ми, а над головой, в ветвях вяза,  пели
и щебетали птицы. С одной стороны - шум свободы,  счастливой  беззаботности,
крылатого досуга; с другой - шум работы. Эти веселые звуки навеяли  на  него
глубокую задумчивость, и в этой задумчивости начали  вырисовываться  связные
мысли.
     Отдавшись этому восторженно-угнетенному  состоянию,  он  вдруг  услышал
знакомый голос:
     - А вот и он!
     Он поднял голову и узнал несчастную  девочку,  которая  пришла  к  нему
однажды утром, - старшую дочь Тенардье, Эпонину; теперь ему было известно ее
имя. Странно! Она совсем обнищала, но  похорошела,  -  прежде  она  казалась
неспособной на такого рода перемену. Она прошла двойной путь: к  свету  и  к
нужде. Она была босая и в лохмотьях, как в тот день, когда столь  решительно
вошла в его комнату, только теперь ее лохмотья были на  две  месяца  старше:
дыры стали шире, рубище еще отвратительнее. У нее был  все  тот  же  хриплый
голос, все тот же морщинистый, загорелый лоб, все тот же бойкий,  блуждающий
и неуверенный взгляд. На ее  лице  еще  сильней  чем  прежде  проступало  то
неопределенное  испуганное  и  жалкое  выражение,  которое  придает   нищете
знакомство с тюрьмой.
     В волосах у нее запутались соломинки и сенинки, но по иной причине, чем
у  Офелии  она  не  заразилась  безумием  от  безумного  Гамлета,  а  просто
переночевала где-нибудь на сеновале.
     И несмотря ни на что, она была хороша. О юность! Какая звезда  сияет  в
тебе!
     Она остановилась перед Мариусом, на бледном ее лице  появился  проблеск
радости и некое подобие улыбки.
     Некоторое время она молчала, словно не в силах была заговорить.
     - Все-таки я  вас  нашла!  -  сказала  опта  наконец.  -  Папаша  Мабеф
правильно сказал про этот бульвар! Как я вас искала, если  бы  вы  знали!  Я
была под арестом. Знаете? Две недели! Меня  выпустили!  Потому  что  никаких
улик не было, да и к тому же по возрасту я не подхожу. Мне не  хватает  двух
месяцев. Сколько я вас искала! Целых полтора месяца! Значит, теперь  вы  там
не живете?
     - Нет, -ответил Мариус.
     - А! Понимаю. Из-за  того  дела?  До  чего  неприятны  эти  полицейские
налеты! Вы, значит, переехали? Послушайте! Почему у вас такая старая  шляпа?
Молодой человек, такой, как вы, должен хорошо  одеваться.  Знаете,  господин
Мариус, папаша Мабеф называет вас бароном Мариусом, а дальше - не помню как.
Но ведь вы не барон? Бароны - они старые, они гуляют в Люксембургском  саду,
перед дворцом, где много солнышка, они читают Ежедневник, по  су  за  номер.
Мне один раз пришлось отнести письмо к такому вот барону.  Ему  было  больше
ста лет. Ну, скажите, где вы теперь живете?
     Мариус не отвечал.
     - Ах! - продолжала она, - у вас рубашка порвалась! Я вам зашью.
     Она прибавила с печальным выражением лица:
     - Вы как будто не рады меня видеть?
     Мариус молчал; она тоже помолчала, потом вскрикнула:
     - А все-таки, если я захочу, вы будете очень рады!
     - Как? - спросил Мариус, Что вы хотите этим сказать?
     - Прежде вы говорили мне "ты!" - заметила она.
     - Ну хорошо, что же ты хочешь сказать?
     Она закусила губу; казалось, она колеблется,  словно  борясь  с  собой.
Наконец, по-видимому, решилась.
     - Ну, все равно. Вы грустите, а я хочу, чтобы вы  радовались.  Обещайте
только, что засмеетесь. Я хочу увидеть, как вы засмеетесь и скажете: "А, вот
это хорошо!" Бедный господин Мариус! Помните, вы  сказали,  что  дадите  мне
все, что я захочу...
     - Да, да! Говори же!
     Она посмотрела Мариусу прямо в глаза и сказала:
     - Я знаю адрес.
     Мариус побледнел. Вся кровь прихлынула ему к сердцу.
     - Какой адрес?
     - Адрес, который вы у меня просили!
     И прибавила как бы с усилием:
     - Адрес... Ну, вы ведь сами знаете...
     - Да, - пролепетал Мариус.
     - Той барышни!
     Произнеся это слово, она глубоко вздохнула.
