ибелью
сержанта-наводчика, залегли за устроенным ими валом из булыжников и  открыли
огонь по баррикаде, чтобы заменить  пушку,  поневоле  молчавшую  в  ожидании
пополнения орудийного расчета. Повстанцы не отвечали  на  пальбу,  чтобы  не
тратить боевых припасов. Для баррикады ружья  были  не  страшны,  но  улица,
засыпаемая пулями, грозила гибелью.
     Жан Вальжан пролез через оставленную в баррикаде брешь, вышел на улицу,
под градом пуль добрался до тюфяка, поднял его, взвалил на спину и  вернулся
на баррикаду.
     Он загородил тюфяком опасный пролом и так приладил  его  к  стене,  что
артиллеристы не могли его видеть.
     Покончив с этим, стали ждать залпа.
     И вот он раздался.
     Пушка с ревом изрыгнула картечь. Но  рикошета  не  получилось.  Картечь
застряла  в  тюфяке.  Задуманный  эффект  удался.  Баррикада  была   надежно
защищена.
     - Гражданин! -  обратился  Анжольрас  к  Жану  Вальжану.  -  Республика
благодарит вас.
     Боссюэ хохотал от восторга. Он восклицал:
     - Просто неприлично,  что  тюфяк  обладает  таким  могуществом.  Жалкая
подстилка торжествует над громовержцем! Все равно, слава тюфяку, победившему
пушку!


Глава десятая. ЗАРЯ



     В эту самую минуту Козетта проснулась.
     У нее была  узкая,  чистенькая,  скромная  комнатка  с  высоким  окном,
выходившим на задний двор, на восток.
     Козетта ничего не знала о том, что происходило в Париже.  Накануне  она
нигде не была и уже ушла в свою спальню, когда Тусен сказала:
     - В городе что-то неладно.
     Козетта спала недолго, но крепко. Ей снились приятные сны, может  быть,
потому, что се постелька была совсем белая. Ей пригрезился кто-то похожий на
Мариуса,  весь  сияющий.  Солнце  светило  ей  прямо  в  глаза,  когда   она
проснулась, и ей почудилось сначала, будто сон продолжается.
     Сон навеял ей радостные  мысли.  Козетта  совершенно  успокоилась.  Как
незадолго перед тем Жан Вальжан, она отогнала все тревоги;  ей  не  хотелось
верить в несчастье. Она надеялась всем сердцем, сама не зная почему. Затем у
нее вдруг сжалось сердце. Она не видела Мариуса уже целых три  дня.  Но  она
убедила себя, что он наверное получил ее письмо и знает теперь, где она;  он
ведь так умен, он придумает способ с ней  повидаться.  И  непременно  придет
сегодня, может быть, даже утром. Было уже  совсем  светло,  но  лучи  солнца
падали отвесно; еще рано,  однако  пора  вставать,  чтобы  успеть  встретить
Мариуса.
     Она чувствовала, что не может жить  без  Мариуса  и  что  одного  этого
довольно, чтобы Мариус пришел. Никаких возражений не допускалось.  Ведь  это
было бесспорно. И то уже нестерпимо, что ей пришлось страдать целых три дня.
Три дня не видеть Мариуса - как только господь бог допустил это! Теперь  все
жестокие шутки судьбы, все испытания позади. Мариус придет и принесет добрые
вести. Такова юность:  она  быстро  осушает  слезы,  она  считает  страдание
ненужным и не приемлет его. Юность-улыбка будущего, обращенная к неведомому,
то есть к самому себе. Быть  счастливой  -  естественно  для  юности,  самое
дыхание ее как будто напоено надеждой.
     К тому же Козетта никак не могла припомнить, что говорил  ей  Мариус  о
возможном своем отсутствии - самое большее на один день - и чем он  объяснял
его. Все мы замечали, как ловко прячется монета, если ее уронишь на землю, с
каким  искусством  превращается  она  в  невидимку.  Бывает,  что  и   мысли
проделывают с нами такую же штуку: они забиваются куда-то в уголок мозга - и
кончено, они потеряны, припомнить их  невозможно.  Козетта  подосадовала  на
бесплодные усилия своей памяти. Она  сказала  себе,  что  очень  совестно  и
нехорошо с ее стороны позабыть, что ей сказал Мариус.
     Она встала с постели и  совершила  двойное  омовение  -  души  и  тела,
молитву и умывание.
     Можно лишь в крайнем случае ввести читателя в спальню  новобрачных,  но
никак не в девичью спальню. Даже стихи редко на это  осмеливаются,  а  прозе
вход туда запрещен.
