оразительная глупость не  нова,  это  вовсе  не  ошибка  юности.
Древние народы поступали так же, как и мы. "Клоака Рима, -по словам  Либиха,
- поглотила все благосостояния римских крестьян".  После  того  как  римские
водостоки разорили окрестные деревни, Рим обесплодил Италию, а бросив Италию
в свои клоаки, он отправил  туда  Сицилию,  затем  Сардинию,  потом  Африку.
Сточные трубы Рима пожрали мир. Клоака разинула ненасытную пасть на город  и
на вселенную. Urbi et оrbi. Вечный город, бездонная клоака.
     В этом отношении, как и в остальных, Рим подал пример.
     Париж следует этому примеру с нелепым упорством,  свойственным  великим
городам, средоточиям духовной жизни.
     Для осуществления упомянутого процесса под  Парижем  существует  второй
Париж-Париж  водостоков,  со  своими  улицами,   перекрестками,   площадями,
тупиками, магистралями и даже  своим  уличным  движением  -  потоками  грязи
вместо людского потока.
     Никому не следует льстить, даже великому народу;  там,  где  есть  все,
наряду с величием имеется и позор; Париж заключает  в  себе  Афины  -  город
просвещения; Тир-город могущества, Спарту-город доблести,  Ниневию  -  город
чудес, но он впитал в себя также и Лютецию -город грязи.
     Впрочем, на этом также лежит отпечаток его  могущества;  в  грандиозных
подземных трущобах Парижа, как и в других его  памятниках,  воплощается  тот
странный идеал, какой в истории человечества воплощают собою люди,  подобные
Макиавелли, Бэкону и Мирабо, - величие гнусности.
     Подземелье Парижа, если бы  взгляд  мог  проникнуть  сквозь  толщу  его
поверхности, представились бы нам в виде колоссального звездчатого  коралла.
В морской губке гораздо меньше отверстий и разветвлений, чем в той  земляной
глыбе шести миль в окружности, на которой покоится великий древний город. Не
говоря  уже  о  катакомбах,  образующих  особое  подземелье,  не  говоря   о
запутанных тенетах газопроводов, не считая  широко  развитой  системы  труб,
подводящих питьевую воду к фонтанам, - водостоки сами по себе  образуют  под
обоими берегами Сены причудливую, скрытую во мраке сеть; путеводной нитью  в
этом лабиринте служит уклон почвы.
     Здесь, во мгле  и  сырости,  водятся  крысы,  которые  кажутся  как  бы
порождением этого второго Парижа.


Глава вторая. ДРЕВНЯЯ ИСТОРИЯ КЛОАКИ



     Если вообразить, что Париж снимается, как  крышка,  то  подземная  сеть
сточных труб по обеим сторонам реки покажется нам с высоты  птичьего  полета
чем-то вроде толстого сука, как бы  привитого  к  реке.  Окружной  канал  на
правом берегу будет стволом этого сука, боковые отводы - ветвями, а тупики -
побегами.
     Это сравнение передает лишь общий вид и далеко не точно, так как прямой
угол, обычный для  подобных  подземных  разветвлений,  редко  встречается  в
растительном мире.
     Вы  получите  более  правильное   представление   об   этом   необычном
геометральном плане, если вообразите себе перепутанные и густо  разбросанные
на темном фоне затейливые письмена некоего  восточного  алфавита,  связанные
одно с другим в кажущемся беспорядке, то углами, то концами, словно наугад.
     Подземелья и сточные ямы играли важную роль в средние века в Византии и
на древнем Востоке.  Там  зарождалась  чума,  там  умирали  деспоты.  Народы
смотрели с каким-то священным ужасом на это скопище гнили, на эту чудовищную
обитель смерти. Кишащая червями  сточная  яма  Бенареса  вызывает  такое  же
головокружение, как львиный ров  Вавилона.  Теглат-Фаласар,  как  повествуют
книги раввинов, клялся свалками Ниневии. Из клоаки Мюнстера  вызывал  Иоганн
Лейденский свою ложную луну, а его восточный двойник, загадочный хоросанский
пророк Моканна, вызывал ложное солнце из сточного колодца в Кекшебе.