     Мариус вскочил с парапета и вне себя схватил ее за руку.
     - О, так проводи меня! Скажи! Проси у меня чего хочешь! Где это?
     - Пойдемте со мной, - молвила она. - Я не знаю точно  номера  и  улицы.
Это совсем в другой стороне, но я хорошо помню дом, я вас провожу.
     Она высвободила свою руку и сказала тоном, который  глубоко  тронул  бы
даже постороннего человека, но не упоенного, охваченного восторгом Мариуса:
     - О, как вы рады!
     Лицо Мариуса омрачилось. Он схватил Эпонину за руку.
     - Поклянись мне в одном!
     - Поклясться? Что это значит? А, вы хотите, чтобы я поклялась вам?
     Она засмеялась.
     - Твой отец!.. Обещай мне, Эпонина! Поклянись, что ты не скажешь  этого
адреса отцу!
     Ошеломленная, она обернулась к нему.
     - Эпонина! Откуда вы знаете, что меня зовут Эпонина?
     - Обещай мне сделать, о чем я тебя прошу!
     Она, казалось, не слышала.
     - Как это мило! Вы назвали меня Эпониной!
     Мариус взял ее за обе руки.
     - Ответь же мне! Ради бога! Слушай  внимательно,  что  я  тебе  говорю,
поклянись, что ты не скажешь этого адреса твоему отцу!
     - Моему отцу? - переспросила она. - Ах да, моему отцу! Будьте спокойны.
Он в одиночке. Очень он мне нужен, отец!
     - Да, но ты мне не обещаешь! - вскричал Maриус.
     - Ну, пустите же меня! - рассмеявшись,  сказала  она.  -  Как  вы  меня
трясете! Хорошо! Хорошо! Я обещаю! Клянусь! Мне это ничего не  стоит!  Я  не
скажу адреса отцу. Ну, идет? В этом все дело?
     - И никому?
     - Никому.
     - А теперь, - сказал Мариус. - проводи меня.
     - Сейчас?
     - Сейчас.
     - Идем. О, как он рад! - вздохнула она.
     Сделав несколько шагов, она остановилась.
     - Вы идете почти рядом со мной, господин Мариус. Пустите меня вперед  и
идите сзади, как будто  вы  сами  по  себе.  Нехорошо,  когда  видят  такого
приличного молодого человека, как вы, с такой женщиной, как я.
     Никакой язык не мог бы  выразить  того,  что  было  заключено  в  слове
"женщина", произнесенном этой девочкой.
     Пройдя шагов десять, она  снова  остановилась.  Мариус  ее  нагнал.  Не
оборачиваясь к нему, она проговорила:
     - Кстати, вы ведь обещали мне кое-что?
     Мариус порылся у  себя  в  кармане.  У  него  было  всего-навсего  пять
франков, предназначенных для Тенардье. Он вынул их и сунул в руку Эпонине.
     Она разжала пальцы, уронила монету на землю и, мрачно  глядя  на  него,
сказала:
     - Не нужны мне ваши деньги.



Книга третья. ДОМ НА УЛИЦЕ ПЛЮМЕ




Глава первая. ТАИНСТВЕННЫЙ ДОМ



     В середине прошлого столетия председатель парижской судебной палаты,  у
которого была тайная любовница, - в  то  время  знатные  господа  выставляли
своих любовниц напоказ, а буржуа их прятали, - построил "загородный домик" в
предместье Сен -Жермен, на пустынной  улице  Бломе,  ныне  именуемой  Плюме,
недалеко от того места, что некогда называлось "Бой зверей".
     Этот дом представлял собой  двухэтажный  особняк:  две  залы  в  первом
этаже, две комнаты во  втором,  внизу  кухня,  наверху  будуар,  под  крышей
чердак, перед домом сад с широкой решеткой, выходившей на улицу. Сад занимал
почти арпан, - только его и могли разглядеть прохожие. Но за  особняком  был
еще узенький дворик, а в его глубине - низкий  флигель  из  двух  комнат,  с
погребом, словно  приготовленный  на  тот  случай,  если  придется  скрывать
ребенка и кормилицу. Из флигеля через потайную  калитку  позади  него  можно
было выйти в длинный, узкий коридор, вымощенный, но без свода,  извивавшийся
между  двух  высоких  стен.  Скрытый  с  замечательным  искусством,  как  бы
затерявшийся между оградами садов и огородов, все углы и повороты которых он
повторял, этот  проход  вел  к  другой  потайной  калитке,  открывавшейся  в
четверти  мили  от  сада,  почти  в  другом  квартале,  в  пустынном   конце
Вавилонской улицы.