     Это  чашечка  нераспустившегося  цветка,  белизна   во   мраке,   бутон
нераскрывшейся лилии, куда не должен заглядывать  человек,  пока  в  нее  не
заглянуло  солнце.  Женщина,  еще  не  расцветшая,  священна.  Полураскрытая
девичья постель,  прелестная  нагота,  боящаяся  самой  себя,  белая  ножка,
прячущаяся в туфле, грудь,  которую  прикрывают  перед  зеркалом,  словно  у
зеркала есть глаза,  сорочка,  которую  поспешно  натягивают  на  обнаженное
плечо, если скрипнет  стул  или  проедет  мимо  коляска,  завязанные  ленты,
застегнутые крючки, затянутые шнурки, смущение, легкая  дрожь  от  холода  и
стыдливости,  изящная  робость  движений,  трепет  испуга  там,  где  нечего
бояться, последовательные смены одежд,  очаровательных,  как  предрассветные
облака, -рассказывать об этом не подобает, упоминать об  этом  -  и  то  уже
дерзость.
     Человек  должен  взирать  на  пробуждение   девушки   с   еще   большим
благоговением, чем на восход звезды.  Беззащитность  должна  внушать  особое
уважение.  Пушок  персика,  пепельный  налет  сливы,   звездочки   снежинок,
бархатистые крылья бабочки -  все  это  грубо  в  сравнении  с  целомудрием,
которое даже не ведает, что оно целомудренно. Молодая девушка - это  неясная
греза, но еще не воплощение любви. Ее альков скрыт в темной глубине  идеала.
Нескромный взор - грубое оскорбление для  этого  смутного  полумрака.  Здесь
даже созерцать - значит осквернять.
     Поэтому мы не будем описывать милой утренней суетни Козетты.
     В одной восточной сказке говорится, что бог создал розу белой, но  Адам
взглянул на нее, когда она распустилась, и она застыдилась и заалела. Мы  из
тех, кто смущается перед молодыми девушками и цветами, мы преклоняемся перед
ними.
     Козетта быстро оделась, причесалась,  убрала  волосы,  что  было  очень
просто в те времена, когда женщины не взбивали еще кудрей, подсовывая  снизу
подушечки и валики, и не носили накладных буклей. Потом она растворила  окно
и осмотрелась, в надежде разглядеть хоть часть  улицы,  угол  дома,  кусочек
мостовой, чтобы не пропустить появления Мариуса. Но из  окна  ничего  нельзя
было увидеть.  Внутренний  дворик  окружали  довольно  высокие  стены,  а  в
просветах  меж  ними  виднелись  какие-то  сады.  Козетта  нашла,  что  сады
отвратительны: первый раз в жизни цветы показались  ей  безобразными.  Любой
кусочек канавы на перекрестке понравился бы ей  гораздо  больше.  Она  стала
смотреть в небо, словно думая, что Мариус может явиться и оттуда.
     Вдруг  она  расплакалась.  Это  было  вызвано  не  переменчивостью   ее
настроений, но упадком духа от несбывшихся надежд. Она смутно  почувствовала
что-то страшное. Вести и впрямь иногда доносятся по  воздуху.  Она  говорила
себе, что не уверена ни в чем, что  потерять  друг  друга  из  виду  -значит
погибнуть, и мысль, что Мариус мог бы явиться ей с неба, показалась  ей  уже
не радостной, а зловещей.
     Потом  набежавшие  тучки  рассеялись,  вернулись  покой  и  надежда,  и
невольная улыбка, полная веры в бога, вновь появилась на ее устах.
     В доме все еще спали. Здесь царила безмятежная тишина. Ни  одна  ставня
не отворялась. Каморка привратника была заперта, Тусен еще  не  вставала,  и
Козетта решила, что и отец  ее,  конечно,  спит.  Видно  много  пришлось  ей
выстрадать и страдать еще до сих пор, если она пришла к мысли, что  отец  ее
жесток; но она полагалась на Мариуса. Затмение такого  светила  казалось  ей
совершенно невозможным. Время от времени она слышала вдалеке какие-то глухие
удары и говорила  себе:  "Как  странно,  что  в  такой  ранний  час  хлопают
воротами!" То были пушечные залпы, громившие баррикаду.
