н сделался напряженным, растерянным,
и в нем все яснее стал проступать ужас. Волосы  у  него  стали  влажными  от
пота, крупные капли потекли по вискам.
     Вдруг он сделал решительный и возмущенный жест, -  тот  не  поддающийся
описанию жест, который должен выражать и так ясно выражает: "Черт возьми! Да
кто же может меня заставить?" Затем он решительно повернулся,  увидел  перед
собой дверь, через которую только что вошел сюда, приблизился к ней,  открыл
ее и вышел. Он покинул эту комнату; теперь он был  вне  ее,  в  коридоре,  в
длинном  и  узком  коридоре  со  ступеньками  и  переходами,  образовывавшем
множество  углов  и  поворотов,  скупо  освещенном  фонарями,  напоминавшими
ночники у изголовья больного, - словом, в том самом коридоре, через  который
он проходил, направляясь в совещательную комнату. Он  вздохнул  свободнее  и
прислушался: ни малейшего шума ни впереди, ни позади,  он  пустился  бежать,
словно спасаясь от погони.
     Миновав несколько  поворотов  этого  коридора,  он  снова  прислушался.
Вокруг все та же тишина, тот же полумрак. Задыхаясь, шатаясь  от  усталости,
он прислонился к стене. Камень был холодный, пот на его  лбу  стал  ледяным;
весь дрожа, он выпрямился.
     И тут, один, стоя в темноте, вздрагивая от холода, а быть может,  и  не
только от холода, он задумался.
     Перед этим он думал всю  ночь,  думал  весь  день;  теперь  внутри  его
раздавался лишь один голос, и этот голос говорил: "Увы!"
     Так прошло с четверть часа. Наконец он понурил голову, тяжело вздохнул,
опустил руки и той же дорогой пошел  назад.  Шел  он  медленно,  словно  его
давила непосильная ноша. Казалось, кто-то настиг  его  во  время  бегства  и
теперь ведет обратно.
     Он снова вошел в совещательную комнату. Первое,  что  бросилось  ему  в
глаза, была дверная ручка. Круглая, медная, полированная, она сверкала перед
ним, словно грозная звезда. Он смотрел на нее,  как  овца  смотрит  в  глаза
тигру.
     Он не мог отвести от нее взгляд.
     Время от времени он делал шаг вперед и приближался к двери.
     Если бы он прислушался, то услышал бы смутный, неясный  говор,  неясный
шум, доносившийся из залы; но он не слушал и не слышал.
     Внезапно, сам не зная как, он оказался  у  самой  двери.  Он  судорожно
схватился за ручку; дверь отворилась.
     Он был в зале заседаний.


Глава девятая. МЕСТО, ГДЕ СКЛАДЫВАЮТСЯ УБЕЖДЕНИЯ



     Он шагнул вперед, машинально  закрыл  за  собой  дверь  и  остановился,
озираясь по сторонам.
     Перед ним было  просторное,  скудно  освещенное  помещение,  то  полное
неясного гула, то полное тишины; здесь  на  глазах  у  толпы  развертывались
перипетии уголовного процесса во всей их убогой и зловещей торжественности.
     В том конце залы, где он находился сейчас, - судьи в потертых  мантиях,
грызущие ногти с рассеянным видом или  полузакрыв  глаза;  в  другом  конце-
толпа оборванцев; адвокаты, сидящие в разных позах;  солдаты  с  честными  и
суровыми лицами; стены, обшитые старыми  панелями,  все  в  пятнах;  грязный
потолок, столы,  покрытые  саржей,  которая  из  зеленой  сделалась  желтой;
почерневшие захватанные двери; на гвоздях, вбитых  в  обшивку  стен,  лампы,
какие горят в кабачках и больше коптят, чем светят, сальные свечи  в  медных
подсвечниках на столах; полумрак, неприглядность, уныние; и  тем  не  менее,
все  это  вместе  создавало  впечатление  строгости  и  величия,  ибо  здесь
ощущалось присутствие того высокого человеческого  начала,  которое  зовется
законом, и того высокого божественного начала, которое зовется правосудием.
     Никто в толпе не обратил на него внимания. Все взоры сходились в  одной
точке, все смотрели на деревянную скамью, прислоненную к дверке в стене,  по
левую руку от председателя; на этой скамье,  освещенной  свечами,  меж  двух
жандармов сидел человек.
     Это был тот самый человек.
