вернется и подтвердит, что Жаворонок находится
в пути, мы вас отпустим, и вы можете беспрепятственно идти  домой  ночевать.
Вы видите, что дурных намерений у нас нет.
     Потрясающие картины  проносились  в  воображении  Мариуса.  Как!  Разве
похищенную девушку не привезут сюда? Одно из этих чудовищ потащит ее куда-то
в ночной мрак? Но куда?.. А вдруг это она? А что это была  она,  он  уже  не
сомневался. Мариус чувствовал, как сердце его перестает биться в груди.  Что
делать? Выстрелить? Отдать в руки правосудия всех этих негодяев? Но  это  не
помешает страшному человеку  с  топором,  увозящему  девушку,  остаться  вне
пределов досягаемости. Мариусу вспомнились слова Тенардье, и ему приоткрылся
их кровавый смысл: "Если же по вашей милости меня арестуют, приятель  уберет
Жаворонка".
     Теперь он чувствовал, что его удерживают не только  заветы  полковника,
но и любовь, а также опасность, нависшая над любимой.
     Это ужасное положение длилось уже больше часа, поминутно рисуя ему  все
происходившее в новом свете. Мариус имел мужество последовательно  перебрать
все самые страшные возможности,  которыми  оно  грозило,  стараясь  отыскать
выход, но так и не нашел его. Возбуждение, царившее в его мыслях, составляло
резкий контраст с могильной тишиной притона.
     Стук открывшейся и вновь  захлопнувшейся  наружной  двери  нарушил  эту
тишину.
     Связанный пленник пошевелился.
     - А вот и хозяйка, - сказал Тенардье.
     Не успел он договорить, как в комнату  ворвалась  тетка  Тенардье,  вся
красная, задыхающаяся, запыхавшаяся, с горящим  взглядом,  и,  хлопнув  себя
толстыми руками по бедрам, завопила:
     - Фальшивый адрес!
     Вслед за ней появился бандит, которого она возила с собой,  и  поспешил
снова схватить свой топор.
     - Фальшивый адрес? - переспросил Тенардье.
     - Никого! На улице Сен - Доминик,  в  доме  номер  семнадцать  никакого
господина Урбена Фабра нет! Там никто такого и не знает!
     Тетка Тенардье остановилась, чтобы перевести дыхание, и сейчас же опять
заговорила:
     - Эх ты, господин Тенардье! Ведь старик-то тебя околпачил!  Ты  слишком
добр! На твоем месте я прежде всего дала  бы  ему  хорошенько  по  роже  для
острастки, а стал бы упираться - живьем бы изжарила! Надо было его заставить
открыть рот, сказать, где девчонка и куда он запрятал свою кубышку! Вот  как
бы я, доведись до меня, повела  дело!  Недаром  говорят,  что  мужчины  куда
глупее женщин! В доме семнадцать - никого!  Это  дом  с  большими  воротами.
Никакого господина Фабра на улице Сен - Доминик нет!  А  я-то  мчусь  очертя
голову, а я-то бросаю на  водку  кучеру  и  все  такое!  Расспрашивала  я  и
привратника и привратницу, женщину очень толковую, они о  нем  и  слыхом  не
слыхали!
     Мариус облегченно вздохнул.  Она,  Урсула  или  Жаворонек,  -  та,  имя
которой он теперь не сумел бы уже назвать, - была спасена.
     Между тем как жена продолжала исступленно вопить,  Тенардье  уселся  на
стол. Покачивая  свисавшей  правой  ногой,  он  несколько  минут  молча,  со
свирепым и задумчивым видом, глядел на жаровню.
     Наконец, обернувшись  к  пленнику,  он  медленно,  с  каким-то  злобным
клокотанием в голосе, спросил:
     - Фальшивый адрес? На что же ты, собственно говоря, надеялся?
     - Выиграть время! - крикнул в ответ  пленник.  В  то  же  мгновение  он
сбросил с себя веревки; они были перерезаны. Теперь пленник был  привязан  к
кровати только за одну ногу.
     Прежде чем кто-либо из семерых успел опомниться и кинуться к  нему,  он
нагнулся над камином, протянул руку к жаровне и снова выпрямился,  Тенардье,
его жена и бандиты отпрянули в глубь логова и оцепенели  от  ужаса,  увидев,
как  он,  почти  свободный  от  уз,  в  грозной  позе,  поднял  над  головой
раскаленное докрасна долото, светившееся зловещим светом.
     Судебное  расследование,   произведенное   впоследствии   по   делу   о
злоумышлении в доме Горбо, установило, что при полицейской облаве в мансарде
была обнаружена монета в два су, особым образом  разрезанная  и  отделанная.
