аль того времени, когда Бонапарт и Тальма под руку входили на Бал дикарей!"
Крамольные речи.  Полгода  тюрьмы.  Изменники  распоясались;  люди,  которые
накануне сражения перешли на сторону врага, не скрывали полученных наград  и
бесстыдно разгуливали средь бела дня, цинично хвастаясь богатством и чинами;
дезертиры, показавшие себя при  Линьи  и  при  Катр  -  Бра,  обнажали  свои
продажные душонки и  проявляли  верноподданнические  чувства,  забыв  слова,
написанные на внутренней стенке общественных уборных в Англии: Please adjust
your dress before leaving {Перед уходом оправляйте одежду (англ.).}
     Вот что всплывает на поверхности  1817  года,  ныне  забытого.  История
пренебрегает почти всеми этими живописными  подробностями,  иначе  поступить
она не может: они затопили бы ее бесконечным своим потоком. А между тем  эти
подробности, несправедливо называемые мелкими, полезны, ибо для человечества
нет мелких фактов, как для растительного мира нет мелких листьев. Именно  из
физиономии отдельных лет и слагается облик столетий.
     В этом-то 1817 году четверо юных парижан выкинули "забавную штуку".


Глава вторая. ДВОЙНОЙ КВАРТЕТ



     Парижане эти были: один из Тулузы, другой из Лиможа, третий из  Кагора,
четвертый из Монтобана; но они были студенты, а  студент  -  это  парижанин:
учиться в Париже - все равно что родиться в Париже.
     Эти молодые люди нечего собой не представляли; всем случалось видеть им
подобных - четыре образчика "первого встречного". Не добрые и  не  злые,  не
ученые и не невежды, не гении и не дураки, все они пленяли очарованием  того
апреля, имя которому "двадцать лет".  То  были  просто  четыре  Оскара,  ибо
Артуров еще не существовало в  ту  эпоху.  "Воскурите  для  него  благовония
Аравии, - восклицал  романс,  -  Оскар  идет,  я  увижу  Оскара!"  Увлечение
Оссианом еще не остыло; образцом изящества считались скандинавы и шотландцы;
подлинный английский стиль одержал верх лишь значительно позднее; первый  из
Артуров, Веллингтон, только недавно выиграл сражение при Ватерлоо.
     Этих Оскаров звали: одного -  Феликс  Толомьес  из  Тулузы,  второго  -
Листолье из Кагора, третьего - Фамейль из Лиможа и последнего - Блашвель  из
Монтобана. Разумеется, у каждого  из  них  была  любовница.  Блашвель  любил
Фэйворитку, получившую это искаженное на английский лад имя после ее поездки
в Англию; Листолье обожал Далию, избравшую своей  кличкой  название  цветка;
Фамейль боготворил Зефину - уменьшительное  от  Жозефины;  Толомьес  обладал
Фантиной, прозванной Блондинкой за ее прекрасные волосы цвета солнца.
     Фэйворитка, Далия, Зефина и Фантина были четыре восхитительные девушки,
благоуханные и сияющие,  еще  не  совсем  потерявшие  облик  работниц  и  не
окончательно расставшиеся с иглой, выбитые из колеи любовными приключениями,
но еще сохранившие на лицах безмятежность-спутницу труда,  а  в  душе  налет
невинности, которая у женщины переживает ее первое падение. Одну из  четырех
называли молодой,  потому  что  она  была  младшей,  а  другую  -  старухой.
"Старухе" было двадцать три года. Чтобы ничего  не  утаить,  сознаемся,  что
первые три были более опытны, более легкомысленны и сильнее увлечены  шумным
потоком жизни, нежели белокурая  Фантина,  переживавшая  пору  своей  первой
иллюзии.
     Далия, Зефина и в особенности Фэйворитка не могли  бы  сказать  о  себе
того же. Романтическая повесть их юности, едва начавшись, уже насчитывала не
один эпизод: влюбленный, который в первой главе носил имя Адольфа, во второй
превращался в Альфонса, а в третьей - в  Гюстава.  Бедность  и  кокетство  -
дурные советчицы: первая ропщет, а вторая льстит, и  обе,  каждая  о  своем,
нашептывают  что-то  красивым  девушкам  из  народа.  Души,  оставшиеся  без
присмотра, прислушиваются к этим голосам. В результате -  падение,  а  потом
камни, которыми бросают  в  падших.  Бедняжек  подавляет  блеск  всего,  что
непорочно и неприступно. Увы, что сталось бы с Юнгфрау, если бы она испытала
голод!