     Вошедший не искал его: он увидел  его  сразу.  Его  глаза  инстинктивно
остановились на этой фигуре, как будто они заранее знали ее место.
     Ему показалось, что он видит самого себя, только  сильно  постаревшего;
разумеется, это лицо не было точной копией его лица, но манера держать себя,
общий вид были поразительно  схожи:  те  же  всклокоченные  волосы,  тот  же
беспокойный звериный взгляд, блуза, точно такая же, какая была на нем в  тот
день, когда, исполненный ненависти  и  затаив  в  душе  отвратительный  клад
страшных помыслов, накопленных им в течение  девятнадцати  лет  каторги,  он
вошел в Динь.
     И он сказал себе, содрогнувшись: "О боже! Неужели я опять стану таким?"
     Судя по внешнему виду, этому человеку было по меньшей  мере  шестьдесят
лет. В нем чувствовалось что-то грубое, тупое и растерянное.
     При скрипе отворившейся двери все посторонились, чтобы пропустить  его,
председатель   повернул   голову   и,    догадавшись,    что    вошел    мэр
Монрейля-Приморского, поклонился. Товарищ прокурора,  который  встречался  с
г-ном Мадленом в Монрейле - Приморском, куда  ему  неоднократно  приходилось
ездить по делам службы, узнал его и тоже поклонился. Новоприбывший едва  все
это заметил. Он был во власти галлюцинации; он смотрел не туда.
     Судьи, секретарь, жандармы, множество физиономий с  написанным  на  них
выражением жестокого любопытства - все это уже было однажды,  двадцать  семь
лет тому назад. Он вновь увидел перед собой эти зловещие  образы,  они  были
здесь, они шевелились, они существовали. Это был  уже  не  результат  усилия
памяти, не мираж, - нет, теперь это  были  настоящие  жандармы  и  настоящие
судьи, настоящая  толпа,  настоящие  люди  из  плоти  и  крови.  Свершилось:
чудовищные призраки прошлого вновь обступили  его,  они  воскресли  со  всей
грозной силой реальности.
     Зияющая бездна разверзлась перед ним.
     Он ужаснулся, закрыл глаза и воскликнул  в  самой  сокровенной  глубине
своей души: "Никогда!"
     Благодаря трагической  шутке  судьбы,  будоражившей  все  его  мысли  и
доводившей его почти до безумия, он видел здесь свое второе "я". Человека на
скамье подсудимых все присутствовавшие звали - Жан Вальжан!
     У  него  на   глазах   происходило   нечто   невероятное:   перед   ним
воспроизводился самый ужасный  момент  его  жизни,  и  его  роль  играл  его
призрак.
     Все, все было здесь: та же обстановка, тот же ночной час, почти  те  же
лица судей, солдат и зрителей. Только теперь над головой председателя висело
распятие, которого не было в трибуналах тех времен, когда судили его.  Когда
выносили приговор ему, бог отсутствовал.
     Позади него был стул; он почти упал на него, ужаснувшись при мысли, что
его могут увидеть. На  судейском  столе  лежала  целая  груда  папок,  и  он
воспользовался этим, чтобы спрятать за ней лицо  от  всей  залы.  Теперь  он
получил  возможность  видеть,  не  будучи  видимым.  Мало-помалу  он   начал
приходить в себя. К нему вернулось ощущение действительности; он достиг  той
степени спокойствия, при которой можно слушать.
     В числе присяжных был господин Баматабуа.
     Новоприбывший взглядом поискал Жавера, но не увидел его. Стол секретаря
заслонял свидетельскую скамью. Кроме того, как мы уже упоминали,  зала  была
освещена очень скудно.