     В истории клоак рождается история человечества. Гемонии раскрыли  тайны
Рима. Водостоки Парижа были страшны в старину. Они служили  могилой,  и  они
служили убежищем. Преступление, вольнодумство, бунт, свобода совести, мысль,
грабеж, все, что преследуют или преследовали  некогда  человеческие  законы,
пряталось в этой дыре: шайки майотенов в XIV веке, уличные грабители  в  XV,
гугеноты в XVI, иллюминаты Морена в XVII, банды поджаривателей  в  XIX.  Сто
лет назад оттуда выходил ночной убийца, туда прятался от погони вор; в  лесу
были пещеры, в Париже - водостоки. Нищая братия, галльское подобие picareria
{Жулье (исп.).}, свирепая и хитрая, считала водостоки филиалом Двора чудес и
по вечерам спускалась в отверстие сточного колодца на  улице  Мобюэ,  как  в
собственную спальню.
     Вполне естественно, что  те,  кто  обычно  промышлял  в  глухом  тупике
Карманников или на улице Головорезов, искали ночного  убежища  под  мостиком
Зеленой  дороги  или  в  закоулке  Гюрпуа.  Там  вас  окружает   целый   рой
воспоминаний. В этих бесконечных коридорах появляются всевозможные призраки,
повсюду слякоть и зловоние; там и сям встречаются отдушины,  сквозь  которые
некогда Вийон из недр водостока беседовал с Рабле, стоявшим наверху.
     Клоака старого Парижа была местом встреч всех неудач и  всех  дерзаний.
Политическая экономия видит в ней свалку отбросов, социология  видит  в  ней
осадочный пласт.
     Клоака-это совесть города. Все стекается сюда, всему дается здесь очная
ставка. В этом призрачном месте много мрака, но тайн больше нет. Всякая вещь
принимает свой настоящий облик или по крайней мере свой  окончательный  вид.
Куча отбросов имеет то достоинство, что  не  лжет.  Здесь  нашла  пристанище
полная откровенность. Здесь валяется маска Базилио, но вы видите ее картон и
тесемки,  ее  лицо  и  изнанку,  откровенно  вымазанные  в  грязи.   К   ней
присоединился  фальшивый  нос  Скапена.  Весь  мерзкий   хлам   цивилизации,
выброшенный за ненадобностью, падает в эту бездну правды, куда  обрушивается
огромный социальный оползень. Все поглощается ею и  раскладывается  напоказ.
Эта беспорядочная свалка становится исповедальней. Тут невозможна обманчивая
личина, тут смываются все прикрасы, тут гнусность  сбрасывает  свой  покров,
тут  полная  нагота,  разоблачение  всех  иллюзий,  тут  нет  ничего,  кроме
подлинных вещей, являющих зловещий вид разрушения и конца. Бытие  и  смерть.
Здесь донышко бутылки изобличает пьяницу, ручка корзины судачит о  прислуге,
там  набалдашник  от  сломанной  трости,  некогда  кичившийся  литературными
вкусами, снова становится простым набалдашником, королевский лик на монете в
одно су откровенно покрывается медной ржавчиной, плевок Кайафы  сливается  с
блевотиной Фальстафа, золотая монета из игорного дома натыкается на гвоздь с
обрывком веревки самоубийцы, посинелый недоносок валяется, обернутый в  юбку
с блестками, в  которой  потаскуха  плясала  на  балу  в  Опере  на  прошлой
масленице, судейский берет вязнет в  грязи  рядом  с  полуистлевшим  подолом
шлюхи. Это больше чем братство, это - панибратство. Все, что подкрашивалось,
здесь умывается грязью.  Последняя  завеса  сорвана.  Клоака  -  циник.  Она
говорит все.