     Под окном Козетты, на  несколько  футов  ниже,  на  старом  почерневшем
карнизе прилепилось гнездо стрижа; край гнезда слегка выдавался за карниз, и
сверху можно было заглянуть в этот маленький  рай.  Мать  сидела  в  гнезде,
распустив крылья веером над птенцами, отец порхал вокруг,  принося  в  клюве
корм и поцелуи. Восходящее солнце золотило это счастливое  семейство,  здесь
царил в веселье  и  торжестве  великий  закон  размножения,  в  сиянии  утра
расцветала нежная тайна. С солнцем в волосах, с мечтами в  душе,  освещенная
зарей  и  светившаяся  любовью,  Козетта  невольно   наклонилась   и,   едва
осмеливаясь  признаться,  что  думает  о   Мариусе,   залюбовалась   птичьим
семейством, самцом и самочкой, матерью и птенцами, охваченная  тем  глубоким
волнением, какое вызывает в чистой девушке вид гнезда.


Глава одиннадцатая. РУЖЬЕ, КОТОРОЕ БЬЕТ БЕЗ ПРОМАХА, НО НИКОГО НЕ УБИВАЕТ



     Осаждавшие продолжали вести огонь.  Ружейные  выстрелы  чередовались  с
картечью, правда, не производя особых повреждений. Пострадала только верхняя
часть фасада "Коринфа"; окна второго этажа и мансарды под  крышей,  пробитые
пулями и картечью, постепенно разрушались.  Бойцам,  занимавшим  этот  пост,
пришлось его покинуть. Впрочем, в том и  состоит  тактика  штурма  баррикад:
стрелять как можно дольше, чтобы истощить боевые запасы повстанцев, если  те
по неосторожности вздумают отвечать. Как только по более  слабому  ответному
огню станет заметно, что патроны и порох на  исходе,  дают  приказ  идти  на
приступ. Анжольрас не попался в эту ловушку: баррикада не отвечала.
     При каждом залпе Гаврош оттопыривал щеку  языком  в  знак  глубочайшего
презрения.
     - Ладно, - говорил он, - рвите тряпье, нам как раз нужна корпия.
     Курфейрак громко требовал объяснений,  почему  картечь  не  попадает  в
цель, и кричал пушке:
     - Эй, тетушка, ты что-то заболталась!
     В бою стараются интриговать друг друга, как на балу. Вероятно, молчание
редута начало беспокоить осаждавших и заставило  их  опасаться  какой-нибудь
неожиданности; необходимо было заглянуть через груду булыжников и разведать,
что творится за этой бесстрастной  стеной,  которая  стояла  под  огнем,  не
отвечая на него. Вдруг повстанцы увидели на крыше соседнего дома  блиставшую
на солнце каску. Прислонясь к высокой  печной  трубе,  там  стоял  пожарный,
неподвижно,  словно  на  часах.  Взгляд  его  был  устремлен  вниз,   внутрь
баррикады.
     - Этот соглядатай нам вовсе ни к чему, - сказал Анжольрас.
     Жан Вальжан вернул карабин Анжольрасу, но у него оставалось ружье.
     Не говоря ни слова, он прицелился в пожарного, и в ту же секунду сбитая
пулей каска со звоном полетела на мостовую. Испуганный солдат скрылся.
     На его посту появился другой  наблюдатель.  Это  уже  был  офицер.  Жан
Вальжан, перезарядив ружье, прицелился во вновь пришедшего и отправил  каску
офицера вдогонку  за  солдатской  каской.  Офицер  не  стал  упорствовать  и
мгновенно ретировался. На этот раз намек был принят к сведению. Больше никто
не появлялся на крыше; слежка за баррикадой прекратилась.
     - Почему вы не убили его? - спросил Боссюэ у Жана Вальжана.
     Жан Вальжан не ответил.


Глава двенадцатая. БЕСПОРЯДОК НА СЛУЖБЕ ПОРЯДКА



     - Он не ответил на мой вопрос, - шепнул Боссюэ на ухо Комбеферу.
     - Этот человек расточает благодеяния при помощи ружейных  выстрелов,  -
ответил Комбефер.
     Те, кто хоть немного помнит эти давно  прошедшие  события,  знают,  что
национальная гвардия предместий  храбро  боролась  с  восстаниями.  Особенно
яростной и упорной она показала себя в июньские дни 1832 года.  Какой-нибудь
безобидный кабатчик из "Плясуна", "Добродетели" или "Канавки", чье заведение
бастовало по случаю мятежа, дрался, как лев, видя, что его танцевальная зала
пустует, и шел на смерть за порядок,  олицетворением  которого  считал  свой
трактир. В ту эпоху, буржуазную и вместе  с  тем  героическую,  рыцари  идеи
стояли лицом к лицу с паладинами наживы. Прозаичность  побуждений  нисколько
не умаляла храбрости поступков. Убыль золотых  запасов  заставляла  банкиров
распевать "Марсельезу". Буржуа мужественно проливали кровь ради  прилавка  и
со спартанским энтузиазмом защищали свою лавчонку - этот микрокосм родины.
