ыходу и, выбегая, получили прямо  в
спину злобное напутствие Жавера:
     - До скорого свиданья!


Глава девятнадцатая. ЖАН ВАЛЬЖАН МСТИТ



     Оставшись наедине с Жавером, Жан Вальжан развязал стягивавшую  пленника
поперек туловища веревку, узел который находился под столом. После этого  он
знаком велел ему встать.
     Жавер повиновался с той особенной  презрительной  усмешкой,  в  которой
выражается все превосходство власти, даже если она в оковах.
     Жан Вальжан взял Жавера за мартингал, точно вьючноe животное за  повод,
и, медленно ведя его за собой, так как Жавер, спутанный порогам, мог  делать
только маленькие шаги, вывел из кабачка.
     Жан Вальжан шел, зажав в руке пистолет.
     Так они прошли  площадку  внутри  баррикады,  имевшую  форму  трапеции.
Повстанцы, поглощенные ожиданием неминуемой атаки, стояли к ним спиной.
     Один лишь Мариус, стоявший в стороне, в левом углу укрепления, заметил,
как они проходили. Эти две фигуры - палача  и  осужденного  -  он  увидел  в
озарении того же мертвенного света, который заливал его душу.
     Жан Вальжан, хотя это было и нелегко, заставил связанного Жавера, ни на
минуту не выпуская его из рук, перелезть через низенький вал в Мондетур.
     Перебравшись через заграждение, они очутились одни на пустынной  улице.
Никто не мог их видеть. От повстанцев их скрывал угловой дом.  В  нескольких
шагах лежала страшная груда трупов, вынесенных с баррикады.
     Среди мертвых тел выделялось синеватое лицо,  обрамленное  распущенными
волосами, простреленная  рука  и  полуобнаженная  женская  грудь.  Это  была
Эпонина.
     Жавер, искоса  взглянув  на  мертвую  женщину,  заметил  вполголоса,  с
полнейшим спокойствием:
     - Мне кажется, я знаю эту девку.
     Затем он повернулся к Жану Вальжану.
     Жан  Вальжан  переложил  пистолет  под  мышку  и  устремил  на   Жавера
пристальный взгляд, говоривший без слов: "Это я, Жавер".
     - Твоя взяла, - ответил Жавер.
     Жан Вальжан вытащил из жилетного кармана складной нож и раскрыл его.
     - Ага, перо! - воскликнул Жавер. - Правильно. Тебе это больше подходит.
     Жан Вальжан разрезал мартингал  на  шее  Жавера,  разрезал  веревки  на
кистях рук, затем, нагнувшись, перерезал ему путы на ногах и,  выпрямившись,
сказал:
     - Вы свободны.
     Жавера трудно было удивить. Однако, при всем его самообладании, он  был
потрясен. Он застыл на месте от удивления.
     Жан Вальжан продолжал:
     - Я не думаю, что выйду отсюда живым, но, если случайно мне удалось  бы
спастись, запомните: я живу  под  именем  Фошлевана  на  улице  Вооруженного
человека, номер семь.
     Жавер оскалился, как тигр, и, скривив рот, процедил сквозь зубы:
     - Берегись.
     - Уходите, - сказал Жан Вальжан.
     Жавер переспросил:
     - Ты сказал: Фошлеван, улица Вооруженного человека?
     - Номер семь.
     - Номер семь, - вполголоса повторил Жавер.
     Он  снова  застегнул  сюртук,  распрямил  плечи   по-военному,   сделал
пол-оборота, скрестил руки и, подперев одной из них  подбородок,  зашагал  в
сторону рынка. Жан Вальжан провожал его взглядом.  Пройдя  несколько  шагов,
Жавер обернулся и крикнул Жану Вальжану:
     - Надоели вы мне до смерти! Лучше убейте меня!
     Сам того не замечая, Жавер перестал говорить Жану Вальжану "ты".
     - Уходите! - крикнул тот.
     Жавер удалялся медленным шагом. Минуту спустя он завернул за угол улицы
Проповедников.
     Как только Жавер скрылся из виду, Жан Вальжан выстрелил в воздух.
     Затем он возвратился на баррикаду и сказал:
     - Дело сделано.
     А в его отсутствие произошло следующее.
     Мариус, занятый больше тем, что делалось  на  улице,  чем  в  доме,  не
удосужился до тех пор поглядеть на шпиона, лежавшего связанным в темном углу
нижней залы.
