о, хотя "нынче, спору  нет,  барин
живехонек"; после этого седоки снова влезли в карету, а  он  погнал  лошадей
дальше; немного не доезжая ворот Архива, они велели ему  остановиться;  там,
прямо на улице, с ним расплатились  и  ушли,  и  полицейский  увел  с  собой
второго человека; а больше он, извозчик, знать ничего не знает,  к  тому  же
ночь была очень темная.
     Сам Мариус, как мы уже говорили, ничего не мог восстановить  в  памяти.
Он помнит только, что сильная рука подхватила его сзади в ту минуту, как  он
падал навзничь на баррикаде; после этого  все  угасло  в  его  сознании.  Он
пришел в себя только в доме Жильнормана.
     Он терялся в догадках.
     Не мог же он сомневаться  в  своем  собственном  тождестве!  Как  могло
случиться, однако, что, упав без чувств на улице Шанврери, он  был  подобран
полицейским на берегу Сены, возле моста Инвалидов? Кто-то,  очевидно,  донес
его от квартала Центрального рынка до самых Елисейских полей.  Каким  путем?
Через водосток. Неслыханное самопожертвование!
     Кто это был? Кто же он?
     Тот, кого разыскивал Мариус.
     От этого человека, от его спасителя, не  осталось  ровно  ничего  -  ни
следа, ни малейших примет.
     Хотя Мариус вынужден был действовать здесь особенно осторожно,  все  же
он дошел в своих поисках вплоть до полицейской префектуры.  Но  там,  как  и
всюду, наведенные справки не привели  к  прояснению.  Префектура  знала  еще
меньше, чем извозчик. Ни о каком аресте,  произведенном  6  июня  у  решетки
Главного водостока, сведений не поступало;  не  было  никакого  полицейского
донесения об этом факте, - в префектуре склонны  были  считать  это  басней.
Авторство басни приписывали извозчику. Чтобы  получить  на  водку,  извозчик
способен на все, даже на игру воображения. Однако  факт  был  неоспорим,  и,
повторяем, Мариус не мог в нем сомневаться, иначе как  усомнившись  в  своем
собственном тождестве.
     Все казалось загадочным в этой странной истории.
     Куда делся неизвестный, тот таинственный  человек,  который  вышел,  по
словам кучера, открыв решетку Главного водостока, неся на спине бездыханного
Мариуса, и был арестован караулившим его полицейским на месте  преступления,
когда он спасал бунтовщика? И что сталось с  самим  полицейским?  Почему  он
молчал? Может быть, незнакомцу удалось бежать? Или он подкупил полицейского?
Почему этот человек не давал ничего знать о себе Мариусу,  который  был  ему
всем обязан? Его  бескорыстие  казалось  не  менее  поразительным,  чем  его
самоотверженность.  Почему  он  не  появлялся?  Пусть  он  не  нуждается   в
вознаграждении, но кто же отвергнет признательность? Не умер ли он? Что  это
за человек? Каков он с виду? Никто не мог сказать точно.  Извозчик  говорил:
"Ночь была темная". А перепуганные Баск и Николетта только и  смотрели,  что
на своего молодого барина, залитого кровью. Один лишь  привратник,  вышедший
со свечой в ту трагическую минуту, заметил этого  человека,  и  вот  что  он
сказал: "Страшно было глядеть на него".
     В  надежде,  что  это  поможет  при  поисках,  Мариус  велел  сохранить
окровавленную одежду, в которой его  привезли  к  деду.  Осматривая  сюртук,
кто-то  заметил,  что  одна  пола  была  как-то  странно  разорвана.  В  ней
недоставало куска.
     Однажды  вечером  в  присутствии  Козетты  и   Жана   Вальжана   Мариус
рассказывал об этом странном  происшествии,  о  бесчисленных  наведенных  им
справках и о бесплодности своих усилий. Каменное лицо "господина  Фошлевана"
вывело его из терпения. И с горячностью, в которой чувствовался сдерживаемый
гнев, он воскликнул:
     - О да, кто бы он ни был, это человек высокого благородства" Вы знаете,
что он сделал! Он явился мне на помощь, словно архангел с неба. Ему пришлось
броситься в самую гущу битвы, унести меня, открыть вход в водосток,  втащить
меня туда и нести на себе! Ему пришлось пройти более полутора лье по ужасным
подземным коридорам, согнувшись, сгорбившись, во  тьме,  в  трясине  клоаки,
больше полутора лье с мертвецом на спине! И с какой  целью?  С  единственной
целью спасти мертвеца. Этим мертвецом был я. Он говорил себе: "Здесь,  может
быть, еще теплится огонек жизни; я рискну своею собственной жизнью ради этой
слабой искорки". И он рисковал жизнью не один раз, а двадцать раз! И  каждый
шаг грозил ему гибелью. Доказательством служит то, что при выходе из  клоаки
он был арестован. Вы знаете, что тот человек действительно все это сделал? И
притом, не ожидая никакого вознаграждения. Кем я был? Повстанцем. Кем я был?