     Эта откровенная гнусность нравится нам, она облегчает душу. После  того
как на земле нам пришлось столько времени терпеливо смотреть,  какой  важный
вид напускают  на  себя  государственные  соображения,  нерушимость  клятвы,
политическая мудрость, человеческое правосудие, профессиональная  честность,
чопорность высокопоставленных особ, неподкупность чиновников, нам доставляет
утешение спуститься в клоаку  и  увидеть  обыкновенную  грязь,  которая  там
вполне уместна.
     К тому же оно и поучительно. Как мы уже говорили, вся история  проходит
через клоаку. Кровь Варфоломеевской ночи сочится туда капля за каплей сквозь
камни мостовой. Все массовые убийства,  всякая  политическая  и  религиозная
резня - все стекает в это подземелье цивилизации, сбрасывая  туда  трупы.  В
воображении мечтателя все убийцы, известные в истории,стоят там на коленях в
отвратительном полумраке, подвязав обрывки савана вместо передника, и  уныло
смывают следы своих деяний. Там и Людовик  XI  с  Тристаном,  Франциск  I  с
Дюпра, Карл IX со своей матерью, Ришелье с Людовиком XIII, там  и  Лувуа,  и
Летелье, Гебер и Майяр, - все они стараются  соскоблить  с  камней  пятна  и
уничтожить улики своих преступлений. Вы слышите под сводами шум  метлы  этих
призраков. Вы вдыхаете неописуемое зловоние социальных катастроф. Вы  видите
багровые отблески по углам. Там течет та ужасная  вода,  в  которой  омывали
окровавленные руки.
     Исследователю социальных явлений необходимо войти под эти темные своды.
Это часть его  лаборатории.  Философия  -  микроскоп  мысли.  Все  стремится
избежать  ее  внимания,  но  ничто  от  нее  не  ускользает.  Всякие  уловки
бесполезны. Что вы обнаруживаете, увертываясь  от  нее?  Собственный  позор.
Философия своим неподкупным взглядом  преследует  зло  и  не  позволяет  ему
исчезнуть бесследно.  По  вещам,  обезличенным  из-за  распада  или  как  бы
истаявшим от разрушения, она угадывает все.  Она  восстанавливает  пурпурное
одеяние по обрывку лохмотьев и женщину по ее тряпкам. По клоаке она судит  о
городе, по грязи судит о нравах. По черепку  она  воспроизводит  амфору  или
кувшин. По отпечатку ногтя на пергаменте  она  устанавливает  разницу  между
евреями Юденгассе и евреями гетто. По тому, что осталось, она определяет то,
что было- добро, зло, ложь, истину, кровавое  пятно  во  дворце,  чернильную
кляксу в притоне, каплю свечного сала в лупанарии,  преодоленные  испытания,
призываемые  искушения,  блевотину  оргии,  пороки  опустившегося  человека,
печать бесчестия на душах, склонных к  грубой  чувственности,  и  на  одежде
римского носильщика она узнает след от локтя Мессалины.


Глава третья. БРЮНЗО



     В средние века о парижских водостоках ходили легенды. В XVI веке Генрих
II предпринял их исследование, но оно ни к чему не привело.  Всего  сто  лет
назад, по свидетельству Мерсье, клоака еще была предоставлена самой  себе  и
растекалась, как хотела.
     Таков был старый Париж, раздираемый смутами,  сомнениями  и  метаниями.
Долгое время он вел себя довольно глупо. Позднее 89-й год показал, как город
может вдруг взяться за ум. Но в  доброе  старое  время  столице  не  хватало
рассудка, она не умела вести дела как в  материальном,  так  и  в  моральном
отношении и выметала мусор нисколько  не  лучше,  чем  злоупотребления.  Все
служило  препятствием,  все  представлялось  неразрешимой  задачей.  Клоака,
например, не подчинялась никаким  путеводителям.  Установить  направление  в
этой свалке отбросов было так же трудно, как разобраться в переулках  самого
города; на земле  -  непостижимое,  под  землей  -  непроходимое;  вверху  -
смешение   языков,   внизу   -   путаница   подземелий;   под    Вавилонским
столпотворением лабиринт Дедала.