     Увидев его при дневном свете, когда он перелезал через  баррикаду,  идя
на расстрел, Мариус узнал его. Внезапно в его мозгу мелькнуло  воспоминание.
Он припомнил, как встретился с полицейским надзирателем на улице  Понтуаз  и
как тот дал ему два пистолета, те  самые,  что  пригодились  ему  здесь,  на
баррикаде: он припомнил не только лицо, но и имя.
     Однако это воспоминание было туманное и смутное, как и все  его  мысли.
То была не уверенность, а скорее вопрос, который он задавал себе: "Не тот ли
это полицейский надзиратель, который называл себя Жавером?"
     Быть может, он еще успеет вступиться за этого человека? Но надо сначала
удостовериться, действительно ли это тот самый Жавер.
     Мариус окликнул Анжольраса, занявшего  пост  на  противоположном  конце
баррикады:
     - Анжольрас!
     - Что?
     - Как зовут того человека?
     - Какого?
     - Полицейского агента Ты знаешь его имя?
     - Конечно. Он нам сказал.
     - Как же его зовут?
     - Жавер.
     Мариус вздрогнул.
     В этот миг послышался выстрел.
     Появился Жан Вальжан и крикнул:
     - Дело сделано.
     Смертный холод сковал сердце Мариуса.


Глава двадцатая. МЕРТВЫЕ ПРАВЫ, И ЖИВЫЕ НЕ ВИНОВАТЫ



     На баррикаде наступала агония.
     Все объединилось, чтобы оттенить  трагическое  величие  этих  последних
минут.  Множество  таинственных  звуков,  носившихся  в   воздухе,   дыхание
невидимых  вооруженных  толп,  двигавшихся  по  городу,  прерывистый   галоп
конницы, тяжелый грохот артиллерии, перекрестная ружейная и орудийная пальба
в  лабиринте  парижских  улиц,  пороховой  дым,  поднимавшийся  над  крышами
золотыми клубами, неясные и гневные крики, доносившиеся откуда-то  издалека,
грозные зарницы со  всех  сторон,  звон  набата  Сен-Мерри,  заунывный,  как
рыдание,  мягкая  летняя  пора,  великолепие  неба,  пронизанного  солнечным
сиянием и полного облаков, чудная погода и устрашающее безмолвие домов.
     Со вчерашнего дня два ряда домов по улице  Шанврери  обратились  в  две
стены - в две неприступные  стены:  двери  были  заперты,  окна  захлопнуты,
ставни затворены.
     В те времена, столь  отличные  от  наших,  в  час,  когда  народ  решал
покончить с отжившим старым порядком, с дарованной хартией или с устаревшими
законами, когда воздух был насыщен гневом, когда  город  сам  разрушал  свои
мостовые,  когда  восстанию  сочувствовала  буржуазия,  -  тогда   горожане,
охваченные мятежным духом, становились как  бы  союзниками  повстанцев,  дом
братался с выросшей словно из-под земли крепостью и  служил  ей  опорой.  Но
если время еще не назревало, если восстание не  получало  одобрения  народа,
если он отрекался от него, то бунтовщики  обречены  были  на  гибель.  Город
вокруг  них  обращался  в  пустыню,  все  души  ожесточались,  все   убежища
запирались, и улицы открывали путь войскам, помогая овладеть баррикадой.
     Нельзя насильно заставить народ шагать  быстрее,  чем  он  хочет.  Горе
тому, кто пытается понукать его!  Народ  не  терпит  принуждения.  Тогда  он
бросает восставших  на  произвол  судьбы.  Мятежники  попадают  в  положение
зачумленных. Дом становился неприступной кручей, дверь - преградой, фасад  -
глухой стеной. Стена эта все видит,  все  слышит,  но  не  хочет  прийти  на
помощь. Она могла бы приотвориться и спасти вас. Но нет! Эта стена - судьба.
Она глядит на вас и выносит вам  приговор.  Какой  угрюмый  вид  у  запертых
домов! Они кажутся нежилыми, хотя на самом деле продолжают жить.  Жизнь  как
будто замерла, но течет там своим чередом. Никто  не  выходил  оттуда  целые
сутки, хотя все налицо. Внутри такой  скалы  ходят,  разговаривают,  ложатся
спать, встают, сидят в кругу семьи, едят и пьют,  дрожат  от  страха  -  это
ужасно!  Только  страх  может  извинить  неумолимую  жестокость;   смятение,
растерянность - смягчающие обстоятельства.  Порою  -  даже  и  такие  случаи
бывают - страх становится одержимостью; испуг  может  обратиться  в  ярость,
осторожность - в бешенство;  вот  откуда  взялось  полное  глубокого  смысла
выражение: "Бешеные из умеренных". Случается, что вспышки панического  ужаса
порождают  злобу,  подобную  темному  облаку  дыма.  "Чего  еще  надо   этим
смутьянам? Вечно они бунтуют. Только сбивают с пути мирных горожан. Довольно
с нас этих революций! Зачем их принесло сюда? Пусть проваливают! Поделом им.