Побежденным. О, если бы шестьсот тысяч франков Козетты принадлежали мне...
     - Они ваши, - перебил его Жан Вальжан.
     - Так вот, - продолжал Мариус, - я отдал бы  их  все,  чтобы  разыскать
этого человека!
     Жан Вальжан не промолвил ни слова.



Книга шестая. БЕССОННАЯ НОЧЬ




Глава первая. 16 ФЕВРАЛЯ 1833 ГОДА



     Ночь с 16 на 17 февраля 1833 года была  благословенной  ночью.  Над  ее
мраком сияло небо рая. То была брачная ночь Мариуса и Козетты.  День  прошел
восхитительно.
     Это был не тот лазурный праздник, о каком мечтал дедушка, не  волшебная
феерия  с  херувимами  и  купидонами,  порхающими  вперемежку  над  головами
новобрачных, не свадебный пир, достойный быть запечатленным во  фресках  над
карнизом двери, но все же это был радостный и пленительный день.
     Свадебные обычаи 1833 года отличались от нынешних. В то время  французы
еще не заимствовали у Англии последней утонченной моды похищать  свою  жену,
бежать с ней, едва  выйдя  из  церкви,  прятаться,  как  бы  стыдясь  своего
счастья, и сочетать уловки скрывающегося банкрота с восторгами Песни песней.
В наше время считается почему-то целомудренным, изысканным и благопристойным
в часы райского блаженства трястись по ухабам в почтовой  карете,  прерывать
таинство щелканьем кнута, нанимать для брачного ложа кровать  в  трактире  и
оставлять за собой в этой пошлой спальне, сдающейся за  столько-то  в  ночь,
самое священное воспоминание своей жизни наряду  с  воспоминанием  о  шашнях
трактирной служанки с кучером дилижанса.
     Во второй половине  XIX  века  нам  уже  недостаточно  мэра  с  шарфом,
священника с епитрахилью, закона и бога, нам необходим еще кучер из Лонжюмо,
его синяя куртка с красными отворотами и пуговицами в виде бубенчиков, бляха
на рукаве, кожаные зеленые штаны, его покрикивание на нормандских лошадок  с
завязанными узлом хвостами, его фальшивые галуны, лоснящаяся шляпа,  пыльные
космы, огромный кнут  и  ботфорты.  Франция  еще  не  достигла  той  степени
изящества, чтобы, подобно английской знати, осыпать карету новобрачных целым
градом стоптанных туфель и рваных башмаков  в  память  о  Черчилле,  будущем
герцоге Мальборо, Мальбруке тож, который подвергся в день свадьбы  нападению
разгневанной тетки, что якобы принесло  ему  счастье.  Туфли  и  башмаки  не
считаются  еще  у  нас  непременным  условием  свадебного  празднества,   но
наберитесь терпения,  хороший  тон  продолжает  распространяться,  скоро  мы
дойдем и до этого.
     В 1833 году, как и сто лет назад, не было в обычае венчаться галопом.
     В те времена люди воображали,  как  это  ни  странно,  что  венчание  -
праздник семейный  и  общественный,  что  патриархальный  пир  нисколько  не
испортит домашнего торжества, что  веселье,  пускай  даже  чрезмерное,  зато
искреннее, не причинит счастью никакого  вреда,  что  это  добропорядочно  и
достойно; слияние двух судеб, дающее  начало  семье,  должно  произойти  под
домашним кровом, без свидетелей, в тиши супружеской спальни.
     Словом, люди имели бесстыдство жениться дома.
     Итак, согласно этому уже устарелому  обычаю,  свадьбу  отпраздновали  в
доме Жильнормана.
     Как ни естественно и обычно такое событие, как брак, все же  оглашение,
подписание брачного контракта, мэрия и церковь всегда связаны  с  известными
хлопотами. Со всем этим удалось управиться только к 16 февраля.
