греции и славе. Пойдем дальше. Кому теперь вознести мне хвалу? Англии  или
Франции? Франции? За что, не за Париж ли? Но я уже высказал свой  взгляд  на
Афины. Англии? За что? Не за Лондон ли? Но я ненавижу Карфаген.  К  тому  же
Лондон не только метрополия роскоши, но  и  столица  нищеты.  В  одном  лишь
Чаринг - Кроссе ежегодно умирает от голода до ста  человек.  Вот  он  каков,
Альбион!  Для  полноты  картины  добавлю,  что  видел  однажды   англичанку,
танцевавшую в венке из роз и в синих очках.  Так  скорчим  же  Англии  рожу!
Однако не означает ли мой отказ от  похвалы  Джону  Булю  желание  похвалить
брата Джонатана? Никоим образом. Сей брат-рабовладелец мне совсем не внушает
симпатии. Отнимите у Англии time is money {Время - деньги  (англ.).}  и  что
останется от Англии? Отнимите у Америки cotton  is  king  {Хлопок  -  король
(англ.).}, и что останется от Америки? У Германии характер лимфатический,  у
Италии - желчный. Может быть,  нам  следует  восторгаться  Россией?  Вольтер
рассыпал ей похвалы. Впрочем, он рассыпал их и Китаю. Я не  отрицаю,  что  у
России есть свои преимущества, в том числе крепкая деспотическая власть.  Но
мне жаль деспотов. У них хрупкий организм. Обезглавленный Алексей, заколотый
Петр, один Павел задушенный, другой - затоптанный сапогами,  ряд  зарезанных
Иванов, несколько отравленных Николаев и Василиев - все явно свидетельствует
о том, что обстановка во дворце русских  императоров  вредна  для  здоровья.
Одно  явление,  наблюдающееся  среди  всех  цивилизованных  народов,  служит
предметом удивления для мыслителей. Я имею в виду войну, ибо  война,  притом
война  цивилизованная,  применяет  все  виды  разбоя,  начиная  с  нападения
испанских трабукеров в горных ущельях Жакки и  кончая  грабежом  индейцев  -
команчей. Бросьте, скажете вы. Европа все-таки лучше Азии! Я не отрицаю, что
Азия  нелепа.  Однако  я  не  вижу  особых  оснований  вам,  народы  Запада,
потешаться над далайламой, - вам, которые  внесли  в  свои  моды  и  в  свой
элегантный обиход все нечистоплотные привычки царственных особ -  и  грязную
сорочку королевы Изабеллы и стульчак дофина! Нет, дудки, господа человеки! В
Брюсселе больше всего потребляют пива, в Стокгольме -  водки,  в  Мадриде  -
шоколада, в Амстердаме - можжевеловки, в Лондоне - вина, в Константинополе -
кофе, в Париже - абсента. Вот вам и все полезные сведения. А вообще  говоря,
Париж всех перещеголял. В Париже и тряпичник живет,  как  сибарит;  Диогену,
наверное, доставило бы не меньше удовольствия быть  тряпичником  на  площади
Мобер, чем философом в Пирее. Запомните также следующее: кабачки тряпичников
называются погребками. Самые знаменитые из них - "Кастрюля" и  "Скотобойня".
Итак, о трактиры и кабаки, закусочные и  питейные,  ресторации  и  харчевни,
распивочные и кофейни, караван-сараи халифов  и  погребки  тряпичников!  Сим
свидетельствую, что я чревоугодник, столуюсь у Ришара,  плачу  сорок  су  за
обед  и  желаю  иметь  персидские  ковры,  чтобы  завертывать  в  них  нагую
Клеопатру. Кстати,  где  же  она,  Клеопатра?  Ах,  это  ты,  Луизон?  Давай
поздороваемся.
     Так разглагольствовал нахлеставшийся Грантер  в  углу  дальней  комнаты
кафе "Мюзен", задев проходившую мимо судомойку.
     Боссюэ протянул руку,  пытаясь  заставить  его  замолчать,  но  Грантер
разошелся.