Сами виноваты. Пускай получат по  заслугам.  Нам-то  какое  дело!  Всю  нашу
бедную улицу изрешетили пулями. Это шайка негодяев.  Главное,  не  отворяйте
дверей!" И дом преображается в гробницу. Повстанец мучается в  агонии  перед
запертой дверью; вот его настигает картечь, вот над ним  заносят  обнаженные
сабли. Он знает, что, сколько ни кричи, -  помощь  не  придет,  хотя  его  и
слышат. Там есть стены, которые могли бы укрыть его, там есть люди,  которые
могли бы спасти его, - и у этих стен есть уши, но у людей сердца из камня.
     Кто тут виноват?
     Никто, и каждый из нас.
     Виновно то злосчастное время, в какое мы живем.
     Утопия всегда действует на свой страх и риск,  выливаясь  в  восстание,
обращаясь из борьбы идей в борьбу вооруженную, из Минервы - в Палладу.  Если
утопия, потеряв терпение, становится мятежом, она знает, что ее ждет;  почти
всегда она приходит преждевременно. Тогда она  смиряется  и  взамен  триумфа
стоически приемлет катастрофу. Она служит тем, кто отвергает ее, не  жалуясь
и даже оправдывая их; благородство ее в том, что  она  согласна  быть  всеми
покинутой.  Она  непреклонна  перед  лицом  опасности  и  снисходительна   к
неблагодарным.
     Впрочем, неблагодарность ли это?
     С точки зрения человечества - да.
     С точки зрения отдельной личности - нет.
     Прогресс - это форма человеческого  существования.  Прогрессом  зовется
жизнь человечества  в  целом;  прогрессом  зовется  поступательное  движение
человечества. Прогресс шагает вперед; это великое земное странствие человека
к небесному и божественному. У него бывают остановки в пути, где он собирает
отставших; бывают привалы, где он размышляет, созерцая некую чудесную  землю
Ханаанскую, вдруг открывшую перед ним свои просторы; бывают ночи,  когда  он
спит; и нет  для  мыслителя  более  мучительной  тревоги,  чем  видеть  душу
человечества, окутанную мраком, чем ощупью искать во тьме уснувший  прогресс
и не иметь силы разбудить его.
     "Уж не умер ли бог?" - сказал однажды  пишущему  эти  строки  Жерар  де
Нерваль, путая прогресс с богом и принимая  перерыв  в  движении  за  смерть
высшего существа.
     Те,  что  отчаиваются,  неправы.  Прогресс  неизменно  пробуждается;  в
сущности, он и во сне продолжал свой путь,  так  как  вырос  за  это  время.
Увидев его снова, вы убедитесь, что он стал выше ростом. Пребывать  в  покое
так же невозможно для прогресса, как для потока; не ставьте ему преград,  не
бросайте каменных глыб в его русло; препятствия заставляют воду пениться,  а
человечество  бурлить.  Вот  причина  волнений  и  смут.  Но  после  каждого
восстания оказывается, что вы продвинулись вперед. Пока не будет  установлен
порядок, - а порядок не что иное, как всеобщий мир, - пока не  воцарятся  на
земле гармония и единение,  до  тех  пор  этапами  прогресса  будут  служить
революции.
     Что же такое прогресс? Мы уже сказали. Непрерывно  развивающаяся  жизнь
народов.
     Однако случается  иногда,  что  преходящая  жизнь  отдельных  личностей
сопротивляется вечной жизни человеческого рода.
     Признаемся откровенно- у каждого есть свои личные интересы, и вовсе  не
преступно отстаивать и защищать их; настоящему отпущена вполне законная доля
эгоизма;  преходящая  жизнь  имеет  свои  права  и  не  обязана  непрестанно
жертвовать собою ради будущего. Нынешнее поколение, свершающее  свой  земной
путь, не обязано сокращать его ради будущих, в сущности подобных ему  самому
поколений, чей черед придет позже. "Я существую, - шепчет  некто,  именуемый
Все. - Я молод и влюблен, я стар и  хочу  отдохнуть,  я  отец  семейства,  я
тружусь, я преуспеваю, мои дела идут прекрасно, мои дома  сдаются  внаем,  у
меня есть сбережения, я счастлив, у меня жена и дети, я  люблю  их,  я  хочу
жить, оставьте меня  в  покое".  Вот  почему  благородные  передовые  отряды
человечества встречают в известные периоды такое глубокое равнодушие.