Эта монета являлась одной  из  диковинок  ремесленного  мастерства  каторги,
порождаемого ее терпением во мраке и для мрака,  -одной  из  тех  диковинок,
которые  представляют  собой  не  что   иное,   как   орудие   побега.   Эти
отвратительные и в то же время  тончайшие  изделия  изумительного  искусства
занимают в ювелирном деле такое же место, как  метафоры  воровского  арго  в
поэзии. На каторге существуют свои Бенвенуто Челлини, совершенно так же, как
в языке - Вийоны. Несчастный, жаждущий  освободиться,  умудряется  иной  раз
даже  без  всякого  инструмента,  с  помощью  ножичка  или  старого  долота,
распилить су на две тонкие пластинки, выскоблить их, не повредив  чекана,  и
сделать по ребру нарезы, чтобы можно было снова соединять пластинки.  Монета
завинчивается и развинчивается;  это  -  коробочка.  В  нее  прячут  часовую
пружинку, а часовая пружинка в умелых руках перепиливает цепи любой  толщины
и железные решетки.  Глядя  на  бедного  каторжника,  мы  полагаем,  что  он
обладает одним су. Нет, он обладает свободой. Вот такую монету стоимостью  в
два су, обе отвинченные половинки которой валялись под кроватью  у  окна,  и
нашли при обыске  в  логове  Тенардье.  Была  обнаружена  и  стальная  пилка
голубого цвета, умещавшаяся в монете.  Когда  бандиты  обыскивали  пленника,
монета, вероятно, была при нем, но ему удалось спрятать ее  в  руке,  а  как
только ему освободили правую руку,  он  развинтил  монету  и  воспользовался
пилкой, чтобы  перерезать  веревки.  Этим  объясняются  легкий  шум  и  едва
уловимые движения, которые заметил Мариус.
     Боясь нагнуться, чтобы не выдать себя,  пленник  не  перерезал  пут  на
левой ноге.
     Между тем бандиты опомнились от испуга.
     - Не беспокойся, - обращаясь к Тенардье, сказал Гнус,  -  одна  нога  у
него привязана, и ему не уйти. Могу ручаться. Эту лапу я сам ему затянул.
     Но тут возвысил голос пленник:
     - Вы подлые люди, но жизнь моя не стоит  того,  чтобы  так  уж  за  нее
бороться.  А  если  вы  воображаете,  что  меня  можно  заставить  говорить,
заставить писать то, чего я не хочу говорить и чего не хочу писать, то...
     Он засучил рукав на левой руке и прибавил:
     - Вот, глядите!
     С этими словами он  вытянул  правую  руку  и  приложил  к  голому  телу
раскаленное до свечения долото, которое держал за деревянную ручку.
     Послышалось потрескивание  горящего  мяса,  чердак  наполнился  запахом
камеры пыток. У Мариуса,  обезумевшего  от  ужаса,  подкосились  ноги;  даже
бандиты, и те содрогнулись. Но едва ли хоть  один  мускул  дрогнул  на  лице
этого удивительного старика. Меж  тем  как  раскаленное  железо  все  глубже
погружалось  в  дымящуюся  рану,  невозмутимый,  почти  величественный,   он
остановил на Тенардье беззлобный  прекрасный  взор,  в  возвышенной  ясности
которого растворялось страдание.
     У сильных, благородных натур, когда они становятся  жертвой  физической
боли, бунт плоти и чувств побуждает их душу открыться и явить себя  на  челе
страдальца; так солдатский мятеж заставляет выступить на сцену командира.
     - Несчастные! - сказал он. - Я не боюсь вас, и вы меня не бойтесь.
     Резким движением вырвав долото  из  раны,  он  бросил  его  за  окошко,
остававшееся  открытым.  Страшный  огненный  инструмент,  кружась,  исчез  в
темноте ночи и, упав где-то далеко в снег, погас.
     - Делайте со мной, что угодно, - продолжал пленник.
     Теперь он был безоружен.
     - Держите его! - крикнул Тенардье.
     Два бандита схватили пленника за плели, а человек в  маске,  говоривший
голосом чревовещателя, встал перед ним, готовый при  малейшем  его  движении
размозжить ему череп ключом.
     В ту же минуту внизу за перегородкой, в такой непосредственной  от  нее
близости, что Мариус не мог видеть собеседников, он услышал тихие голоса:
     - Остается одно.
     - Укокошить?
     - Вот именно.
     Это совещались супруги Тенардье.
     Тенардье медленно подошел к столу, выдвинул ящик и вынул нож.