     У Фэйворитки, побывавшей в Англии,  были  две  поклонницы  -  Зефина  и
Далия. Уже в ранней юности она жила совсем одна.  Отец  ее,  старый  учитель
математики, грубиян и хвастун,  не  был  женат  и,  несмотря  на  преклонный
возраст, бегал по урокам. В  молодости  этот  учитель  увидал  однажды,  как
горничная зацепилась юбкой  за  каминную  решетку;  этого  случая  оказалось
довольно, чтобы он влюбился. В  результате  на  свет  появилась  Фэйворитка.
Время от времени она встречалась с отцом на улице, и он раскланивался с нею.
Однажды утром какая-то старуха, на вид святоша, вошла  к  ней  в  комнату  и
сказала: "Вы меня не узнаете, барышня?" - "Нет".  -  "Я  твоя  мать".  Затем
старуха открыла буфет, напилась  и  наелась,  послала  за  своим  тюфяком  и
водворилась у дочери. Мать, ворчунья  и  ханжа,  ни  о  чем  не  говорила  с
Фэйвориткой, часами сидела молча, завтракала, обедала и ужинала за четверых,
а потом  спускалась  вниз  посудачить  с  швейцаром,  которому  рассказывала
гадости про свою дочь.
     Причиной, которая свела Далию с Листолье, - а быть может, и не с  одним
Листолье, - и бросила ее в объятия праздности,  были  ее  чересчур  красивые
розовые ногти. Ну как можно портить такие ногти  грязной  работой?  Женщина,
которая хочет остаться добродетельной, не должна беречь свои руки. А  Зефина
завоевала  Фамейля  своей  задорной  и  вместе  с   тем   ласковой   манерой
произносить: "Да, сударь".
     Молодые люди были приятелями, молодые девушки стали подругами. Подобные
любовные связи всегда сопровождаются такого рода дружбой.
     Мудрость и целомудрие - вещи разные; доказательством этому  служит  то,
что Фэйворитка, Зефина и Далия - разумеется, если принять  во  внимание  все
необходимые  оговорки  относительно  этих  незаконных  супружеств,  -   были
девушками мудрыми, а Фантина - девушкой целомудренной.
     "Целомудренной? - спросите вы. - А Толомьес?" Соломон ответил  бы,  что
любовь является частицей целомудрия. Мы же скажем только, что любовь Фантины
была первой любовью, любовью единственной и верной.
     Из всех четырех лишь к ней одной обращался на "ты" только один мужчина.
     Фантина принадлежала к числу тех созданий, какие порой расцветают,  так
сказать, в самых недрах народа. Выйдя из бездонных глубин социального мрака,
она носила на своем челе печать безыменности и безвестности. Родилась она  в
городе Монрейле - Приморском. Кто были ее родители? Никто не мог бы ответить
на это. Никто не  знал  ее  матери,  ее  отца.  Ее  звали  Фантиной.  Почему
Фантиной? Другого имени у нее не было. Когда она родилась, еще  существовала
Директория. У нее не было фамилии, потому что не было семьи; у нее  не  было
имени, которое обычно дают при крещении, потому  что  в  то  время  не  было
церкви.  Ее  стали  звать  так,  как  вздумалось  окликнуть  ее   случайному
прохожему, который встретил ее на улице  босоногой  девчонкой.  Она  приняла
свое имя так же покорно, как принимала потоки воды, поливавшие ее непокрытую
голову, когда шел дождь. Ее называли малюткой Фантиной. И это было все,  что
о ней знали. Так вступило в жизнь это существо. Десяти лет Фантина  покинула
город и поступила в услужение к каким-то  фермерам  в  окрестностях  города.
Пятнадцати лет она явилась в Париж "искать счастья". Фантина была красива  и
оставалась непорочной так долго, как  только  могла.  Это  была  хорошенькая
блондинка с чудесными зубами. Приданое ее  состояло  из  золота  и  жемчуга:
золото - на головке, жемчуг - во рту.
     Она работала, чтобы жить; потом - тоже для  того,  чтобы  жить,  -  она
полюбила, ибо существует и сердечный голод.
     Она полюбила Толомьеса.
     Для него - любовное похождение,  для  нее  -  истинная  страсть.  Улицы
Латинского квартала, кишащие толпами студентов и гризеток, видели зарождение
этой химеры. Фантина в лабиринте холма Пантеона, где  происходит  завязка  и
развязка стольких любовных приключений, долго избегала  Толомьеса,  но  так,
что каким-то образом  везде  встречала  его.  Есть  такой  способ  избегать,
который весьма напоминает способ искать. Короче говоря, пастушеская  идиллия
началась.