     Господин председатель пользовался именно этим входом, так что даже если
бы  кто-нибудь  следил  за  ним  неотступно  и  установил   его   ежедневные
таинственные отлучки, то не мог бы догадаться, что идти на Вавилонскую улицу
-  значит  отправиться   на   улицу   Бломе.   Благодаря   предусмотрительно
прикупленным  земельным  участкам,  изобретательный  судья   мог   проложить
потайной ход у себя,  на  своей  земле,  не  опасаясь  надзора.  Позднее  он
распродал небольшими участками, под сады и огороды,  землю  по  обе  стороны
этого коридора,  и  владельцы  участков  полагали,  что  перед  ними  просто
пограничная стена, и даже не подозревали о существовании длинной  вымощенной
тропинки, змеившейся между двух заборов, среди их гряд  и  фруктовых  садов.
Только птицы видели эту любопытную  штуку.  Возможно,  малиновки  и  синички
прошлого столетия всласть посплетничали о господине председателе.
     Каменный  особняк,  построенный  во   вкусе   Мансара,   отделанный   и
обставленный во вкусе Ватто -рокайль  внутри,  рококо  снаружи,  -окруженный
тройной цветущей изгородью, имел вид довольно скромный, немного кокетливый и
отчасти торжественный, как и подобает капризу любви и судебного ведомства.
     Этот дом и проход, ныне исчезнувшие, еще  существовали  пятнадцать  лет
назад. В 93-м году какой-то медник купил дом на слом, но так как он  не  мог
уплатить всей суммы в срок, то его объявили несостоятельным. Таким  образом,
дом, предназначенный на слом,  сломил  медника.  С  тех  пор  дом  оставался
необитаемым и постепенно ветшал, как  всякое  здание,  которому  присутствие
человека не сообщает жизни. Он сохранил всю свою старую меблировку  и  снова
продавался  или  сдавался  внаймы;  выцветшее,   неразборчивое   объявление,
висевшее на решетке сада с 1810 года, извещало об этом десять или двенадцать
горожан, которые в течение года проходили по улице Плюме.
     К концу Реставрации те  же  прохожие  могли  заметить,  что  объявление
исчезло и что даже открылись ставни первого этажа. Дом и в  самом  деле  был
занят. Окна его украсились занавесочками  -  признак  того,  что  там  живет
женщина.
     В октябре 1829 года явился человек солидного возраста  и  снял  усадьбу
целиком,  включая,  разумеется,  и  задний  флигель  и  внутренний   проход,
кончавшийся на Вавилонской улице.  Он  велел  привести  в  прежний  вид  два
потайных выхода этого коридора. В доме, как мы упоминали, сохранилась  почти
вся старая обстановка господина председателя; новый жилец  приказал  кое-что
обновить, прибавил то, чего не хватало, перемостил кое-где двор, восстановил
выпавшие из стен кирпичи, ступеньки на лестнице, бруски в паркете, стекла  в
окнах и, наконец, вместе с молодой девушкой  и  старой  служанкой  незаметно
переехал сюда, словно проскользнув, а не открыто  вступив  хозяином  в  свой
дом. Соседи не болтали об этом по той причине, что соседей не было.
     Этот скромный  жилец  был  Жан  Вальжан,  молодая  девушка  -  Козетта.
Служанка, по имени Тусен, которую Жан Вальжан спас  от  больницы  и  нищеты,
была старая дева, провинциалка и заика - три качества, повлиявшие на решение
Жана Вальжана взять ее с собой. Он снял дом на имя г-на  Фошлевана,  рантье.
На основании всего того, что было рассказано раньше, читатель, без сомнения,
еще скорее узнал Жана Вальжана, чем это удалось сделать Тенардье.
     Почему Жан Вальжан покинул монастырь Малый Пикпюс? Что с ним случилось?
     Ничего не случилось.
     Как  помнит  читатель,  Жан  Вальжан  был  счастлив  в  монастыре,  так
счастлив, что в нем в конце концов  заговорила  совесть.  Он  видел  Коэетту
каждый день, он ощущал, как растет и крепнет в  нем  отцовское  чувство,  он
лелеял этого ребенка, он говорил себе, что она принадлежит ему, что никто ее
не отнимет и так будет длиться  бесконечно,  что  она,  наверное,  сделается
монахиней, ибо ее каждый день к этому мягко понуждали, что монастырь,  таким
образом, станет для нее, как и для него, вселенной, что он там состарится, а
она вырастет, потом и она  состарится,  а  он  умрет,  что  -  о  прекрасная
надежда! - они никогда не разлучатся. Размышляя об этом, он впал в сомнение.