     В ту  минуту,  когда  он  вошел,  защитник  заканчивал  речь.  Всеобщее
внимание было возбуждено до крайности; дело тянулось три часа. Уже три  часа
толпа наблюдала за тем, как сгибался под бременем страшного  подобия  правды
какой-то человек, какой-то неизвестный, какое-то жалкое существо, необычайно
тупое или необычайно хитрое. Как мы уже знаем,  это  был  бродяга,  которого
поймали в поле по соседству с  участком,  именуемым  "левадой  Пьеррона";  в
руках у него была ветка со спелыми яблоками, отломленная от  яблони,  росшей
на  этой  леваде.  Кто  был  этот  человек?  Произвели  дознание,  выслушали
свидетелей,  показания  совпали,  судебное  разбирательство  внесло   полную
ясность в это дело. Обвинение гласило: "Перед нами не просто  вор,  укравший
несколько яблок, не простой мародер; перед нами разбойник, бывший каторжник,
неисправимый, опаснейший  негодяй,  скрывавшийся  от  полицейского  надзора,
злоумышленник  по  имени  Жан  Вальжан,  которого  уже   давно   разыскивает
правосудие и который  восемь  лет  назад,  возвращаясь  с  тулонских  галер,
совершил на большой дороге вооруженное нападение на  маленького  савояра  по
имени Малыш Жерве; это преступление  предусмотрено  статьей  383  уголовного
кодекса, и мы оставляем за собой право судить за  него  впоследствии,  когда
личность подсудимого будет  установлена  судом.  Теперь  он  совершил  новую
кражу. Мы имеем дело с рецидивистом. Судите его за новую провинность,  а  за
старую он будет предан суду  позднее".  Слушая  обвинение,  видя  единодушие
свидетельских показаний, подсудимый, казалось, находился  в  недоумении.  Он
или принимался жестикулировать, словно хотел сказать  знаками-  "Нет,  нет",
или тупо смотрел в потолок. Говорил он плохо, отвечал сбивчиво, но  вся  его
фигура являла собой олицетворенное отрицание. Он выглядел  идиотом  рядом  с
этими ополчившимися против него учеными людьми,  совсем  чужим  среди  этого
общества, крепко державшего его в своих руках.  А  между  тем  ему  угрожало
страшное будущее; справедливость обвинения становилась с каждой минутой  все
более и более явной, и толпа с большим беспокойством, нежели он  сам,  ждала
приговора,  все  более  и  более  неотвратимого   и   чреватого   для   него
неисчислимыми бедствиями В случае если бы личность была установлена, а  дело
Малыша Жерве  в  дальнейшем  тоже  закончилось  бы  обвинением,  можно  было
предвидеть не только каторгу, но и смертную казнь.  Что  представляет  собой
этот человек? Почему он так безучастен? Что это-слабоумие  или  притворство?
Понимает он слишком хорошо или ничего  не  понимает?  Вот  вопросы,  которые
разделяли публику, да, пожалуй, и самих присяжных, на  два  лагеря.  В  этом
процессе было нечто пугающее и в то  же  время  загадочное,  драма  была  не
только мрачной, она была неясной.
     Защитник произнес неплохую речь, пользуясь тем  провинциальным  языком,
который в течение долгого времени считался образцом судебного красноречия  и
когда-то употреблялся не только где-нибудь в Роморантене или  в  Монбризоне,
но  и  в  Париже,  а  ныне,  став  классическим,  сделался  достоянием  лишь
официальных  представителей  правосудия,   которых   он   привлекает   своей
торжественной звучностью  и  напыщенностью.  На  этом  языке  муж  именуется
супругом, а жена супругой,  Париж  -  средоточием  искусств  и  цивилизации,
король - монархом, епископ - святым
     Прелатом, помощник прокурора - красноречивым представителем  обвинения,
защитительная речь - словесами, коим мы только что внимали, век Людовика XIV
-  великим  веком,  театр  -  храмом  Мельпомены,  царствующая   фамилия   -
августейшей  династией,  концерт  -  музыкальным   празднеством,   начальник
военного округа - доблестным воином, который и пр., воспитанники семинарии -
нашими  кроткими  левитами,  ошибки,  приписываемые  прессе,   -   клеветой,
изливающей свой яд на столбцах печатных органов, и пр., и пр. Итак,  адвокат
начал с выяснения вопроса  о  краже  яблок,  что  являлось  предметом,  мало
подходящим для  высокого  стиля,  но  ведь  и  сам  Бенинь  Боссюэ  в  одной
надгробной речи вынужден  был  упомянуть  о  курице  и  с  честью  вышел  из
затруднения. Адвокат установил, что явных доказательств кражи яблок не было.
Никто не видел, как его клиент, которого он, в  качестве  защитника,  упорно
называл Шанматье,  перелезал  через  стену  и  обламывал  ветку.  Когда  его
задержали,  при  нем  оказалась  эта  ветка  (которую  адвокат   предпочитал
именовать "ветвью"), но он сказал, что нашел ветку на дороге и подобрал  ее.