     Блашвель, Листолье и Фамейль составляли нечто  вроде  кружка,  главарем
которого являлся Толомьес. Он был умнее их всех.
     Толомьес олицетворял уже исчезающий тип старого студента; это был богач
с четырьмя тысячами франков ренты;  четыре  тысячи  франков  рентыскандально
много для горы св. Женевьевы.  Толомьес  был  тридцатилетний  кутила,  плохо
сохранившийся, морщинистый и беззубый; кроме того, у него намечалась лысина,
о которой он сам говорил без тени грусти: "В тридцать лет плешь, а в сорок -
колено". У него плохо варил желудок и с некоторых пор начал  слезиться  один
глаз. Но по мере того как угасала его молодость, он разжигал свою веселость;
зубы он заменил остротами, волосы - жизнерадостностью, здоровье - иронией, а
его плачущий глаз то и дело смеялся. Он был изношен и в  то  же  время  цвел
пышным цветом. Его молодость, которая  снялась  с  лагеря  на  много  раньше
срока, отступала в полном порядке, покатываясь  со  смеху  и  ослепляя  всех
своим блеском. Он сочинил пьесу, которую отверг театр "Водевиль".  Время  от
времени он  пописывал  посредственные  стишки.  А  главное,  он  высокомерно
сомневался во всем на свете - великая сила в глазах  слабых.  Итак,  обладая
иронией и плешью, он был главарем. Iron по-английски значит  железо.  Не  от
него ли произошло и слово ирония?
     Однажды Толомьес отвел в сторону трех остальных  членов  компании  и  с
загадочным видом сказал им:
     - Скоро год, как Фантина, Далия, Зефина и Фэйворитка просят,  чтобы  мы
сделали им сюрприз. Мы торжественно обещали им это. Они то и дело напоминают
нам о нашем обещании, особенно мне. Как старухи  в  Неаполе  кричат  святому
Януарию: Faccia gialluta, fa o miracolo! (Желтолицый, сотвори чудо!) - тaк и
наши красотки беспрестанно твердят мне: "Толомьес! Когда же  ты  разрешишься
своим сюрпризом?" А родители шлют нам бесконечные письма.  Словом,  пилят  с
обеих сторон. Мне кажется, время пришло. Давайте потолкуем.
     Тут Толомьес понизил голос и таинственно произнес нечто столь забавное,
что взрыв громкого восторженного смеха вырвался из всех  четырех  глоток,  а
Блашвель вскричал:
     - Вот так идея!
     По дороге им попался кабачок, полный табачного дыма; они зашли туда,  и
завеса мрака покрыла конец совещания.
     Следствием этого загадочного разговора явилась блистательная  прогулка,
которая состоялась в следующее же воскресенье и на которую  четверо  молодых
людей пригласили четырех девиц.


Глава третья. ЧЕТЫРЕ ПАРЫ



     В наше время мы плохо представляем себе, чем была  загородная  прогулка
студентов и гризеток сорок пять лет назад. Окрестности Парижа сейчас  совсем
не те; за полвека облик так называемой "около - парижской" жизни  совершенно
преобразился; прежняя двуколка  сменилась  вагоном,  пакетбот  -  пароходом;
сегодня съездить в Фекан так же просто, как в Сен - Клу. Париж 1862  года  -
город, предместьем которого является вся Франция.
     Четыре парочки добросовестно проделали все глупости, какие  можно  было
проделать на свежем воздухе в то время. Каникулы только что начались;  стоял
жаркий, солнечный летний день. Накануне Фэйворитка, единственная из девушек,
которая умела писать, написала  Толомьесу  от  имени  всех  четырех  записку
следующего содержания: "Кто долго спит,  тот  щастье  праспит".  По  этой-то
причине они и поднялись в пять часов утра. Затем  отправились  дилижансом  в
Сен - Клу, осмотрели бездействовавший каскад, вскричав: "Как это должно быть
красиво, когда пускают воду!", позавтракали в "Черной голове", куда  еще  не
заглядывал отравитель Кастен,  поиграли  в  кольца  на  тенистой  лужайке  у
большого водоема, взобрались  на  Диогенов  фонарь,  сыграли  в  рулетку  на
миндальное печенье у Севрского моста, нарвали цветов в Пюто, накупили  дудок
в Нельи, всюду ели яблочные пирожные и были вполне счастливы.