Он подверг себя допросу. Он  спрашивал  себя,  имеет  ли  он  право  на  это
счастье, не создано ли оно из чужого счастья, из  присвоенного  и  утаенного
им, стариком, счастья этого ребенка? Не было ли это кражей? Он говорил себе,
что дитя имело право узнать жизнь. прежде чем отказаться от нее; что  отнять
у ребенка заранее, и как бы без его  согласия,  все  радости  под  предлогом
спасения от всех испытаний, воспользоваться его неведением  и  одиночеством,
чтобы  искусственно  взрастить  в  нем  призвание,  -   значит   изуродовать
человеческое существо и солгать богу. И, кто знает, не возненавидит  ли  его
когда-нибудь Козетта, отдав себе отчет во всем этом и пожалев о том, что она
- монахиня?  Последняя  мысль,  менее  самоотверженная,  чем  другие,  почти
эгоистическая, была для него невыносима. Он решил покинуть монастырь.
     Он решился на это с  отчаяньем,  признав,  что  должен  так  поступить.
Препятствий не было. Пять лет жизни, проведенных в четырех стенах со времени
его исчезновения, должны были уничтожить или рассеять всякий страх.  Он  мог
спокойно появиться среди людей. Он состарился, и  все  изменилось.  Кто  его
теперь узнает? Кроме того, если предположить худшее, опасность  существовала
для него одного, и он не имел права присуждать Козетту к  монастырю  на  том
основании, что сам был присужден к каторге. Да  и  что  такое  опасность  по
сравнению с долгом? Наконец, ничто  не  мешает  ему  быть  осмотрительным  и
принять меры предосторожности.
     К этому времени воспитание Козетты было почти закончено.
     Остановившись на определенном решении, он стал ждать случая,  и  случай
не замедлил представиться. Умер старый Фошлеван.
     Жан Вальжан попросил аудиенции у досточтимой  настоятельницы  и  сказал
ей, что, получив после смерти брата небольшое наследство, отныне позволяющее
ему жить не работая, он оставляет службу в монастыре и берет с  собою  дочь;
но так как было бы несправедливо, чтобы девочка,  не  принявшая  монашеского
обета, бесплатно воспитывалась в обители, то он покорно  просит  досточтимую
настоятельницу согласиться на возмещение в пять тысяч франков, которое он  и
предлагает обители за пять лет, проведенных Козеттой под ее кровом.
     Так Жан Вальжан покинул монастырь Неустанного поклонения.
     Оставляя монастырь,  он  сам  нес,  не  доверяя  носильщику,  небольшой
чемодан,  ключ  от  которого  был  всегда  при  нем.  Чемоданчик   возбуждал
любопытство Козетты, так как от него исходил запах бальзама.
     Заметим, что отныне он не расставался с чемоданом и всегда держал его в
своей комнате. То была первая, а иногда  и  единственная  вещь,  которую  он
уносил во время своих переселений. Козетта  смеялась  над  этим  и  называла
чемодан неразлучным, добавляя: "Я ревную к нему".
     Однако Жан Вальжан вновь вышел на волю в большой тревоге.
     Он снял дом на улице Плюме и укрылся там под именем Ультима Фошлевана.
     В это же время  он  снял  две  квартиры  в  Париже,  чтобы  не  слишком
привлекать внимание, всегда проживая на одной улице, и иметь возможность,  в
случае необходимости, исчезнуть при малейшей опасности, - словом,  чтобы  не
быть захваченным врасплох, как в ту ночь, когда он чудом спасся  от  Жавера.
Это были убогие, бедные квартирки в двух кварталах, весьма  отдаленных  один
от другого, - одна на Западной улице, другая на улице Вооруженного человека.
     Время от времени вместе с Козеттой, но без Тусен, он отправлялся то  на
улицу Вооруженного человека, то  на  Западную  улицу,  проводил  там  месяц,
полтора. Он пользовался услугами привратников и выдавал себя за  живущего  в
предместье рантье, у которого есть пристанище и в городе. У этого  в  высшей
степени добродетельного человека было целых три жилища в  Париже  -  так  он
боялся попасться полиции.