     Мариус   беспокойно   сжимал   рукоятку   пистолета.    Непростительная
нерешительность! Вот уже целый час два  голоса  звучали  в  его  душе:  один
призывал  чтить  завет  отца,  другой  требовал  оказать  помощь   пленнику.
Непрерывно шла борьба голосов, причиняя ему смертельную муку. Он все  лелеял
надежду, что найдет средство примирить два долга, но так и не  нашел.  Между
тем опасность приближалась, истекли все сроки ожидания. Тенардье, с ножом  в
руках, о чем-то думал, стоя в нескольких шагах от пленника.
     Мариус растерянно водил глазами, - к этому,  как  последнему  средству,
бессознательно прибегает отчаяние.
     Внезапно он вздрогнул.
     Прямо у его ног, на столе, яркий луч полной луны освещал, как бы указуя
на него, листок бумаги. Мариусу бросилась в глаза строчка, которую еще нынче
утром вывела крупными буквами старшая дочь Тенардье:
     Легавые пришли.
     Неожиданная мысль блеснула в уме Мариуса: средство, которое  он  искал,
решение страшной, мучившей его задачи, как, пощадив убийцу,  спасти  жертву,
было найдено. Не слезая с комода, он опустился  на  колени,  протянул  руку,
поднял листок, осторожно отломил от перегородки кусочек штукатурки,  обернул
его в листок и бросил через щель на середину логова Тенардье.
     И как раз вовремя. Тенардье, поборов последние страхи и  сомнения,  уже
направлялся к пленнику.
     - Что-то упало! - крикнула тетка Тенардье.
     - Что такое? - спросил Тенардье.
     Жена со  всех  ног  кинулась  подбирать  завернутый  в  бумагу  кусочек
штукатурки. Она протянула его мужу.
     - Как он сюда попал? - удивился Тенардье.
     - А как еще, черт побери, мог он, по-твоему,  попасть  сюда?  Из  окна,
конечно, - объяснила жена.
     - Я видел, как он влетел, - заявил Гнус.
     Тенардье поспешно развернул листок и поднес его к свече.
     - Почерк Эпонины. Проклятие!
     Он сделал знак жене и, когда та подскочила, пока-
     зал  ей  написанную  на  листе  строчку.  Затем  глухим  голосом  отдал
распоряжение:
     - Живо! Лестницу! Оставить сало в мышеловке, а самим смываться!
     - Не свернув ему шею? - спросила тетка Тенардье.
     - Теперь некогда этим заниматься.
     - А как будем уходить? - задал вопрос Гнус.
     - Через окно, - ответил Тенардье. - Раз Понина бросила камень в окно  -
значит, дом с этой стороны не оцеплен.
     Человек в маске,  говоривший  голосом  чревовещателя,  положил  на  пол
громадный ключ, поднял обе руки и трижды быстро сжал и  разжал  кулаки.  Это
было сигналом бедствия  команде  корабля.  Разбойники,  державшие  пленника,
тотчас оставили его; в одно мгновение  была  спущена  за  окошко  веревочная
лестница и прочно прикреплена к краю подоконника двумя железными крюками.
     Пленник не обращал никакого внимания на  то,  что  происходило  вокруг.
Казалось, он о чем-то думал или молился.
     Как только лестница была прилажена, Тенардье крикнул:
     - Хозяйка, идем!
     И бросился к окошку.
     Но едва он занес ногу, как Гнус схватил его за шиворот.
     - Нет, шалишь, старый плут! После нас!
     - После нас! - зарычали бандиты.
     - Перестаньте дурачиться! - принялся увещевать их Тенардье. - Мы теряем
время. Фараоны у нас за горбом.
     - Давайте тянуть жребий, кому первому вылезать,  -  предложил  один  из
бандитов.
     - Да что вы, рехнулись? Спятили? - завопил Тенардье. -  Видали  олухов?
Терять время! Тянуть жребий! Как прикажете, на мокрый палец?  На  соломинку?
Или, может, напишем наши имена? Сложим записочки в шапку?
     - Не пригодится ли вам моя шляпа? - крикнул с порога чей-то голос.
     Все обернулись. Это был Жавер.
     Он, улыбаясь, протягивал свою шляпу бандитам.


Глава двадцать первая. ВСЕГДА НАДО НАЧИНАТЬ С АРЕСТА ПОСТРАДАВШИХ



     Как только стемнело, Жавер расставил своих людей, а  сам  спрятался  за
деревьями на заставе Гобеленов, против дома Горбо, по ту  сторону  бульвара.