     - Лапы прочь, орел из Мо! Твой жест Гиппократа, отвергающего презренный
дар Артаксеркса, ничуть меня не трогает. Я готов избавить тебя  от  труда  и
угомониться. Между прочим, мне очень грустно. Что вам еще  сказать?  Человек
дурен, человек безобразен. Бабочка удалась,  а  человек  не  вышел.  С  этим
животным господь бог опростоволосился. Толпа -  богатейший  выбор  всяческих
уродств. Кого ни возьми - дрянь. Женщина прелестна, рифмуется с "бесчестна".
Да, разумеется, я болен сплином, осложненным меланхолией и ностальгией, а  в
придачу ипохондрией, и я злюсь, бешусь, зеваю, скучаю, томлюсь и изнываю.  И
ну его, господа бога, к черту!
     -  Да  замолчи  же,  наконец,  ЭР  прописное!  -  прервал  его  Боссюэ,
обсуждавший  в  эту  минуту  какой-то  юридический  казус   с   воображаемым
собеседником  и  по  уши  увязший  в  одной  из  фраз  судейского   жаргона,
заключительные слова которой гласили:
     "...А что до меня, то, будучи еще мало  искушенным  в  юриспруденции  и
выступая в  роли  обвинителя  не  более  как  любитель,  я  все  же  решаюсь
утверждать нижеследующее, а  именно:  что,  согласно  нормандскому  обычному
праву, ежегодно в  Михайлов  день  со  всех,  без  изъятий,  землевладельцев
взимался в пользу сеньора, помимо прочих, еще некий налог  как  с  земельной
собственности, так и с земель, переходящих по наследству, спорных, взятых  в
краткосрочную или долгосрочную аренду, свободных  от  обложений,  сданных  и
принятых в залог, а равно с земельных купчих и..."
     - "Эхо, жалобных нимф голоса"...- затянул Грантер.
     По соседству с Грантером за столиком царила почти мертвая тишина.  Лист
бумаги, чернильница и перо между двумя рюмками свидетельствовали о том,  что
здесь сочиняется водевиль. Это серьезное дело  обсуждалось  вполголоса,  две
склоненные головы касались друг друга.
     - Прежде всего надо придумать имена. Раз есть имена, нетрудно придумать
сюжет.
     - Это верно. Диктуй. Я записываю.
     - Господин Доримон.
     - Рантье?
     - Разумеется.
     - Его дочь Целестина...
     - ...тина. Дальше?
     - Полковник Сенваль.
     - Сенваль слишком избито. Лучше Вальсен.
     Неподалеку   от   начинающих    водевилистов    другая    пара,    тоже
воспользовавшись  шумом,  вполголоса  обсуждала  условия  дуэли.  Умудренный
опытом тридцатилетний старец наставлял восемнадцатилетнего юнца, расписывая,
с каким противником ему предстоит иметь дело.
     - Будьте осторожны, черт побери! Это  лихой  дуэлист.  Работает  чисто.
Ловко нападает и не даст противнику слукавить. Руку имеет твердую, находчив,
сообразителен, удары парирует мастерски, а наносит их  математически  точно,
будь он неладен! И вдобавок левша.
     В противоположном от Грантера углу Жоли и Баорель  играли  в  домино  и
рассуждали о любви.
     - Ты счастливчик,  -  говорил  Жоли.  -  Твоя  возлюбленная  все  время
смеется.
     - И напрасно, - отвечал Баорель, - это с ее стороны большая оплошность.
Возлюбленной вовсе не следует вечно смеяться. Это  поощряет  нас  к  измене.
Видя ее веселой, не чувствуешь раскаяния; а если она  печальная,  становится
совестно.
     - Неблагодарный! Так приятно, когда женщина смеется! И никогда-то вы не
ссоритесь!
     - Ну, на этот счет у нас особый уговор. Заключая наш священный союз, мы
определили друг другу границы и никогда их не преступаем. То, что на  север,
отошло к Во, то, что на юг, - к Жексу. Отсюда нерушимый мир.