     К тому же надо признать, что, начиная войну,  утопия  сходит  со  своих
лучезарных высот. Истина грядущего дня, вступая в борьбу, заимствует  методы
у вчерашней лжи. Она, наше будущее, поступает не  лучше  прошедшего.  Чистая
идея становится насилием. Она омрачает героизм этим насилием, за которое, по
справедливости,  должна  отвечать;  насилием  грубым   и   неразборчивым   в
средствах, противоречащим нравственным правилам, за что она неизбежно  несет
кару. Утопия-восстание сражается, пользуясь древним  военным  кодексом;  она
расстреливает шпионов, казнит предателей, уничтожает живых людей  и  бросает
их в неведомую тьму. Она прибегает к помощи смерти - это  тяжкий  проступок.
Можно подумать,  будто  утопия  не  верит  больше  в  сияние  истины,  в  ее
несокрушимую и нетленную силу. Она разит мечом. Но меч опасен. Всякий клинок
- оружие обоюдоострое. Кто ранит другого, будет ранен и сам.
     Сделав эту оговорку  со  всей  необходимой  суровостью,  мы  не  можем,
однако, не восхищаться славными борцами  за  будущее,  жрецами  утопии,  все
равно- достигнут они своей цели или  нет.  Они  достойны  преклонения,  даже
когда  их  дело  срывается,  и,  может  быть,  именно  в  неудачах  особенно
сказывается их величие. Победа, если она содействует прогрессу,  заслуживает
всенародных  рукоплесканий,  но  героическое  поражение  должно   растрогать
сердца.  Победа  блистательна,  поражение  величественно.  Мы   предпочитаем
мученичество успеху, для нас Джон Браун выше  Вашингтона,  а  Пизакане  выше
Гарибальди.
     Надо же, чтобы хоть кто-нибудь держал сторону побежденных.
     Люди несправедливы к великим разведчикам  будущего,  когда  они  терпят
крушение.
     Революционеров обвиняют в том, что  они  сеют  ужас.  Всякая  баррикада
кажется покушением на общество. Революционерам вменяют в вину их теории,  не
доверяют их целям, опасаются каких-то задних мыслей, подвергают сомнению  их
честность. Их обвиняют в том, что против существующего социального строя они
поднимают, нагромождают и воздвигают горы нужды,  скорби,  несправедливости,
жалоб, отчаянья, извлекаются с  самого  дна  человеческого  общества  черные
глыбы мрака, чтобы взобраться на их вершину и вступить в бой. Им кричат: "Вы
разворотили мостовую ада!" Они могли бы ответить: "Вот почему наша баррикада
вымощена благими намерениями".
     Бесспорно, самое лучшее - мирно  разрешать  проблемы.  Что  ни  говори,
когда смотришь на булыжник, вспоминаешь медведя из  басни,  а  такая  добрая
воля больше всего  тревожит  общество.  Но  ведь  спасение  общества  в  его
собственных руках; так пусть же  оно  само  и  проявит  добрую  волю.  Тогда
отпадет необходимость в крутых мерах. Изучить зло беспристрастно, определить
его, а затем исцелиться. Вот к чему мы призываем общество.
     Как бы там ни было, все, кто, устремив взгляд на Францию, сражаются  во
всех концах вселенной за  великое  дело,  опираясь  на  непреклонную  логику
идеала, полны величия, даже  поверженные,  в  особенности  поверженные;  они
бескорыстно жертвуют жизнью за прогресс, они выполняют волю провидения,  они
делают священное дело. В назначенный срок,  по  ходу  действия  божественной
драмы, они сходят  в  могилу  с  бесстрастием  актера,  подавшего  очередную
реплику. Они обрекают себя на безнадежную борьбу, на стоическую гибель  ради
блистательного расцвета и неудержимого распространения во всем мире великого
народного движения, которое началось  14  июля  1789  года.  Эти  солдаты  -
священнослужители. Французская революция-деяние божества.