     В сущности это было очень серьезно. В борьбу вступали новые  социальные
силы в ожидании того дня, когда наступит равновесие.
     Другим характерным признаком того  времени  было  сочетание  анархии  с
"правительственностью"  (варварское  наименование  партии  благонамеренных).
Стояли за порядок, но без  дисциплины.  То  барабан  внезапно  бил  сбор  по
прихоти  полковника  национальной  гвардии;  то  капитан  шел  в  огонь   по
вдохновению, а национальный гвардеец дрался "за идею" на свой страх и  риск.
В опасные минуты, в решительные  дни  действовали  не  столько  по  приказам
командиров,  сколько  по  внушению  инстинкта.  В  армии,  которая  защищала
правопорядок,  встречались  настоящие  смельчаки,  разившие   мечом,   вроде
Фаннико, или пером, как Анри Фонфред.
     Цивилизация, к несчастью, представленная в ту эпоху скорее объединением
интересов, чем союзом принципов, была, или считала себя,  в  опасности;  она
взывала о помощи, и каждый, воображая себя ее оплотом, охранял ее, защищал и
выручал, как умел; первый встречный брал на себя задачу спасения общества.
     Усердие становилось иногда гибельным. Какой-нибудь  взвод  национальных
гвардейцев своей властью учреждал военный совет и в  пять  минут  выносил  и
приводил в исполнение  приговор  над  пленным  повстанцем.  Жан  Прувер  пал
жертвой именно такого суда. Это был свирепый закон Линча,  который  ни  одна
партия не  имеет  права  ставить  в  упрек  другой,  так  как  он  одинаково
применяется и в республиканской Америке и в монархической  Европе.  Но  суду
Линча легко было впасть в ошибку. Как-то в  дни  восстания,  на  Королевской
площади, национальные гвардейцы  погнались  было  со  штыками  наперевес  за
молодым поэтом Поль -Эме Гранье, и он спасся только потому, что спрятался  в
подворотне дома э 6. Ему кричали: "Вот еще один сен -симонист!", его чуть не
убили. На самом же деле он нес под мышкой томик мемуаров герцога Сен-Симона.
Какой-то  национальный  гвардеец  прочел  на  обложке  слово  "Сен-Симон"  и
завопил: "Смерть ему!"
     6 июня 1832 года отряд национальных гвардейцев предместья под  командой
вышеупомянутого капитана Фаннико по собственной прихоти и капризу обрек себя
на уничтожение на  улице  Шанврери.  Этот  факт,  как  он  ни  странен,  был
установлен судебным  следствием,  назначенным  после  восстания  1832  года.
Капитан Фаннико, нечто вроде  кондотьера  порядка,  нетерпеливый  и  дерзкий
буржуа,  из  тех,  кого  мы  только  что  охарактеризовали,   фанатичный   и
своенравный  приверженец  "правительственности",  не   мог   устоять   перед
искушением открыть огонь до назначенного срока - он домогался чести овладеть
баррикадой в одиночку, то  есть  силами  одного  своего  отряда.  Взбешенный
появлением на баррикаде красного флага, а  вслед  за  ним  старого  сюртука,
принятого им за черный флаг, он начал громко ругать  генералов  и  корпусных
командиров, которые изволят где-то там совещаться, не видя, что  настал  час
решительной атаки, и, как выразился один из  них,  "предоставляют  восстанию
вариться в собственном соку".  Сам  же  он  находил,  что  баррикада  вполне
созрела для атаки и, как  всякий  зрелый  плод,  должна  пасть;  поэтому  он
отважился на штурм.
     Его люди были такие же смельчаки,  как  он  сам,  -  "бесноватые",  как
сказал один свидетель. Рота  его,  та  самая,  что  расстреляла  поэта  Жана
Прувера, была головным отрядом батальона, построенного на углу улицы.  В  ту
минуту, когда этого меньше всего ожидали, капитан повел своих солдат в атаку
на баррикаду. Это нападение,  в  котором  было  больше  пыла,  чем  военного
искусства, дорого  обошлось  отряду  Фаннико.  Не  успели  они  пробежать  и
половины расстояния до баррикады, как их встретили дружным  залпом.  Четверо
смельчаков, бежавших впереди, были убиты выстрелами в упор у самого подножия
редута, и отважная кучка национальных  гвардейцев,  людей  храбрых,  но  без
всякой  военной  выдержки,  после  некоторого  колебания   принуждена   была
отступить, оставив на мостовой пятнадцать трупов. Минута замешательства дала
повстанцам время перезарядить ружья, и нападавших настиг новый  смертоносный
залп прежде, чем они успели отойти за угол улицы, служивший  им  прикрытием.