     По временам сточные воды Парижа имели дерзость  выступать  из  берегов,
как будто этот непризнанный Нил вдруг приходил в ярость.  Тогда  происходило
нечто омерзительное  -  наводнение  города  нечистотами.  Время  от  времени
желудок цивилизации начинал плохо переваривать, содержимое клоаки подступало
к горлу  Парижа,  город  мучился  отрыжкой  своих  отбросов.  Тут  ощущалось
сходство  с  угрызениями  совести,   что   было   небесполезно;   это   были
предостережения,  встречаемые,  впрочем,  с  большим  недовольством.   Город
возмущался наглостью своих помойных ям и не верил, что грязь  снова  вылезет
наружу. Гнать ее беспощадно!
     Наводнение 1802 года  -  одно  из  незабываемых  воспоминаний  в  жизни
парижан,   достигших   восьмидесятилетнего   возраста.    Грязь    разлилась
крест-накрест по площади Победы, где возвышается статуя  Людовика  XIV;  она
затопила улицу Сент-Оноре из двух водосточных воронок на  Елисейских  полях,
улицу Сен-Флорантен из воронки на  Сен-Флорантен;  улицу  Пьер-а-Пуассон  из
стока на улице Колокольного звона, улицу Попенкур из отверстия под  мостиком
Зеленой дороги, Горчичную улицу из  клоаки  на  улице  Лапп;  она  заполнила
сточный желоб Елисейских полей до уровня тридцати пяти сантиметров. В  южных
кварталах через водоотвод Сены,  гнавший  ее  в  обратном  направлении,  она
прорвалась на улицу Мазарини, улицу Эшоде и улицу Маре, здесь растеклась  на
сто девять метров и остановилась за несколько шагов от дома, где жил  Расин,
выказав тем самым уже в XVIII веке больше уважения к поэту,  чем  к  королю.
Наводнение достигло наивысшего уровня на улице Сен-Пьер, где грязь поднялась
на три  фута  выше  плит,  прикрывавших  водосточные  трубы,  а  наибольшего
протяжения - на улице Сен-Сабен, где она разлилась на двести тридцать восемь
метров в длину.
     В начале нынешнего века клоака Парижа все еще  оставалась  таинственным
местом. Грязь нигде  особенно  не  восхваляли,  но  здесь  ее  дурная  слава
вызывала ужас. Париж знал кое-что о  мрачном  подземелье,  которое  под  ним
таилось. Его  сравнивали  с  чудовищным  болотом  древних  Фив,  где  кишели
сколопендры пятнадцати футов длиной и где мог бы окунуться  бегемот.  Грубые
сапоги чистильщиков сточных труб  никогда  не  отваживались  ступать  дальше
определенных границ. Недалеко было еще то время, когда телеги мусорщиков,  с
высоты  которых  Сент-Фуа  братался  с  маркизом   де   Креки,   выгружались
просто-напросто в сточные канавы. Очистку труб возлагали на  ливни,  которые
скорее засоряли их, чем промывали. Рим еще  окружал  свою  клоаку  известной
поэтичностью и называл ее Гемониями; Париж поносил свою и обзывал ее Вонючей
дырой. Она внушала ужас и науке и суеверию.  Гигиена  относилась  к  Вонючей
дыре с таким же отвращением, как и народные предания. Призрак Черного Монаха
впервые появился под  сводами  зловонного  стока  Муфтар;  трупы  мармузетов
сбрасывали в сточную яму Бочарной улицы; эпидемию злокачественной  лихорадки
1685  года  Фагон  приписывал  водостоку  Маре,  широкая  воронка   которого
продолжала зиять вплоть до  1833  года  на  улице  Сен-Луи,  почти  напротив
вывески "Галантного вестника". Про  отдушину  водостока  на  Камнедробильной
улице ходила слава, что оттуда распространялась чумная зараза,  загороженная
железной решеткой с острыми концами, торчащими как ряд  клыков,  она  словно
разевала на этой роковой улице пасть дракона, изрыгающего  на  людей  адский
смрад. Народная фантазия связывала мрачную  парижскую  клоаку  со  зловещими
видениями преисподней. У клоаки нет дна. Клоака - бездонный адский  колодец.
