а него! Никогда еще не казалась она ему столь прекрасной.
Прекрасной - той совершенной красотой, и женственной и  ангельской,  которая
заставила бы Петрарку слагать песни,  а  Данте  -преклонить  колени.  Мариус
чувствовал себя на верху блаженства. Вместе с тем он  страшно  досадовал  на
то, что у него запылились сапоги.
     Он был уверен, что от ее взгляда не ускользнули и его сапоги.
     Он не спускал с нее глаз, пока она не скрылась из виду,  а  потом,  как
безумный принялся шагать по Люксембургскому саду. Не исключена  возможность,
что по временам он громко сиеялся и разговаривал сам с собой. Он  расхаживал
с таким мечтательным видом среди гулявших с  детьми  нянюшек,  что  все  они
вообразили, будто он в них влюблен.
     Затем он вышел из  Люксембургского  сада,  надеясь,  встретить  девушку
где-нибудь на улице.
     Под сводами Одеона он столкнулся с Курфейраком.
     - Пойдем со мной обедать, - предложил он.
     Они отправились вместе к Руссо и потратили шесть франков. Мариус ел  за
десятерых и дал шесть су гарсону.
     - А ты читал сегодня газету? - спросил он  за  десертом  Курфейрака.  -
Какую превосходную речь произнес Одри де Пюираво!
     Он был безумно влюблен.
     После обеда он предложил Курфейраку пойти в театр.
     - Плачу я, - заявил он.
     Они пошли в театр Порт -Сен  -Мартен  смотреть  Фредерика  в  Адретской
гостинице. Мариус смеялся от души.
     Вместе с тем он стал еще  застенчивее.  При  выходе  из  театра  он  не
захотел взглянуть на подвязку модистки,  перепрыгивавшей  через  канавку,  а
замечание Курфейрака "Я был бы не прочь  присоединить  эту  девицу  к  своей
коллекции" - привело его в ужас.
     На следующий день Курфейрак пригласил его завтракать в кафе  "Вольтер".
Мариус пришел и ел еще больше, чем  накануне.  Он  был  задумчив,  но  очень
весел. Можно было подумать, что ему только и нужен повод, чтобы  похохотать.
Он нежно обнял какого-то провинциала, с которым  его  познакомили.  Компания
студентов окружила их столик. Разговор  начался  с  рассказов  о  глупостях,
произносимых за казенный счет с кафедры Сорбонны, а затем перешел к  ошибкам
и пропускам в словарях и просодиях Кишера.  Мариус  неожиданно  прервал  эти
рассуждения.
     - А все-таки очень приятно иметь орден! - воскликнул он.
     - Это уж смешно! - шепнул Курфейрак Жану Пруверу.
     - Нет! - возразил Жан Прувер. - Тут не до смеха.
     Действительно, тут было не до  смеха.  Мариус  переживал  то  бурное  и
полное очарования время, которым всегда отмечено начало сильной страсти.
     И все это сделал один только взгляд.
     Когда мина заложена, когда все подготовлено к  взрыву,  то  дальше  все
идет просто. Взгляд - это искра.
     Свершилось. Мариус полюбил. Что было ему предначертано?
     Женский  взгляд  напоминает  машины  с  зубчатыми  колесами,   с   виду
безобидные, а на деле страшные. Вы можете спокойно,  ничего  не  подозревая,
изо дня в день безнаказанно проходить мимо них. Наступает минута,  когда  вы
даже забываете, что они тут. Вы приходите, уходите, думаете, разговариваете,
смеетесь. Вдруг вы чувствуете себя пойманным. Все кончено. Машина не пускает
вас, взгляд в вас вцепился. Вцепился ли он в вашу мысль, оказавшуюся на  его
пути, попались ли вы по рассеянности, как и почему это случилось - не важно.
Но  вы  погибли.  Вас  тянет  туда  всего.  Вас  скуют  таинственные   силы.
Сопротивление напрасно. Человеческая помощь бесполезна. От колеса  к  колесу
машина  потащит  вас  вместе  с  вашими  мыслями,  вашим   счастьем,   вашей
будущностью, вашей душой; все муки, все пытки придется вам претерпеть, и,  в
зависимости от  того,  попадете  ли  вы  во  власть  существа  злобного  или
благородного, вы можете выйти из этой ужасной машины  обезображенный  стыдом
или преображенный любовью.