Он хотел прежде  всего  "засунуть  в  мешок"  обеих  девушек,  которым  было
поручено сторожить подступы к  логову.  Но  ему  удалось  "упрятать"  только
Азельму. Эпонины на месте не оказалось,  она  исчезла,  и  он  не  успел  ее
задержать Покончив с этим, Жавер уже не выходил из засады, прислушиваясь, не
раздастся ли условный сигнал. Уезжавший и вновь вернувшийся фиакр его сильно
встревожил. Наконец Жавер потерял терпение, он узнал кое-кого из вошедших  в
дом бандитов, заключил отсюда, что "напал на гнездо", что ему  "повезло",  и
решил подняться наверх, не дожидаясь пистолетного выстрела.
     Читатель помнит, конечно, что Мариус отдал ему ключ от входной двери.
     Жавер подоспел как раз вовремя.
     Испуганные бандиты схватились за оружие, брошенное ими где  попало  при
попытке бежать. Через минуту эти страшные люди, все  семеро,  уже  стояли  в
оборонительной позиции, один с топором, другой с ключом,  третий  с  палкой,
остальные - кто со щипцами, кто с клещами, кто с молотом, а Тенардье- сжимая
в руке нож. Жена его подняла большой камень, который валялся в углу у окна и
служил скамейкой ее дочерям.
     Жавер снова надел на голову шляпу и, скрестив руки, засунув трость  под
мышку, не вынимая шпаги из ножен, сделал два шага вперед.
     - Стой, ни с места! - крикнул он. -  Через  окно  не  лазить.  Выходить
через дверь. Так оно будет лучше. Вас семеро,  нас  пятнадцать.  Нечего  зря
затевать потасовку, давайте по-хорошему.
     Гнус вынул спрятанный за пазухой пистолет и вложил его в руку Тенардье,
шепнув ему на ухо:
     - Это - Жавер. Ты как хочешь, а я в него стрелять не могу.
     - Плевать я на него хотел, - ответил Тенардье.
     - Ну что ж, стреляй.
     Тенардье взял пистолет и прицелился в Жавера.
     Жавер, находившийся в трех шагах от Тенардье,  пристально  взглянул  на
него и сказал:
     - Не стреляй. Все равно даст осечку.
     Тенардье спустил курок. Пистолет дал осечку.
     - Я ведь тебе говорил, - заметил Жавер.
     Гнус бросил к ногам Жавера палку.
     - Ты, видно, сам дьявол! Сдаюсь.
     - А вы? - обратился Жавер к остальным бандитам.
     - Мы тоже, - последовал ответ.
     - Вот это дело, вот это правильно. Ведь я же говорил- надо по-хорошему,
- спокойно добавил Жавер.
     - Я прошу одного, - снова  заговорил  Гнус,  -  пусть  не  лишают  меня
курева, пока буду сидеть в одиночке.
     - Хорошо, - ответил Жавер.
     Тут он обернулся и крикнул в дверь:
     - Войдите!
     Постовые, с саблями наголо,  и  полицейские,  вооруженные  кастетами  и
короткими дубинками, ввалились в комнату на зов Жавера. Бандитов связали. От
такого скопления людей в логове Тенардье, освещенном  только  свечой,  стало
совсем темно.
     - Всем наручники! - распорядился Жавер.
     - А ну, подойдите! -  раздался  вдруг  чей-то,  не  мужской,  но  и  не
женский, голос.
     Это рычала тетка Тенардье, загородившаяся в углу у окна.
     Полицейские и постовые отступили.
     Она сбросила с себя шаль, но осталась в шляпе. Муж, скорчившись  за  ее
спиной, почти исчезал под упавшей шалью, а жена прикрывала его  своим  телом
и, подняв  обеими  руками  над  головой  булыжник,  раскачивала  им,  словно
великанша, собирающаяся швырнуть утес.
     - Берегитесь! - крикнула она.
     Все попятились к выходу. Середина чердака сразу опустела.
     Тетка Тенардье взглянула на бандитов, давших себя связать,  и  хриплым,
гортанным голосом пробормотала:
     - У-у, трусы!
     Жавер усмехнулся и пошел прямо в опустевшую часть комнаты, находившуюся
под неусыпным наблюдением супруги Тенардье.
     - Не подходи! Не то расшибу! - завопила она.
     - Экий гренадер! - сказал Жавер. - Ну, мамаша, хоть у тебя борода,  как
у мужчины, зато у меня когти, как у женщины.
     И он продолжал идти вперед.
     Растрепанная, страшная тетка Тенардье расставила ноги, откинулась назад
и с бешеной силой запустила камнем в голову Жавера. Жавер пригнулся.  Камень
перелетел через него, ударился в заднюю стену, отбив от нее громадный  кусок
штукатурки, затем рикошетом, от угла к углу, пересек все, к счастью,  теперь
почти пустое, помещение и упал, совсем уже на излете, к ногам Жавера.