Есть ли хоть одно доказательство противного? Конечно, ветка была  сломана  и
похищена  вследствие  вторжения  в  огороженный  участок,  а  потом  брошена
испугавшимся  мародером;  конечно,  вор  существовал;  но  на  чем  основана
догадка, что этим вором был именно Шанматье? Только на предположении, что он
бывший каторжник. Адвокат не отрицал, что, к  несчастью,  это  предположение
как будто  бы  подкреплено  вескими  доводами:  подсудимый  когда-то  жил  в
Фавероле, подсудимый занимался подрезкой деревьев, имя Шанматье вполне могло
произойти от Жана Матье, - все это совершенно  справедливо;  наконец  четыре
свидетеля, не колеблясь, самым  определенным  образом  признали  в  Шанматье
каторжника Жана Вальжана. Всем этим заявлениям,  всем  этим  показаниям  он,
адвокат, может противопоставить одно - запирательство  своего  подзащитного,
запирательство  заинтересованного  лица;  но  если   даже   допустить,   что
подсудимый действительно является каторжником Жаном Вальжаном, доказывает ли
это, что именно он совершил кражу яблок? Это не более,  как  презумпция,  но
отнюдь не доказательство.  Правда,  обвиняемый  -  защитник  "чистосердечно"
признает это - избрал "дурную систему самозащиты". Он упорно отрицает все  -
и кражу, и тот факт, что был когда-то на каторге. Признавшись  в  последнем,
он,  без  сомнения,  поступил   бы   благоразумнее   и   снискал   бы   этим
благосклонность судей; защитник и советовал ему поступить так, но подсудимый
решительно отказался, очевидно, надеясь спасти себя,  не  признаваясь  ни  в
чем. Это неправильно, но разве не следует принять  во  внимание  узость  его
кругозора? Этот человек явно  тупоумен.  Длительные  несчастья  на  каторге,
длительная нищета после каторги - все это привело его к одичанию и т. д.,  и
т. д. Он плохо защищает самого себя, но разве  это  причина,  чтобы  осудить
его? Что до обвинения по делу Малыша Жерве, то он,  адвокат,  не  собирается
обсуждать  его,  ибо  оно  не  имеет  касательства  к  данному  процессу.  В
заключение защитник обратился к присяжным и к судьям с просьбой применить  к
подсудимому, в случае если его тождество  с  Жаном  Вальжаном  покажется  им
несомненным, не то страшное наказание, которое  применяется  к  галернику  -
рецидивисту,  а  обычное  полицейское   взыскание,   какое   налагается   на
освобожденного  каторжника,  самовольно  покинувшего  указанное  ему   место
жительства.
     После  адвоката  выступил  товарищ  прокурора.  Он  говорил  горячо   и
цветисто, как все товарищи прокурора.
     Он  похвалил  защитника  за   его   "лояльность"   и   весьма   искусно
воспользовался этой лояльностью. Он обратил против подсудимого все  уступки,
сделанные защитником. Защитник, по-видимому, признает, что подсудимый -  Жан
Вальжан. Что и принято к сведению. Итак, подсудимый  -  Жан  Вальжан.  Итак,
этот пункт обвинения признан и  не  подлежит  опровержению.  Затем  прокурор
обратился к первоисточникам и первопричинам преступности вообще и, прибегнув
к искусной антономазии, обрушился на безнравственность романтической  школы,
бывшей тогда в расцвете и носившей название "сатанинской школы", которым  ее
наградили критики из Еженедельника и из Орифламмы; влиянию этой  извращенной
литературы он и приписал, не без  некоторой  доли  правдоподобия,  проступок
Шанматье, или, вернее сказать, проступок Жана Вальжана. Потом он  перешел  к
самому Жану Вальжану. Что представляет  собой  Жан  Вальжан?  Тут  следовала
характеристика Жана Вальжана. Чудовище,  исчадие  ада  и  т.  д.,  и  т.  д.