     - Мир-это спокойно перевариваемое счастье,
     - А как твои дела, Жол - л - л - л - и? Как твоя ссора  с  мамзель?  Ты
знаешь, кого я имею в виду?
     - Да она все дуется на меня, жестоко и упорно.
     - Казалось бы, такой  тощий  возлюбленный,  как  ты,  уже  одной  своей
худобой должен был бы ее разжалобить.
     - Увы!
     - На твоем месте я бы с ней распрощался.
     - Легко сказать.
     - Не труднее чем сделать. Если не ошибаюсь, ее зовут Мюзикетта?
     - Да. Ах, дружище Баорель, что  это  за  прелестная  девушка,  и  какая
начитанная! Ножка маленькая, ручка маленькая. Всегда мило одета,  беленькая,
пухленькая, а глазки - ну просто колдовские. Я от нее без ума.
     - В таком случае надо постараться ей понравиться.  Надо  принарядиться.
Купил бы ты себе у Штауба добротные шерстяные панталоны. Это действует.
     - Надолго ли? - крикнул Грантер.
     В третьем углу шел  жаркий  спор  о  поэзии.  Драка  разгоралась  между
языческой и  христианской  мифологией.  Вопрос  касался  Олимпа,  защитником
которого, уже в силу своих симпатий к романтизму, естественно, выступал  Жан
Прувер. Он бывал застенчив только в спокойном  состоянии  духа.  Стоило  ему
прийти в возбуждение, как у него развязывался язык, появлялся  задор,  и  он
становился насмешлив и лиричен.
     - Не будем оскорблять богов, - взывал он. - Быть может, боги еще  живы.
Мне Юпитер вовсе не кажется мертвым. По-вашему, боги  -  это  только  мечты.
Однако и теперь, когда эти мечты рассеялись, в природе по-прежнему  находишь
все  великие  мифы  языческой  древности.  Какая-нибудь  гора,  ну  хотя  бы
Виньмаль, очертаниями своими напоминающая крепость, для меня, как и  встарь,
- головной убор Кибелы; вы ничем мне не докажете, что  Пан  не  приходит  по
ночам дуть в дуплистые стволы ив, перебирая пальцами дырочки. И я всегда был
убежден, что образование водопада Писваш не обошлось без некоего участия Ио.
     Наконец, в последнем углу  говорили  о  политике.  Бранили  королевскую
хартию. Комбефер вяло защищал ее, Курфейрак яростно нападал. На столе  лежал
злополучный экземпляр хартии в знаменитом издании Туке.  Курфейрак,  схватив
листок и потрясая им в воздухе, подкреплял свои аргументы шелестом бумаги.
     - Во-первых, я вообще против королей, - уверял он. - Уже из соображений
экономического порядка я считаю их лишними: король  всегда  паразит.  Короля
нельзя иметь даром. Вы только послушайте, во  что  обходятся  короли.  После
смерти Франциска Первого  государственный  долг  Франции  достигал  тридцати
тысяч ливров ренты; после смерти Людовика Четырнадцатого он возрос  до  двух
миллиардов шестисот миллионов, считая  стоимость  марки  в  двадцать  восемь
ливров, что, по словам Демаре, равнялось бы в  тысяча  семьсот  шестидесятом
году четырем миллиардам пятистам миллионам,  а  в  наши  дни  составляло  бы
двенадцать  миллиардов.  Во-вторых,  не  в  обиду  будь  сказано  Комбеферу,
королевские хартии плохие проводники прогресса. Говорят, что конституционные
фикции нужны для того, чтобы облегчить поворот  к  новому,  сделать  переход
менее резким, ослабить удар, дать нации незаметно пройти путь от монархии  к
демократии. Эти аргументы никуда не годятся! Нет,  нет  и  нет!  Не  следует
вводить народ в заблуждение. Самые лучшие принципы блекнут и вянут  в  ваших
конституционных   подвалах.   Никаких    половинчатых    решений.    Никаких
компромиссов. Никаких всемилостивейших,  дарованных  народу  вольностей.  Во
всяких таких вольностях наличествует  какой-нибудь  параграф  четырнадцатый.