     Между тем случилось так  -мы  отмечаем  это  обстоятельство  просто  из
пристрастия к  точности,  -  что  16-е  число  пришлось  на  последний  день
масленицы. Это вызвало  разные  сомнения  и  колебания,  главным  образом  у
тетушки Жильнорман.
     - Прощеный  день,  тем  лучше!  -  воскликнул  дед  -  Ведь  есть  даже
поговорка:

     На масленице брак затей -
     Послушных народишь детей

     Станем выше предрассудков Назначим на шестнадцатое! Разве  ты  согласен
отложить, Мариус?
     - Разумеется, нет, - отвечал влюбленный.
     - Стало быть, повенчаемся! - заключил дед.
     Итак, свадьба состоялась 16-го, несмотря на  уличное  гулянье.  В  этот
день шел дождь, но в небе всегда найдется кусочек лазури, которого  довольно
для счастья влюбленных, -  он  виден  им  одним  даже  тогда,  когда  прочие
смертные прячутся под зонтом.
     Накануне Жан Вальжан в присутствии Жильнормана передал Мариусу  пятьсот
восемьдесят четыре тысячи франков.
     Брачный договор предполагал общность имущества, и потому не требовалось
никаких формальностей.
     Тусен с этого дня уже не нужна была Жану Вальжану, и  Козетта,  получив
Тусен в наследство, возвела ее в ранг горничной.
     А для Жана Вальжана в доме  Жильнорманов  была  выделена  и  обставлена
прекрасная комната; Козетта с такой  ласковой  настойчивостью  сказала  ему:
"Отец, я прошу вас!", что он почти обещал переселиться.
     Незадолго  до   свадьбы   с   Жаном   Вальжаном   случилась   небольшая
неприятность: он порезал себе большой палец на правой руке. В этом  не  было
ничего серьезного; он никому не позволил ухаживать за собой - ни перевязать,
ни осмотреть свою рану, даже Козетте. Однако это заставило  его  забинтовать
руку и держать ее на перевязи, а  также  мешало  ему  что-либо  подписывать.
Жильнорман, в качестве второго опекуна, исполнил за него эту обязанность.
     Мы не поведем читателей ни в мэрию, ни в церковь. Влюбленных не принято
сопровождать так далеко; обычно к любовной драме теряют интерес, как  только
на сцене появляется букет новобрачной. Мы ограничимся  тем,  что  укажем  на
одно  происшествие,  кстати  сказать,  не  замеченное  никем  из  свадебного
кортежа, случившееся на пути от улицы Сестер страстей господних к церкви св.
Павла.
     В те дни заново мостили  камнем  северный  конец  улицы  Сен  -Луи,  и,
начиная от Королевского парка, она была загорожена для проезда. Ввиду  этого
свадебные кареты не  могли  следовать  к  церкви  св.  Павла  прямым  путем.
Приходилось изменить маршрут; проще всего было объехать бульваром.  Один  из
приглашенных  заметил,  что  в  канун  поста  там,  наверно,  будет  большое
скопление  экипажей.  "Почему?"  -спросил   Жнльнорман.   "Из-за   ряженых".
"Чудесно, -заявил дед, - поедем по бульвару! Наши молодые люди женятся,  они
вступают в серьезную эпоху жизни. Пусть напоследок полюбуются на маскарад".
     Поехали бульваром. В первой свадебной карете сидели Козетта с  тетушкой
Жильнорман  и  Жильнорман  с  Жаном  Вальжаном.  Мариус,  по   обычаю,   еще
различенный с невестой, ехал в следующей. Свадебный поезд, свернув  с  улицы
Сестер страстей господних, включился в длинную вереницу экипажей, тянувшихся
нескончаемой цепью от улицы Мадлен к Бастилии и от Бастилии к улице Мадлен.
     Ряженые наводняли бульвар. Время от времени начинал моросить дождь,  но
паяцы, арлекины и шуты не унывали. Зимой 1833  года  всеми  владело  веселое
настроение, и Париж перерядился в  Венецию.  Теперь  уже  не  увидишь  такой
масленицы. Вся  жизнь  превратилась  в  карнавал,  потому-то  и  нет  больше
настоящих карнавалов.