     Впрочем, существует одно важное различие, и его необходимо  добавить  к
другим, уже отмеченным  в  прежних  главах:  бывают  вооруженные  восстания,
одобренные  и  поддержанные  народом,  -их  зовут  революцией,  и  восстания
отвергнутые -их зовут мятежом.
     Вспыхнувшее восстание-это идея, которая  держит  ответ  перед  народом.
Если народ кладет черный шар, значит, идея бесплодна, восстание обречено  на
неудачу.
     Народы не вступают в борьбу по  первому  зову,  всякий  раз,  как  того
желает утопия. Нации не могут вечно и непрестанно  проявлять  душевную  силу
героев и мучеников.
     Народ рассудителен. Восстание ему неугодно о priori; во-первых, потому,
что часто приводит к катастрофе, во-вторых, потому, что  всегда  исходит  из
отвлеченной теории.
     То и прекрасно,  что  именно  ради  идеала,  ради  одного  лишь  идеала
жертвуют собой те, кто идет на жертву.  Восстание  порождается  энтузиазмом.
Энтузиазм может прийти в ярость -тогда  он  берется  за  оружие.  Но  всякое
восстание, взяв на прицел правительство  или  государственный  строй,  метит
выше. Так,  например,  вожди  восстания  1832  года,  и,  в  частности  юные
энтузиасты с улицы Шанврери, сражались - мы на этом настаиваем -  не  против
Луи-Филиппа как такового. В откровенной беседе большинство из них признавало
достоинства этого умеренного короля, представлявшего не то монархию,  не  то
революцию. Никто не питал к нему ненависти. Но они восставали против младшей
ветви помазанников божьих в лице Луи-Филиппа, как прежде  восставали  против
старшей ветви в лице Карла X, свергая монархию во  Франции,  они  стремились
ниспровергнуть во всем мире противозаконную власть человека над человеком  и
привилегий над правом. Сегодня Париж без короля - завтра мир  без  деспотов.
Примерно так они рассуждали. Цель их  была,  конечно,  отдаленной,  неясной,
может быть, и недостижимой для них, но великой.
     Таков порядок вещей. Люди  жертвуют  собой  во  имя  призрачной  мечты,
которая оказывается почти всегда иллюзией, но иллюзией, подкрепленной  самой
твердой уверенностью, какая только доступна человеку. Повстанец видит  мятеж
в  поэтическом  озарении.  Он  идет  навстречу  своей  трагической   участи,
опьяненный грезами о будущем. Кто знает? Быть может,  они  добьются  своего.
Правда, их слишком мало, против них  целая  армия  Но  они  защищают  право,
естественный закон, верховную власть каждого над  самим  собой,  от  которой
невозможно отречься добровольно, справедливость, истину и готовы умереть  за
это, если понадобится, как триста древних спартанцев. Они помнят  не  о  Дон
Кихоте, но о Леониде. И они идут вперед и, раз  вступив  на  этот  путь,  не
отступают, а стремятся все дальше, очертя голову, видя  впереди  неслыханную
победу, завершение революции, прогресс,  увенчанный  свободой,  возвеличение
человечества, всеобщее освобождение или, в худшем случае, Фермопилы.
     Такие схватки  за  дело  прогресса  часто  терпят  неудачу,  и  мы  уже
объяснили почему.  Паладину  трудно  увлечь  за  собой  неподатливую  толпу.
Тяжеловесная, несметная, ненадежная именно в  силу  своей  неповоротливости,
она боится риска, а достижение идеала всегда сопряжено с риском.
     Не надо еще забывать, что здесь замешаны личные интересы, которые плохо
вяжутся с идеалами и чувствами. Желудок подчас парализует сердце.
     Величие и красота Франции именно в  том,  что  она  меньше  зависит  от
брюха, чем другие народы; она  охотно  стягивает  пояс  потуже.  Она  первая
пробуждается и последняя засыпает. Она  стремится  вперед.  Она  ищет  новых
путей.
     Это объясняется ее художественной натурой.
     Идеал не что иное, как кульминационный пункт логики, подобно тому,  как
красота-вершина   истины.   Народы-художники   всегда   вместе   с   тем   и
народы-преемники. Любить красоту значит стремиться к свету.  Именно  поэтому
светоч Европы, то есть цивилизацию, несла вначале  Греция,  Греция  передала
его Италии, а та вручила его  Франции.  Великие  народы-просветители!  Vitai
lampada tradunt {Передают светильники жизни (лат.). - Лукреций, кн. II.}.
     Удивительное дело: поэзия народа  -  необходимое  звено  его  развития.
Степень цивилизации измеряется силой воображени