Одной рукой дается,  другой  отнимается.  Нет,  я  решительно  против  вашей
хартии. Хартия - маска, под  которой  скрывается  ложь.  Народ,  принимающий
хартию, отрекается от своих прав. Право есть право лишь до тех пор, пока оно
остается целостным. Дет! Никаких хартий!
     Дело происходило зимой; два полена потрескивали в камине.  Соблазн  был
велик, и Курфейрак не устоял. Скомкав в кулаке несчастную  хартию  Туке,  он
бросил ее в огонь. Бумага  запылала.  Комбефер  с  философским  спокойствием
глядел, как горело лучшее детище Людовика XVIII, и ограничился фразой:
     - Метаморфоза совершилась - хартия превращена в пламя.
     А над всем этим здесь царило то, что у французов именуется  оживлением,
у англичан - юмором. Насмешки, шутки, остроты, парадоксы и пошлости, трезвые
мысли и глупости, шальные ракеты вопросов  и  ответов,  поднимаясь  со  всех
концов комнаты,  создавали  впечатление  веселой  перестрелки,  которая  шла
поверх голов присутствующих.


Глава пятая. РАСШИРЕНИЕ КРУГОЗОРА



     В столкновении юных умов чудесно то,  что  никогда  нельзя  предвидеть,
блеснет ли искра или засверкает  молния.  Что  возникнет  спустя  мгновенье?
Никто не знает. Трогательное может вызвать взрыв смеха, смешное -  заставить
серьезно задуматься. Первое попавшееся слово служит толчком. В таких беседах
все капризы законны. Простая  шутка  открывает  неожиданный  простор  мысли.
Стремительный  переход  от  темы  к  теме,  внезапно  меняющий  перспективу,
составляет  отличительную  черту  подобных  разговоров.   Их   двигатель   -
случайность.
     Глубокая мысль, непонятно как  родившаяся  среди  словесной  трескотни,
вдруг прорвалась сквозь толщу  беспорядочных  речей  споривших  между  собою
Грантера, Баореля, Прувера, Боссюэ, Комбефера и Курфейрака.
     Как появляется иная фраза в диалоге? Почему вдруг, без всякого внешнего
повода останавливает она на себе внимание слушателей? Мы  уже  сказали,  что
этого никто не  знает  и  среди  шума  и  гама  Боссюэ  неожиданно  заключил
возражение Комбеферу датой:
     - Восемнадцатого июня тысяча восемьсот пятнадцатого года, Ватерлоо.
     Мариус сидел  за  стаканом  воды,  облокотившись  на  стол;  при  слове
"Ватерлоо" он отнял руку от подбородка и  принялся  внимательно  следить  за
присутствующими.
     - Меня всегда поражало, что это за странная цифра восемнадцать, бог  ее
знает! (Выражение "черт знает" в ту пору начинало выходить из употребления.)
- воскликнул Курфейрак.  -  Восемнадцать  -  роковое  число  для  Бонапарта.
Поставьте перед цифрой восемнадцать Людовик, а после нее - Брюмер, и вот вам
судьба великого человека с одной только  существенной  черточкой:  в  данном
случае конец наступает на пятки началу.
     Тут Анжольрас,  еще  не  проронивший  ни  звука,  нарушил  молчание  и,
обращаясь к Курфейраку, заметил:
     - Ты хочешь сказать, что кара опережает преступление?
     "Преступление!" - это слово переполнило чашу терпения  Мариуса,  и  без
того взволнованного упоминанием о Ватерлоо.
     Он встал, неторопливо подошел к висевшей на  стене  карте  Франции,  на
которой внизу, в отдельной  клетке,  был  нарисован  остров,  и,  коснувшись
пальцем карты, сказал:
     - Это Корсика. Островок, сделавший Францию великой.