Глава седьмая. ПРИКЛЮЧЕНИЕ С БУКВОЙ "У" И ДОГАДКИ ОТНОСИТЕЛЬНО ЭТОЙ БУКВЫ



     Одиночество, оторванность от жизни, гордость, независимость,  любовь  к
природе,   свобода   от   каждодневного   труда   ради   хлеба    насущного,
самоуглубленно, тайная борьба  целомудрия,  искренний  восторг  перед  миром
творений  -  все  подготовило  Мариуса  к  состоянию  одержимости,   которая
именуется страстью. Обожествление отца  постепенно  превратилось  у  него  в
религию и, как всякая религия, ушло в глубь души.  Требовалось  еще  что-то,
что заполнило бы все его сердце. И вот пришла любовь.
     Целый месяц, изо  дня  в  день,  ходил  Мариус  в  Люксембургский  сад.
Наступал назначенный час  и  ничто  уже  не  могло  удержать  его.  "У  него
дежурство", -говорил Курфейрак. А Мариус испытывал ни  с  чем  не  сравнимое
блаженство. Сомнений не было - девушка смотрела на него!
     Мало-помалу он осмелел и стал подходить ближе  к  скамейке.  Однако  из
инстинктивной робости и осторожности, свойственной всем влюбленным,  он  уже
не решался теперь  идти  мимо  нее.  Он  считал,  что  лучше  не  привлекать
"внимания отца".  Как  истинный  макиавеллист,  рассчитывал  он,  за  какими
деревьями и пьедесталами статуй надлежит ему располагаться, чтобы как  можно
больше быть на виду у девушки и как можно меньше у старого господина. Иногда
он  по  получасу  неподвижно  простаивал  подле  какого-нибудь  Леонида  или
Спартака, с книгой в руке, и, незаметно подняв от книги  глаза,  искал  лицо
девушки. А та, с едва  уловимой  улыбкой,  тоже  поворачивала  к  нему  свое
очаровательное личико. Самым спокойным и непринужденным  образом  беседуя  с
седовласым спутником, она посылала Мариусу  полный  мечтаний  девственный  и
страстный взгляд. Прием незапамятной древности, известный  еще  Еве  со  дня
творения и каждой женщине - со дня рождения! Губы ее отвечали одному,  глаза
- другому.
     Надо думать, что г-н Белый стал  что-то  замечать,  ибо  при  появлении
Мариуса он часто поднимался и начинал прогуливаться  по  аллее.  Он  оставил
свое привычное место и выбрал другую скамью, на противоположном конце аллеи,
рядом с Гладиатором, как бы желая проверить, не последует ли Мариус за ними.
Мариус ничего не понял  и  совершил  эту  ошибку.  "Отец"  стал  неаккуратно
посещать сад и не каждый день  брал  с  собой  "дочь"  на  прогулку.  Иногда
приходил один. В таких случаях Мариус не оставался в саду - вторая ошибка!
     Мариус не замечал всех этих тревожных симптомов. Пережив фазу  робости,
он вступил - процесс естественный и неизбежный - в фазу  ослепления.  Любовь
его все росла. Каждую ночь он видел Ее во сне. К тому же на его долю  выпало
неожиданное счастье; подлив масла в огонь, оно совсем затуманило ему  глаза.
Однажды, в сумерках, он нашел на скамейке, только что покинутой  "господином
Белым и его дочерью", носовой платок. Самый обыкновенный,  без  вышивки,  но
очень  белый,  тонкий  носовой  платок,  который  распространял,   как   ему
показалось, дивный аромат. Он с восторгом  схватил  платок.  На  нем  стояла
метка "У. Ф.". Мариус ничего не знал о милой девочке, не знал ни ее фамилии,
ни имени, ни адреса. Первое, что он узнал о ней, были эти две  буквы,  и  на
этих божественных инициалах он  тотчас  принялся  строить  целое  сооружение
догадок. "Буква "У",- думал он, - обозначает имя. Наверное, Урсула! Чудесное
имя!" Он поцеловал платок, вдохнул его запах, весь день носил  на  груди,  у
самого сердца, а ночью приложил к губам, чтобы заснуть.
     - Я чувствую в нем всю ее душу! - восклицал он.
     А платок принадлежал старику, который выронил его из кармана.
     В  дни,  последовавшие  за   находкой,   Мариус   стал   появляться   в
Люксембургском саду не иначе,  как  целуя  или  прижимая  к  сердцу  платок.
Девушка ничего не понимала и едва заметными знаками старалась  показать  ему
это.
     - О стыдливость! - говорил себе Мариус.