     Боковые аллеи  были  переполнены  прохожими,  окна  -  любопытными.  На
площадках,  галереях,  крышах  театров  теснились  зрители.  Помимо   масок,
внимание привлекал обычный в канун поста, как и в  день  скачек  в  Лоншане,
церемониальный марш всевозможных экипажей. Тут были коляски, крытые повозки,
одноколки, кабриолеты, следовавшие по распоряжению полиции в строгом порядке
гуськом друг за дружкой, словно катясь по рельсам. Тот,  кто  едет  в  таком
экипаже, одновременно и зритель и зрелище. Полицейские направляли  по  обеим
сторонам  бульвара  две  бесконечные  параллельные   вереницы,   двигавшиеся
навстречу друг другу, и следили, чтобы  ничто  не  нарушало  этого  двойного
течения, этого двойного потока экипажей,  стремившихся  одни  вверх,  другие
вниз-  одни  к  Шоссе  д'Антен,  другие  к  Сент  -Антуанскому   предместью.
Украшенные гербами экипажи  пэров  Франции  и  иностранных  послов  занимали
середину проезда, свободно  передвигаясь  в  обоих  направлениях.  Некоторые
великолепные  и  шумные  процессии,   в   особенности   Масленичного   Быка,
пользовались тем же преимуществом"  Среди  всенародного  парижского  веселья
проследовала, щелкая кнутом, и Англия, с  оглушительным  грохотом  прокатила
почтовая карета лорда Сеймура, осыпаемая язвительными насмешками толпы.
     В двойной цепи экипажей, вдоль которой, точно овчарки,  скакали  конные
стражники,  из  дверей  солидных  семейных  рыдванов,  набитых  тетушками  и
бабушками, то и дело высовывались свежие личики  ряженых  детей,  семилетних
Пьерро, шестилетних Пьеретт, очаровательных малышей, гордившихся, что и  они
принимают участие во всеобщем ликовании,  преисполненных  сознания  важности
этой шутовской игры и степенных, как чиновники.
     Время от времени где-нибудь в процессии экипажей  происходил  затор,  и
тогда та или другая из параллельных  цепей  останавливалась,  пока  узел  не
распутывался; достаточно было замешкаться одной коляске, чтобы задержать всю
вереницу. Затем движение восстанавливалось.
     Свадебный поезд двигался в потоке,  направлявшемся  к  Бастилии,  вдоль
правой стороны  бульвара.  Напротив  Капустного  моста  произошла  небольшая
задержка. Почти в ту же минуту остановился и второй поток, с другой  стороны
бульвара, направлявшийся к улице Мадлен. Свадебная карета очутилась как  раз
напротив коляски с ряжеными.
     Такие  коляски,  или,  лучше  сказать,  повозки  с   масками,   знакомы
парижанам. Если бы во вторник на масленой или в четверг в середине поста  их
не оказалось, в этом заподозрили бы неладное и пошли бы толки:  "Тут  что-то
нечисто.  Верно,  ожидается  смена  министерства".  Целая  орава   Кассандр,
Арлекинов,  Коломбин,  колыхающихся  над  головами  прохожих,   всевозможные
смешные фигуры, начиная с турка  и  кончая  дикарем,  маркизы  в  обнимку  с
Геркулесами, рыночные торговки, от ругани которых заткнул бы уши сам  Рабле,
как некогда опускал глаза Аристофан при виде менад, парики из пакли, розовые
трико, франтовские шляпы, шутовские очки, дурацкие  колпаки  с  прицепленной
бабочкой, задорная перебранка с пешеходами, руки в  боки,  вызывающие  позы,
голые плечи, лица в масках, разнузданная непристойность, разгул  бесстыдства
на колесах с кучером в цветочном венке, - вот что такое повозка с ряжеными.
     Греции нужна повозка Феспида. Франции нужен фургон Ваде.
     Все можно  пародировать,  даже  пародию.  Сатурналия,  озорная  гримаса
античной красоты, все более искажаясь и  грубея,  обратилась  в  масленичное
гулянье. А  вакханалия,  некогда  увенчанная  гроздьями  винограда,  залитая
солнцем, смело открывавшая мраморную грудь в божественной своей  полунаготе,
у нас, под суровым дыханием  севера,  поникнув  в  мокрых  лохмотьях,  стала
называться в конце концов карнавальной харей.