     По  комнате  словно  пронесся  порыв  ледяного  ветра.   Все   смолкло.
Чувствовалось, что сейчас что-то начнется.
     Баорель собирался пустить в ход один из  своих  излюбленных  ораторских
приемов для стремительного контрудара Боссюэ. Теперь он отказался от этого и
приготовился слушать.
     Анжольрас, голубые глаза которого, казалось, никого  не  замечая,  были
устремлены в пустоту, ответил, не глядя на Мариуса:
     - Чтобы быть великой, Франция не нуждается ни в какой Корсике.  Франция
велика потому, что она - Франция.  Quia  nominor  leo  {Ибо  ношу  имя  льва
(лат.).}.
     Однако Мариус не имел ни малейшего желания отступать.  Он  обернулся  к
Анжольрасу и заговорил громким, дрожащим от волнения голосом:
     - Боже меня упаси умалять величие Франции! Но сливать воедино Францию и
Наполеона вовсе не означает умалять  ее.  Поговорим  откровенно.  Я  новичок
среди вас, но, должен признаться, вы меня удивляете. Объяснимся, приведем  в
ясность, с кем мы и кто мы. Кто  вы,  кто  я?  Выскажемся  чистосердечно  об
императоре. Вы зовете его не иначе, как Буонапарт с ударением на  у,  словно
роялисты. Надо сказать, что мой дед  в  этом  отношении  вас  превзошел:  он
произносит - Буонапарте. Я считал вас людьми молодыми. Так где же  и  в  чем
он,  ваш  молодой  энтузиазм?  Уж  если  император  не  заслуживает   вашего
восхищения, то кто же заслуживает? Чего еще ищете вы? Уж если  этот  великий
человек вам не угодил, то какие еще великие люди нужны вам?  Ему  было  дано
все. Он являл собою совершенство. В его мозгу все  человеческие  способности
были представлены возведенными в куб. Подобно Юстиниану, он составлял  своды
законов; подобно Цезарю,  предписывал  их;  в  речах  его,  как  у  Паскаля,
сверкали молнии и, как у Тацита,  слышались  громы;  он  и  творил  и  писал
историю, его бюллетени-песни Илиады;  он  владел  искусством  сочетать  язык
чисел Ньютона с языком метафор Магомета; на Востоке  он  оставлял  на  своем
пути  слова,  великие,   как   пирамиды;   в   Тильзите   учил   императоров
царственности; в Академии наук с успехом возражал Лапласу; в Государственном
совете выходил победителем, споря с Мерленом; он умел вдохнуть живую душу  в
мертвую геометрию одних и в мелочную  формалистику  других;  с  юристами  он
превращался в законника, со звездочетами - в  астронома;  подобно  Кромвелю.
который всегда задувал одну из двух  горящих  свечей,  он,  чтобы  подешевле
купить кисти для занавеси, самолично отправлялся в Тампль; он  все  замечал,
все знал, что, однако, не мешало  ему  добродушно  улыбаться  над  колыбелью
своего малютки. Но вот испуганная Европа слышит: армии выступают в поход,  с
грохотом катятся артиллерийские парки, плавучие  мосты  протягиваются  через
реки, тучи конницы несутся вихрем, крики, трубные  звуки,  всюду  колеблются
троны, границы государств меняются на карте, доносится свист выхваченного из
ножен меча сверхчеловеческой тяжести, и, наконец, он, император,  появляется
на горизонте, с огнем в руках и пламенем в очах,  раскинув  среди  громов  и
молний два своих крыла: великую армию  и  старую  гвардию,  -  воистину  это
архангел войны!
     Все молчали, Анжольрас потупил голову. Молчание всегда  может  быть  до
некоторой степени принято за знак согласия или за  свидетельство  того,  что
противник прижат к стенке. Мариус, почти не переводя  дыхания,  продолжал  с
еще большим воодушевлением:
     - Будем  же  справедливы,  друзья!  Империя  такого  и