Глава восьмая. ДАЖЕ ИНВАЛИДЫ МОГУТ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫ



     Если мы уже произнесли слово "стыдливость" и если мы не  желаем  ничего
таить, то должны сказать, что, несмотря на свое упоение, Мариус  однажды  не
на шутку разгневался на "Урсулу". Это случилось в один из тех дней, когда ей
удалось уговорить г-на Белого покинуть скамью и пойти прогуляться по  аллее.
Дул сильный ветер, колыхавший верхушки платанов. Отец и дочь прошли под руку
мимо скамьи Мариуса. Мариус тотчас поднялся и  стал  пристально  глядеть  им
вслед, как это и подобало человеку, потерявшему от любви рассудок.
     Вдруг еще более резвый порыв ветра, которому, по всей вероятности, было
поручено делать дело весны, налетел со стороны Питомника, пронесся по  аллее
и, закружив девушку в упоительном вихре, достойном нимф  Вергилия  и  фавнов
Феокрита, приподнял ее платье - не менее  священное,  чем  покрывало  Изиды,
платье -почти до самых подвязок. Открылась прелестная ножка.  Мариус  увидел
ее. Он пришел в страшное раздражение и ярость.
     Божественным движением, полным испуга, девушка оправила платье.  Но  он
тем не менее продолжал возмущаться. Правда, он был один в  аллее.  "Но  ведь
там, - думал он, - мог быть и еще кто-нибудь. А если бы на  самом  деле  там
кто-нибудь был! Вообразить себе только!  То,  что  она  натворила,  ужасно!"
Бедное дитя ровно ничего не натворило. Во всем виноват был ветер; но Мариус,
в котором зашевелился Бартоло, таящийся в Керубино, был полон негодования  и
ревновал к собственной тени. Вот так пробуждается в  человеческом  сердце  и
завладевает им, без всякого на то  права,  горькое  и  неизъяснимое  чувство
плотской   ревности.   Впрочем,   независимо   от    ревности,    лицезрение
очаровательной ножки не доставило  ему  никакого  удовольствия;  вид  белого
чулка первой попавшейся женщины был бы ему приятнее.
     Когда его "Урсула", дойдя до конца аллеи  и  повернув  обратно,  прошла
вместе с г-ном Белым мимо скамейки,  на  которой  снова  уселся  Мариус,  он
бросил на девушку угрюмый, свирепый взгляд. А она в  ответ  слегка  откинула
голову и удивленно приподняла брови,  как  бы  спрашивая:  "Что  такое,  что
случилось?"
     Это была их "первая ссора".
     Едва Мариус перестал устраивать ей сцену глазами, как кто-то  показался
в аллее. Это был сгорбленный, весь в морщинах,  белый  как  лунь  инвалид  в
мундире времен Людовика XV; на груди у него была небольшая овальная  нашивка
из красного сукна с перекрещивающимися мечами -  солдатский  орден  Людовика
Святого; сверх того герой был украшен болтавшимся пустым рукавом, серебряной
нижней челюстью и деревяшкой вместо ноги. По мнению  Мариуса,  существо  это
имело в высшей степени самодовольный вид. Ему показалось  даже,  что  старый
циник, проковыляв мимо него, лукаво, по-приятельски  подмигнул  ему,  словно
неожиданный случай сделал их сообщниками  и  дал  им  возможность  разделить
какое-то непредвиденное удовольствие. С  чего  они  так  развеселились,  эти
Марсовы обломки? Что произошло между этой деревянной  ногой  и  той  ножкой?
Ревность Мариуса достигла высшего предела. "А вдруг он был  здесь!  А  вдруг
видел!" - повторял он себе. А, чтоб он пропал, этот инвалид!
     Время притупляет  остроту  чувства.  Гнев  Мариуса  на  "Урсулу",  гнев
праведный, миновал. В  конце  концов  Мариус  простил;  но  это  стоило  ему
большого труда; он дулся на нее три дня.
     Несмотря на все это и благодаря всему этому, страсть его усиливалась  и
превращалась в безумие.