Образчик подобного рода характеристик можно найти  в  рассказе  расиновского
Терамена, который не имеет существенного значения  для  самой  трагедии,  но
ежедневно оказывает немалые услуги любителям судебного красноречия.  Публика
и присяжные "содрогнулись". Прокурор покончил с характеристикой и, в  порыве
ораторского вдохновения,  рассчитанного  на  то,  чтобы  возбудить  восторги
читателей завтрашнего номера  Ведомостей  префектуры,  продолжал:  "И  такой
человек и  пр.,  и  пр.,  бродяга,  нищий,  не  имеющий  никаких  средств  к
сущес°вованию и пр., и пр., приученный своей  прошлой  жизнью  к  преступным
деяниям  и  не  поддавшийся  исправлению  на  каторге,  как  это  доказывает
нападение на Малыша Жерве, совершенное  им,  и  пр.,  и  пр.,  пойманный  на
большой дороге с поличным, с украденной ветвью в руках, в  нескольких  шагах
от ограды, через которую он перелез, и пр.,  и  пр.,  отрицает  очевидность,
кражу, отрицает факт перелезания  через  ограду,  отрицает  все,  вплоть  до
своего имени, вплоть до того, что он -Жан Вальжан. Помимо сотни других улик,
которые  мы  не  будем  здесь  повторять,  его  опознали  четыре  свидетеля:
неподкупный полицейский надзиратель Жавер и трое из его  бывших  сотоварищей
по бесчестию, каторжники Бреве, Шеннльдье и Кошпай. Что же противопоставляет
он этому сокрушительному единодушию?  Запирательство.  Какая  закоренелость!
Господа присяжные заседатели, творите правосудие и пр., и пр.
     Подсудимый слушал разинув  рот,  с  удивлением  и  не  без  восхищения.
Видимо, его поражало, что человек  может  говорить  так  красиво.  Время  от
времени, в наиболее патетических  местах  обвинительного  заключения,  в  те
минуты, когда красноречие, выйдя из берегов, изливается в  потоке  позорящих
эпитетов и поражает подсудимого раскатами грома, он покачивал головой справа
налево и слева направо, как бы в знак печального и немого протеста,  которым
он и ограничился с самого начала прений. Зрители,  сидевшие  от  него  ближе
других, слышали, как он несколько раз повторил вполголоса:  "А  все  оттого,
что они не спросили у господина Балу!". Товарищ прокурора  обратил  внимание
присяжных на его придурковатый вид, явно рассчитанный, обличавший отнюдь  не
слабоумие,  но  ловкость,  хитрость,  привычку   обманывать   правосудие   и
указывавший со всей очевидностью на "глубокую испорченность" этого человека.
В заключение  он  предупредил,  что  еще  займется  делом  Малыша  Жерве,  и
потребовал сурового приговора.
     Как мы уже упоминали, в данную минуту этот приговор означал пожизненную
каторгу.
     Защитник   встал,   назвал   речь   "господина   товарища    прокурора"
"изумительной", потом привел все  возражения,  какие  только  мог,  но  силы
изменяли ему; было ясно, что почва ускользает у него из-под ног.


Глава десятая. СИСТЕМА ЗАПИРАТЕЛЬСТВА



     Пора было прекратить  прения  сторон.  Председатель  велел  подсудимому
встать и обратился к нему с обычным вопросом:
     - Подсудимый! Имеете ли вы что-нибудь добавить в свое оправдание?
     Человек стоял на месте, комкая свой безобразный колпак, и, казалось, не
слышал вопроса.
     Председатель повторил его еще раз.
     На этот раз человек  услышал.  Видимо,  до  его  сознания  дошел  смысл
сказанного; он сделал такое движение, словно только что проснулся, огляделся
по сторонам, обвел глазами публику, жандармов, защитника, присяжных,  судей,
положил свой чудовищный кулак на деревянный барьер, находившийся  перед  его
скамьей, еще раз огляделся по сторонам и вдруг заговорил, устремив взгляд на
товарища прокурора. Это было настоящее извержение. Слова вылетали у него изо
рта бессвязно, стремительно, отрывисто и теснили друг друга,  словно  хотели
вырваться все одновременно.
     Он сказал:
     - Вот что. Я был тележником в Париже и служил  у  господина  Балу.  Это
тяжелое ремесло. В тележном деле всегда работаешь  на  вольном  воздухе,  во
дворах. Если  попадется  хороший  хозяин,  то  под  навесом,  а  в  закрытом
помещении - никогда, потому что для этого,  понимаете  ли,  требуется  много
места. Зимой до  того  промерзнешь,  что  бьешь  рука  об  руку,  только  бы
согреться; но хозяева этого не любят, -  по-ихнему,  это  лишняя  проволочка
времени. Орудовать  с  железом,  когда  мостовая  насквозь  промерзла,  дело
нелегкое. Тут быстро  надорвешься.  На  этой  работе  и  молодой  становится
стариком. В сорок лет ты конченый человек. А мне уже стукнуло пятьдесят три,
и приходилось трудно. Да и потом в Париже  нехороший  народ!  "Старый  хрыч,
старый дурак!"