     Девушки шумели и щебетали, словно малиновки, вырвавшиеся на  волю.  Они
были в каком-то чаду. По  временам  они  награждали  молодых  людей  легкими
шутливыми шлепками. Опьянение утром жизни! Чудесные годы! Трепещущие  крылья
стрекоз! О, кто бы вы ни были, читатель, вспоминаете ли вы это?  Приходилось
ли вам сбегать,  смеясь,  по  мокрому  от  дождя  откосу  вместе  с  любимой
женщиной, которая восклицает, опираясь на вашу руку: "Ой, мои новые ботинки!
На что они стали похожи!"?
     Надо заметить, что на сей раз веселая помеха в виде ливня миновала нашу
жизнерадостную компанию, хотя, отправляясь  в  путь,  Фэйворитка  и  сказала
наставительным, материнским тоном: "По дорожкам ползают улитки. Это к дождю,
дети мои".
     Все  четыре  девушки   были   умопомрачительно   хороши   собой.   Поэт
классической школы, пользовавшийся в то время большой известностью,  шевалье
де Лабуис, добродушный старичок, воспевавший свою  Элеонору,  бродил  в  тот
день, около десяти часов утра, под сенью каштанов в  Сен  -Клу  и,  встретив
подруг, вскричал, несомненно имея в виду трех  граций:  "Одна  тут  лишняя!"
Фэйворитка, возлюбленная Блашвеля, та, которой было двадцать  три  года,  то
есть "старушка", очертя голову неслась впереди  всех  под  густыми  зелеными
ветвями,  перепрыгивала  через   канавы,   перескакивала   через   кусты   и
предводительствовала всеобщим весельем с пылом юной дриады. Зефина и  Далия,
которых случай создал так,  что  красота  одной  дополняла  красоту  другой,
причем каждая только выигрывала от сравнения с  подругой,  не  расставались,
побуждаемые  не  столько  дружеской  привязанностью,  сколько  инстинктивным
кокетством, и, томно прижавшись друг  к  другу,  принимали  позы  английских
леди; первые "кипсеки" только что появились, меланхолия yже входила в моду у
женщин,  как  несколько  позже  байронизм  стал  модой  у   мужчин,   волосы
представительниц прекрасного пола  уже  начинали  свисать  унылыми  прядями;
Зефнна и Далия носили прически  с  локонами.  Листолье  и  Фамейль  занялись
спором о своих профессорах и разъясняли Фантине, чем Дельвенкур отличался от
Блондо.
     Блашвель, казалось, был создан для того, чтобы по  воскресеньям  носить
на руке кашемировую шаль Фэйворитки с цветной каймой по краям.
     Толомьес шел сзади и руководил всей компанией. Он был очень весел, но в
нем чувствовалось сознание власти; в его шутках сказывался диктатор. Главным
украшением его особы были нанковые  панталоны  фасона  "слоновьей  ноги"  со
штрипками из медных цепочек, в руке у него была массивная трость  стоимостью
в двести франков, и так как он позволял себе решительно все,  то  во  рту  у
него торчала странная штука, именуемая сигарой.  Для  него  не  было  ничего
святого - он курил.
     "Этот Толомьес просто изумителен! - с почтительным уважением говорили о
нем приятели. - Какие панталоны! Какая энергия!"
     А Фантина была  воплощенная  радость.  Ее  чудесные  зубы,  несомненно,
получили от бога определенное назначение - сверкать при улыбке. Свою  шляпку
из строченой соломки, с длинными белыми завязками, она охотнее носила не  на
голове, а на руке. Ее густые белокурые волосы, то  и  дело  рассыпавшиеся  и
расплетавшиеся, вечно нуждались в  шпильках  и  приводили  на  память  образ
Галатеи, бегущей под ивами. Ее розовые  губы  что-то  восторженно  лепетали.