     Обычай  возить  ряженых  по  городу  восходит  к  древнейшим   временам
монархии. В приходно-расходных книгах Людовика XI значилось, что  дворцовому
казначею было отпущено "двадцать  су  турской  чеканки  на  три  машкерадных
рыдвана для простонародья". В наши дни эти шумные ватаги  тащатся  всегда  в
каком-нибудь древнем дилижансе, громоздясь на империале, или же  вваливаются
скопом в казенное ландо с откинутым верхом. В один  шестиместный  экипаж  их
набивается человек двадцать. Они пристраиваются  на  сиденьях,  на  откидных
скамейках, на краях откинутого верха, на дышле. Некоторые  сидят  верхом  на
экипажных фонарях. Едут стоя, лежа, сидя, согнувшись в три погибели,  свесив
ноги. Женщины сидят на коленях у мужчин. Эти живые пирамиды  из  беснующихся
горланящих людей видны издалека над колыхающимся морем голов. Битком набитые
повозки возвышаются среди общей толчеи, точно горы, струящие веселье. Оттуда
сыплются словечки Коле, Панара и  Пирона,  приправленные  уличным  жаргоном.
Оттуда изрыгают на толпу площадной катехизис. У перегруженного  и  несуразно
разросшегося экипажа вид самый победоносный. Впереди шум и гам, позади - дым
коромыслом. Там вопят,  поют,  галдят,  гогочут,  корчатся  от  хохота;  там
грохочет веселье, искрятся насмешки, пышет румянцем  благодушие;  две  клячи
тащат этот  шутовской  фарс,  развернувшийся  в  апофеоз;  это  триумфальная
колесница Смеха.
     Но смеха слишком циничного, чтобы быть искренним. И в самом деле,  смех
звучит здесь подозрительно. У него своя цель. На него возложена  обязанность
доказать парижанам, что карнавал состоялся.
     Такие разудалые коляски, в глубине  которых  чудятся  бог  весть  какие
мрачные тайны, наводят философа на размышления. За этим притаилась  правящая
власть. Вы живо  ощущаете  таинственную  связь  между  уличными  агентами  и
уличными девками.
     Разумеется, весьма  прискорбно,  что  мерзость,  выставляемая  напоказ,
способна вызывать безудержное веселье, что нагромождение бесчестья и  позора
может  разлакомить  толпу,   что   полицейский   сыск,   служа   проституции
пьедесталом, забавляет улицу площадной руганью, что улице любо глазеть,  как
тащится на четырех колесах чудовищная груда живых тел, в мишуре и лохмотьях,
в грязи и блеске, горланя и распевая, что зеваки рукоплещут этому  торжеству
всех пороков, что для простонародья праздник не в праздник, если в толпе  не
прогуливаются эти выпущенные полицией двадцатиглавые гидры веселья.  Но  что
поделаешь? Эти телеги с человеческим отребьем, в лентах и в цветах, осуждены
и помилованы  всенародным  смехом.  Всеобщий  смех  -  соучастник  всеобщего
падения нравов. Иные непристойные увеселения разлагают  народ  и  превращают
его в чернь, а черни, как и тиранам, необходимы шуты. У короля есть  Роклор,
а у народа Паяц. Париж - город великих безумств, кроме тех случаев, когда он
бывает столицей великих идей. Там карнавал неразрывно  связан  с  политикой.
Надо признать, что Париж охотно смотрит комедию, которую  разыгрывает  перед
ним гнусность. Он требует от своих властителей -когда у него есть властители
-только одного: "Размалюйте мне грязь". Рим отличался теми же  вкусами.  Рим
любил Нерона. А Нерон был великий скоморох.
     Как мы уже сказали, случилось, что  одна  из  таких  огромных  повозок,
тащившая безобразную ораву замаскированных  женщин  и  мужчин,  застряла  по
левую сторону бульвара в то самое время, когда свадебный кортеж  остановился
по правую. Ряженые в коляске  увидели  на  той  стороне  бульвара,  как  раз
напротив, карету с невестой.
     - Гляди-ка, - воскликнула одна из масок, - свадьба!
     - Похороны, а не свадьба, - возразила другая маска  -  Вот  у  нас  так
настоящая свадьба.
     Не имея возможности на столь далеком  расстоянии  подразнить  свадебный
поезд, опасаясь к тому же полицейского окрика, обе маски отвернулись.
     Впрочем, спустя минуту у всех ряженых, набившихся в коляску,  оказалось
дела по горло, так как толпа принялась задирать их  и  зубоскалить,  выражая
этим, как принято  на  карнавале,  свое  одобрение:  обе  маски,  завязавшие
разговор, принуждены были наравне с товарищами смело  вступить  в  битву  со
всей улицей, и им едва хватало боевых снарядов из их площадного  репертуара,
чтобы отражать  град  непристойных  шуток  черни.  Между  масками  и  толпой
завязалась отчаянная перебранка чудовищными метафорами.
     Тем временем двое других ряженых из  той  же  коляски  -  старообразный
испанец с непомерно длинным носом и громадными черными усами и тощая