Глава девятая. ЗАТМЕНИЕ



     Мы видели, как Мариус открыл - или же вообразил, что  открыл,  -  будто
"ее" зовут Урсулой.
     Аппетит приходит с любовью. Знать, что имя ее Урсула, это, конечно, уже
много; но вместе с тем мало. Через три-четыре недели это  счастье  перестало
утолять голод Мариуса. Ему захотелось иного. Ему захотелось узнать, где  она
живет.
     Он допустил уже одну  ошибку:  не  заметил  ловушки  со  скамьей  около
Гладиатора. Он допустил и вторую: не оставался в Люксембургском саду,  когда
г-н Белый приходил туда один. Теперь он допустил третью, огромную ошибку  он
решил проводить "Урсулу".
     Она жила на Западной  улице,  в  самой  безлюдной  ее  части,  в  новом
трехэтажном доме, скромном на вид.
     С этой минуты  к  счастью  Мариуса  видеть  ее  в  Люксембургском  саду
прибавилось счастье провожать ее до дому.
     Но голод его все усиливался. Мариус  знал,  как  ее  зовут,  во  всяком
случае знал если не фамилию, то ее имя  -прелестное,  самое  подходящее  для
женщины имя; он знал также, где она живет; теперь он желал знать, кто она.
     Однажды вечером, проводив их до дому и едва дав им скрыться в  воротах,
он вошел следом за ними и решительным тоном спросил у привратника:
     - Скажите, это вернулся жилец второго этажа?
     - Нет, - ответил привратник, - это жилец третьего.
     Еще один факт установлен. Успех окрылил Мариуса.
     - Его квартира выходит на улицу?
     - Ну конечно! Весь дом построен окнами на улицу, - объяснил привратник.
     - А кто он такой, этот господин? - продолжал Мариус.
     - Он рантье, сударь. Человек очень добрый и, хотя сам не  богат,  много
помогает бедным.
     - А как его фамилия? - задал новый вопрос Мариус.
     Привратник поднял голову.
     - Уж не сыщик ли вы будете, сударь? - спросил он.
     Мариус ушел сконфуженный, но в полном восторге. Дела его шли на лад.
     "Превосходно, - думал он. - Итак, я знаю, что ее зовут Урсулой, что она
дочь рантье, что она живет в доме на Западной улице, на третьем этаже".
     На другой день г-н Белый и его дочь  появились  в  Люксембургском  саду
ненадолго. Они ушли засветло. Мариус проводил их до Западной улицы, как  это
теперь вошло у него в привычку. Дойдя до ворот,  г-н  Белый  пропустил  дочь
вперед,  а  сам,  прежде  чем  переступить  порог,  обернулся  и  пристально
посмотрел на Мариуса.
     На следующий день они не пришли в Люксембургский сад.  Мариус  напрасно
прождал их целый день.
     С наступлением темноты он  отправился  на  Западную  улицу  и  в  окнах
третьего этажа увидел свет. Он прогуливался под окнами, пока свет в  них  не
погас.
     На следующий день в Люксембургском саду  -  никого  Мариус  прождал  до
темноты, а потом пошел в свой ночной караул  под  окна.  Это  затянулось  до
десяти часов вечера. На обед он махнул  рукой.  Лихорадка  питает  больного,
любовь - влюбленного.
     Так прошла неделя. Ни г-н Белый, ни его дочь  больше  не  появлялись  в
Люксембургском саду. Мариус  строил  печальные  предположения;  днем  он  не
решался караулить у ворот.  Он  довольствовался  тем,  что  ходил  по  ночам
глядеть на красноватый свет в окнах. Иногда за стеклами мелькали тени, и при
виде их сердце его учащенно билось.
     Когда он на восьмой день пришел под окна, огонь в них не горел. "Что бы
это значило? - подумал он. - Лампа еще не зажжена! А ведь совсем темно. Быть
может, их нет дома!" Он ждал до десяти часов, до  полуночи,  до  часу  ночи.
Свет в третьем этаже так и не зажигался, и никто не  входил  в  дом.  Мариус
ушел крайне опечаленный.
     На следующий день,  -  теперь  он  жил  ожиданием  завтрашнего  дня,  а
сегодняшний для него уже не существовал, - на следующий день  он  никого  не
нашел в Люксембургском саду, но это  его  уже  не  удивило.  В  семерках  он
отправился к знакомому дому. Окна не были  освещены;  жалюзи  были  спущены;
весь третий этаж был погружен в мрак.
     Мариус постучался и вошел в ворота.
     - Дома господин, проживающий в третьем этаже? - спросил он привратника.
     - Он съехал, - ответил тот.
     Мариус пошатнулся и чуть слышно спросил:
     - Когда?
     - Вчера.
     - А где он теперь живет?
     - Не знаю.
     - Разве он не оставил своего нового адреса?
     - Нет.
     Привратник вскинул глаза и узнал Мариуса.
     - Ах, это вы? - сказал он. - Стало быть, вы и впрямь шпион?