     В одну минуту Жавер очутился возле четы Тенардье. Одна из огромных  его
ручищ опустилась на плечо супруги, другая на голову супруга.
     - Наручники! - крикнул он.
     Полицейские  гурьбой  бросились  к  нему,  и  приказание  Жавера   было
исполнено.
     Это сломило тетку Тенардье. Взглянув на свои закованные руки и на  руки
мужа, она упала на пол и, рыдая, воскликнула:
     - Дочки, мои дочки!
     - Они за решеткой, - объявил Жавер.
     Тем временем полицейские  заметили  и  растолкали  спавшего  за  дверью
пьяницу.
     - Уже успели управиться, Жондрет? - пробормотал он спросонья.
     - Да, - ответил Жавер.
     Шестеро бандитов стояли теперь связанные; впрочем, они все еще походили
на привидения, трое сохраняли свою черную размалевку, трое других - маски.
     - Масок не снимать,  -  распорядился  Жавер.  Он  окинул  всю  компанию
взглядом, точно Фридрих II, производящий смотр  на  потсдамском  параде,  и,
обращаясь к трем "трубочистам", бросил:
     - Здорово, Гнус! Здорово, Башка! Здорово, Два Миллиарда!
     Затем, повернувшись к трем маскам, приветствовал человека с топором:
     - - Здорово Живоглот!
     Человека с палкой:
     - Здорово, Бабет!
     А чревовещателя:
     - Здравия желаю, Звенигрош!
     Тут Жавер заметил пленника, который с момента  прихода  полицейских  не
проронил ни слова и стоял опустив голову.
     - Отвяжите господина, и не уходить! - приказал он.
     Потом он с важным видом сел за стол, на  котором  еще  стояли  свеча  и
чернильница, вынул из кармана лист гербовой бумаги и приступил к допросу.
     Написав первые строчки, состоящие из одних и тех же условных выражений,
он поднял глаза.
     - Подведите господина, который был связан этими господами.
     Полицейские огляделись.
     - В чем дело? Где же он? - спросил Жавер.
     Но пленник бандитов, - г-н Белый,  г-н  Урбен  Фабр,  отец  Урсулы  или
Жаворонка, - исчез.
     Дверь охранялась, а про окно забыли. Почувствовав  себя  свободным,  он
воспользовался шумом, суматохой, давкой, темнотой, минутой,  когда  внимание
от него было отвлечено, и, пока Жавер  возился  с  протоколом,  выпрыгнул  в
окно.
     Один из полицейских подбежал и выглянул на улицу. Там  никого  не  было
видно.
     Веревочная лестница еще покачивалась.
     - Экая чертовщина! - процедил сквозь  зубы  Жавер  -  Видно,  этот  был
почище всех.


Глава двадцать вторая. МАЛЫШ, ПЛАКАВШИЙ ВО ВТОРОЙ ЧАСТИ НАШЕЙ КНИГИ



     На  другой  день  после  описанных  событий,  происшедших  в  доме   на
Госпитальном  бульваре,  какой-то  мальчик  шел  по  правой  боковой   аллее
бульвара,  направляясь,  по-видимому,  от  Аустерлицкого  моста  к   заставе
Фонтенебло.  Уже  совсем  стемнело.  Это  был  бледный,  худой  ребенок,   в
лохмотьях, одетый, несмотря  на  февраль,  в  холщовые  панталоны;  он  шел.
распевая во все горло.
     На углу Малой Банкирской улицы сгорбленная  старуха  при  свете  фонаря
рылась в куче мусора. Проходя мимо, мальчик толкнул ее и тотчас же отскочил.
     -  Вот  тебе  раз!  -  крикнул  он.   -   А   я-то   думал,   что   это
большущая-пребольшущая собака!
     Слово  "пребольшущая"  он  произнес,  как-то  особенно  насмешливо  его
отчеканивая, что довольно точно можно передать  с  помощью  прописных  букв:
большущая, ПРЕБОЛЬШУЩАЯ собака!
     Взбешенная старуха выпрямилась.
     - У, висельник! - заворчала она. - Мне бы прежнюю  силу,  я  бы  такого
пинка тебе дала!
     Но ребенок находился уже на почтительном от нее расстоянии.
     - Куси, куси! - поддразнил он. - Ну если так, то я, пожалуй, не ошибся.
     Задыхаясь от возмущения, старуха выпрямилась теперь уже во весь рост, и
красноватый свет фонаря упал прямо на