Глава вторая. ЖАН ВАЛЬЖАН - НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГВАРДЕЕЦ



     Впрочем, основным его жилищем был дом на улице Плюме,  где  он  устроил
свою жизнь следующим образом:
     Козетта со служанкой занимала особняк; у нее  была  большая  спальня  с
росписью в простенках,  будуар  с  золоченым  багетом  на  стенах,  гостиная
председателя с ковровыми обоями и широкими креслами; Козетта была и хозяйкой
сада. Жан Вальжан велел поставить в спальне Козетты кровать с балдахином  из
старинного трехцветного штофа и застелить пол старым  прекрасным  персидским
ковром, купленным на улице Фигье -Сен -Поль у старухи Гоше;  желая  смягчить
строгость великолепной старины, он подбавил  к  древностям  легкую,  изящную
обстановку, подобающую молодой девушке:  этажерку,  книжкый  шкаф,  книги  с
золотыми  обрезами,  письменные  принадлежности,  бювар,   рабочий   столик,
инкрустированный перламутром, несессер золоченого серебра, туалетный  прибор
из японского фарфора.  На  окна  во  втором  этаже  были  повешены  длинные,
подбитые красным узорчатым шелком занавеси того же трехцветного штофа, что и
на постели. В первом этаже висели вышитые занавеси. Всю зиму  маленький  дом
Козетты отапливался сверху донизу. Сам Жан  Вальжан  поселился  во  флигеле,
расположенном на заднем дворе и напоминавшем  сторожку,  где  была  складная
кровать  с  тюфяком,  некрашеный  деревянный  стол,  два  соломенных  стула,
фаянсовый кувшин для воды, несколько потрепанных книг на полке, а в  углу  -
его драгоценный чемодан. Здесь никогда не топили. Он обедал  с  Козеттой,  к
столу ему подавали пеклеванный хлеб. Когда Тусен перебралась в  дом,  он  ей
сказал:  "Здесь  хозяйка  -  барышня".  -  "А  вы,  су-сударь?"  -  спросила
озадаченная Тусен. "Я гораздо больше чем хозяин: я - отец!"
     В  монастыре  Козетта  была  подготовлена   к   ведению   хозяйства   и
распоряжалась  расходами,  весьма,  впрочем,  скромными.  Каждый  день   Жан
Вальжан, взяв Козстту под руку, шел  с  нею  на  прогулку.  Он  водил  ее  в
Люксембургский сад, в самую малолюдную  аллею,  а  каждое  воскресенье  -  к
обедне, обычно в церковь Сен-Жак-дю-О-Па, именно потому, что она  находилась
далеко от их дома. Квартал этот был очень бедный, Жан Вальжан щедро раздавал
подаяние, в церкви вокруг него толпились нищие; последнее  обстоятельство  и
послужило причиной послания Тенардье, направленного  "Господину  благодетелю
из церкви Сен-Жак-дю-О-Па". Он охотно брал с собой Козетту навещать бедняков
и больных. Чужие люди  не  допускались  в  особняк  на  улице  Плюме.  Тусен
доставляла  съестные  припасы,  а  сам  Жан  Вальжан  ходил   за   водой   к
водоразборному крану, оказавшемуся совсем близко, на бульваре. Для  хранения
дров и  вина  пользовались  подобием  полуподземной,  выложенной  раковинами
пещеры, по соседству с калиткой на Вавилонской улице  и  служившей  когда-то
гротом господину председателю: во времена "загородных  домиков"  и  "приютов
нежной страсти" не было любви без грота.
     К калитке на Вавилонской улице был прибит ящик для писем  и  газет.  Но
трое обитателей особняка на улице Плюме не получали ни писем,  ни  газет,  и
вся  польза  ящика,  бывшего  некогда  посредником  и  наперсником  любовных
шалостей судейского любезника, теперь  состояла  лишь  в  передаче  повесток
сборщика налогов и извещений от национальной гвардии, ибо господин Фошлеван,
рантье, числился в национальной  гвардии;  он  не  мог  проскользнуть  через
густую сеть учета 1831 года. Муниципальные списки, заведенные  в  то  время,
распространились  и  на  монастырь  Малый  Пикпюс  -  на  это  своего   рода
непроницаемое и священное облако, выйдя из которого  Жан  Вальжан  в  глазах
мэрии был особой почтенной  и,  следовательно,  достойной  вступить  в  ряды
национальной гвардии.
     Три-четыре раза в год Жан Вальжан надевал мундир  и  -  надо  заметить,
весьма охотно -  нес  караульную  службу,  то  было  законное  переодеванье,
которое связывало его с другими людьми, вместе с тем давая  ему  возможность
держаться особняком. Жану Вальжану минуло шестьдесят лет - в  этом  возрасте
человек имеет право на