Книга седьмая. ПЕТУШИНЫЙ ЧАС




Глава первая. РУДНИКИ И РУДОКОПЫ



     Во всяком человеческом обществе есть то, что в  театре  носит  название
третьего или нижнего трюма. Весь социальный грунт  изрыт  вдоль  и  поперек;
иногда  это  во  благо,  иногда  -  во  зло.  Места   подземных   разработок
располагаются одно под другим. Есть шахты  мелкого  и  глубокого  залегания.
Есть верх и есть низ в этом мрачном подземелье, которое  порою  обрушивается
под тяжестью цивилизации и которое мы с  таким  равнодушием  и  беспечностью
попираем ногами.  В  прошлом  веке  Энциклопедия  представляла  собою  почти
открытую штольню. Толщи мрака, породившего  мир  первобытного  христианства,
только  и  ждали  случая,  чтобы  разверзнуться  при  цезарях   и   затопить
человеческий род ослепительным светом. Ибо в священной тьме  таится  скрытый
свет. Кратеры вулканов полны мглой, готовой обратиться в пламя. Лава вначале
всегда черна, как ночь. Катакомбы, где  отслужили  первую  обедню,  были  не
только пещерой Рима, но и подземельем мира.
     Под зданием человеческого общества, под этим  сочетанием  архитектурных
чудес и руин, существуют подземные пустоты. Там пролегают  рудники  религии,
рудники философии, рудники политики, рудники экономики,  рудники  революции.
Кто прорубает себе путь идеей, кто точным вычислением,  кто  гневом.  Голоса
окликают друг друга и переговариваются из одной катакомбы в  другую.  Утопии
бредут боковыми ходами. Они разветвляются во все стороны. Иногда встречаются
и братаются между собой. Жан - Жак уступает кирку Диогену и взамен  берет  у
него фонарь. Порою там происходят стычки. Кальвин хватает за волосы Содзини.
Но ничто не задерживает и не прерывает напряженного стремления всех этих сил
к цели, их бурной  одновременной  деятельности,  -  этого  движения  взад  и
вперед, вверх и вниз, происходящего во мраке и медленно  преобразующего  то,
что наверху, тем, что внизу, и то, что извне, тем, что  внутри;  чудовищная,
незримая суета. Общество едва ли подозревает о процессе бурения, которое, не
оставляя  следа  на  поверхности,  разворачивает  все  его  недра.   Сколько
подземных  ярусов,  столько  же  различных  разработок,  столько  же   видов
ископаемых. Что же добывают в этих глубоких копях? Будущее.
     Чем глубже рудники, тем таинственнее рудокопы.  До  известного  уровня,
поддающегося определению социальной философии,  их  труд  полезен,  за  этим
пределом его польза становится сомнительной и ее можно оспаривать; еще  ниже
он становится гибельным. На известной глубине в эти скрытые пустоты  уже  не
проникает  дух  цивилизации;  граница,  где  человек  в  состоянии   дышать,
перейдена; здесь начинается мир чудовищ.
     Лестница спускается  вниз  причудливыми  уступами,  и  каждая  площадка
соответствует новой ступени, где  может  обосноваться  философия  и  где  мы
встречаем  одного  из  ее  тружеников,  порою   возвышенных   духом,   порою
отвратительных. Ступенью ниже Яна Гуса находится Лютер; под Лютером  Декарт;
под Декартом Вольтер; под Вольтером Кондорсе; под  Кондорсе  Робеспьер;  под
Робеспьером Марат; под Маратом Бабеф. И так дальше. Еще ниже, на той  грани,
что отделяет неясное от невидимого, смутно  вырисовываются  другие  туманные
фигуры - быть может, еще не родившихся людей. Люди прошлого - призраки; люди
будущего-личинки. Наш мысленный взор еще не ясно различает их. Эмбриональное
развитие будущего - одно из видений философа.
     Целый мир в завязи, в зачаточном состоянии - какие небывалые образы!
     Сен-Симон. Оуэн, Фурье - они тоже там, в боковых ходах.
     Хотя незримая чудесная цепь связует меж собою, неведомо для  них,  всех
этих подземных разведчиков будущего, обычно считающих себя одиночками, - что
не верно, - однако, без сомнения, труд  их  весьма  различен;  мягкий  свет,
которым горят одни, составляет резкий контраст с  пламенем,  которым  пылают
другие. Есть среди них существа райски  светлые,  есть  трагически  мрачные.
Впрочем, каково бы ни было различие,  у  всех  этих  тружеников,  от  самого
великого до самого ничтожного, от самого мудрого до самого  безумного,  есть
одна общая черта, а именно - бескорыстие. Марат забывает о себе так же,  как
Иисус. Они отступают в тень, они пренебрегают