Уголки губ, сладострастно  приподнятые,  как  на  античных  масках  Эригоны,
казалось, поощряли к  вольностям,  но  длинные  скромно  опущенные  ресницы,
скрывающие тайну, смягчали вызывающее выражение нижней  части  лица,  словно
предостерегая от  вольных  мыслей.  Весь  ее  наряд  производил  впечатление
чего-то певучего и сияющего. На ней было барежевое платье  розовато-лилового
цвета,    маленькие    темно-красные    башмачки-котурны,     с     лентами,
перекрещивающимися на тонких белых ажурных чулках, и  тот  самый  муслиновый
спенсер,  который  придумали  марсельцы  и  название  которого   -   "канзу"
(искаженное  на  канебьерский  лад:  quinzе  aout)  -  означало  пятнадцатое
августа, то есть хорошую погоду, зной, полдень. Остальные три  девушки,  как
мы уже говорили, менее робкие, были откровенно декольтированы, что летом,  в
сочетании со шляпками, украшенными цветами, придавало  им  очень  изящный  и
задорный вид. Однако  рядом  с  этими  смелыми  костюмами  прозрачное  канзу
белокурой Фантины, с его нескромностью и недомолвками, что-то скрывавшее и в
то же время что-то обнажавшее, казалось дерзкой находкой приличия;  пожалуй,
знаменитый суд любви, где председательствовала виконтесса де Сет, обладавшая
глазами  цвета  морской  воды,  скорее  вручил  бы  этому  канзу   приз   за
кокетливость, нежели за целомудрие, на  которое  оно  претендовало.  Нередко
наивность оказывается величайшим искусством. Это случается.
     Ослепительный цвет лица, тонкий профиль, темно-голубые  глаза,  тяжелые
веки,  изящные  маленькие  ножки  с  высоким  подъемом  и  тонкой  лодыжкой,
восхитительные руки, белая кожа с сетью голубых жилок, свежие детские щечки,
сильная и гибкая шея эгинских Юнон, крепкий изящный затылок,  плечи,  словно
изваянные  резцом  Кусту,  с  двумя  просвечивающими  сквозь  тонкий  муслин
сладострастными ямочками, веселость,  слегка  сдерживаемая  мечтательностью,
скульптурные, изысканные формы - такова была Фантина; под тканями и  лентами
вы чувствовали статую и в этой статуе - живую душу.
     Фантина была прекрасна, сама  того  не  сознавая.  Немногие  мечтатели,
таинственные  служители  культа  красоты,   которые   молча   сравнивают   с
совершенством все, что видят, уловили бы в юной швее сквозь прозрачную дымку
парижского изящества  античную  и  священную  гармонию.  В  этой  безвестной
девушке чувствовалась порода. Она соединяла в себе красоту стиля  и  красоту
ритма. Стиль-форма идеала, ритм- его движение.
     Мы уже сказали, что Фантина  была  воплощенная  радость;  Фантина  была
воплощенная стыдливость.
     Наблюдатель, внимательно присмотревшись к ней, заметил бы,  что  сквозь
опьянение  юностью,  весной  и  любовью   в   ней   просвечивало   выражение
непреодолимой  сдержанности  н  скромности.  Она  всегда   казалась   слегка
удивленной. Это целомудренное удивление и есть оттенок, отличающий Психею от
Венеры. У Фантины были длинные, белые  и  тонкие  пальцы  весталки,  которая
ворошит пепел священного огня золотым прутом. Хотя, как мы это слишком  ясно
увидим из дальнейшего, она ни в чем не отказала Толомьесу, лицо ее в  минуты
покоя выражало чистейшую непорочность;  печать  серьезного,  почти  строгого
достоинства внезапно  появлялась  на  нем  в  иные  часы;  нельзя  было  без
удивления и волнения смотреть, как быстро угасала на нем  веселость  и  как,
без   всякого   перехода,    безмятежная    ясность    сменялась    глубокой
сосредоточенностью. Эта внезапная серьезность, порой выраженная очень резко,
походила на высокомерие  богини.  Лоб,  нос  и  подбородок  представляли  ту
идеальную линию, совершенно  отличную  от  идеальных  пропорций,  которая  и
обусловливает гармонию лица; а в  характерном  промежутке  между  основанием
носа и верхней губой у нее была та едва  заметная  очаровательная  ямочка  -
таинственная примета целомудрия, - благодаря которой Барбаросса  влюбился  в
Диану, найденную при раскопках в Иконии.
     Любовь-грех, пусть так! Фантина была невинностью, всплывшей над пучиной
греха.


Глава четвертая.. ТОЛОМЬЕС ТАК ВЕСЕЛ, ЧТО ПОЕТ ИСПАНСКУЮ ПЕСЕНКУ



     Весь этот день от начала до конца был соткан из  лучей  утренней  зари.
Казалось, всю природу отпустили на каникулы и она ликует.  Цветники  Сен-Клу
благоухали, дыхание  Сены  едва  заметно  шевелило  листву  деревьев,  ветви
покачивались от легкого ветерка, пчелы безжалостно  грабили  кусты  жасмина,
целая ватага  бабочек  налетела  на  тысячелистник,  клевер  и  дикий  овес;
заповедным парком