На миг отряд оказался между  двух  огней  и  попал  под  картечь  своего  же
артиллерийского орудия, которое, не получив  приказа,  продолжало  стрельбу.
Бесстрашный и безрассудный Фаннико стал одной из жертв этой картечи. Он  был
убит пушкой, то есть самим правопорядком.
     Эта атака, скорее отчаянная, чем опасная, возмутила Анжольраса.
     - Глупцы! - воскликнул он. - Они губят своих людей, и мы только попусту
тратим снаряды.
     Анжольрас говорил, как истый командир восстания, да он и  был  таковым.
Отряды  повстанцев  и  карательные  отряды   сражаются   неравным   оружием.
Повстанцы, быстро истощая свои запасы, не могут  тратить  лишние  снаряды  и
жертвовать лишними людьми. Им нечем заменить ни пустой патронной  сумки,  ни
убитого человека. Каратели, напротив, располагая армией, не  дорожат  людьми
и, располагая Венсенским арсеналом, не жалеют патронов. У карателей  столько
же полков, сколько бойцов на баррикаде, и столько же арсеналов,  сколько  на
баррикаде патронташей. Вот почему эта  неравная  борьба  одного  против  ста
всегда кончается  разгромом  баррикад,  если  только  внезапно  не  вспыхнет
революция и не бросит на чашу весов свой пылающий меч  архангела.  Бывает  и
так. Тогда все приходит в движение, улицы бурлят, народные баррикады растут,
как грибы. Париж содрогается до самых  глубин,  ощущается  присутствие  guid
divinum {Чего то божественного (лат.).}, веет духом 10 августа,  веет  духом
29 июля,  вспыхивает  дивное  зарево,  грубая  сила  пятится,  как  зверь  с
разинутой пастью, - и перед войском, разъяренным львом, спокойно, с величием
пророка, встает Франция.




Глава тринадцатая. ПРОБЛЕСКИ НАДЕЖДЫ ГАСНУТ



     В хаосе чувств и страстей, волновавших защитников баррикады, было всего
понемногу: смелость, молодость, гордость, энтузиазм,  идеалы,  убежденность,
горячность, азарт, - а главное, лучи надежды.
     Один из  таких  проблесков,  одна  из  таких  вспышек  смутной  надежды
внезапно озарила, в самый неожиданный миг, баррикаду Шанврери.
     -  Слушайте!  -  крикнул  вдруг   Анжольрас,   не   покидавший   своего
наблюдательного поста. - Кажется, Париж просыпается.
     И действительно: утром 6 июня, в течение часа или двух, могло казаться,
что мятеж разрастается. Упорный звон набата Сен-Мерри раздул кое-где тлеющий
огонь.  На  улице  Пуарье,  на   улице   Гравилье   выросли   баррикады.   У
Сен-Мартенских ворот какой-то юноша с карабином напал в  одиночку  на  целый
эскадрон кавалерии. Открыто,  прямо  посреди  бульвара,  он  встал  на  одно
колено, вскинул ружье, выстрелом убил эскадронного командира и,  обернувшись
к толпе, воскликнул:
     - Вот и еще одним врагом меньше!
     Его зарубили саблями. На улице Сен-Дени  какая-то  женщина  стреляла  в
муниципальных гвардейцев из  окна.  Видно  было,  как  при  каждом  выстреле
вздрагивают планки жалюзи. На улице Виноградных лоз задержали подростка  лет
четырнадцати  с  полными  карманами  патронов.  На  многие  посты  произвели
нападения. На углу улицы Бертен-Пуаре полк кирасир,  во  главе  с  генералом
Кавеньяком де Барань, неожиданно подвергся ожесточенному обстрелу. На  улице
Планш-Мибре в войска швыряли с крыш битой посудой и кухонной утварью, -  это
был  дурной  знак.  Когда  маршалу   Сульту   доложили   об   этом,   старый
наполеоновский воин призадумался, вспомнив слова Сюше при  Сарагосе:  "Когда
старухи начнут выливать нам на головы ночные горшки, мы пропали".
     Эти грозные симптомы, появившиеся в то время, когда считалось, что бунт
уже подавлен, нараставший гнев толпы, искры, вспыхивавшие в глубоких залежах
горючего, которые называют предместьями Парижа, - все это сильно встрев