Полиции в голову не приходило обследовать эти пораженные проказой недра. Кто
осмелился бы измерить неведомое, исследовать глубины мрака,  отправиться  на
разведку в бездну? Это внушало ужас. Тем не менее нашелся  человек,  который
вызвался это сделать. У клоаки появился свой Христофор Колумб.
     Как-то раз в 1805 году, во время одного из редких наездов императора  в
Париж, министр внутренних дел, не то Декле, но то Крете, явился на  утренний
прием повелителя. На площади  Карусели  слышалось  бряцанье  волочащихся  по
земле сабель легендарных солдат великой  Республики  и  великой  Империи;  у
дверей Наполеона толпились герои Рейна,  Эско,  Адидже  и  Нила;  доблестные
соратники Жубера, Десе,  Марсо,  Гоша,  Клебера;  воздухоплаватели  Флерюса,
гренадеры Майнца, понтонеры Генуи, гусары,  на  которых  смотрели  пирамиды,
артиллеристы, осыпанные осколками ядер  Жюно,  кирасиры,  взявшие  приступом
флот, стоявший  на  якоре  в  заливе  Зюдерзее.  Одни  из  них  сопровождали
Наполеона на Лодийский мост; другие следовали за Мюратом в  траншеи  Мантуи;
третьи обгоняли Ланна по дороге  на  Монтебелло.  Вся  армия  того  времени,
представленная здесь  отрядом,  там  взводом  собралась  во  дворе  Тюильри,
охраняя покой императора: это происходило в ту блистательную  эпоху  великой
армии, когда позади было Маренго, а впереди - Аустерлиц.
     - Государь! - сказал Наполеону министр внутренних дел. - Вчера я  видел
самого бесстрашного человека во владениях вашего величества.
     - Кто же это? - резко спросил император. - И что он сделал?
     - Он кое-что задумал, государь.
     - Что именно?
     - Осмотреть водостоки Парижа.


Глава четвертая. ПОДРОБНОСТИ, ДОСЕЛЕ НЕИЗВЕСТНЫЕ



     Осмотр состоялся. Это  был  тяжелый  поход;  ночной  бой  с  заразой  и
удушливыми испарениями. И вместе с тем путешествие, богатое открытиями. Один
из участников разведки, толковый рабочий, в ту пору - юноша, рассказывал еще
несколько лет назад  кое-какие  любопытные  подробности,  которые  Брюнзо  в
донесении  префекту  полиции  счел  уместным   опустить,   как   недостойные
административного стиля. Способы обеззараживания были в  те  времена  весьма
примитивны. Едва успел Брюнзо миновать первые разветвления,  сети  подземных
каналов,  как  восемь  из  двадцати  его  рабочих  отказались  идти  дальше.
Предприятие было с южное, осмотр влек за  собой  и  очистку;  приходилось  и
расчищать  и  производить  измерения,  отмечать  отверстия  стоков,  считать
решетки и смотровые колодцы,  устанавливать  места  разветвлений,  указывать
точки присоединения новых каналов, обозначать на плане  очертания  подземных
водоемов, измерять глубину  мелких  притоков  главного  канала,  высчитывать
высоту каждого бокового канала до замка свода и  его  ширину  как  у  начала
закругления свода, так  и  у  основания  стен,  наконец  определять  уровень
притока воды, откуда бы она ни поступала в главный водосток - из боковых  ли
каналов, или с поверхности земли. Продвигаться вперед было  тяжело.  Нередко
спущенные вниз лестницы погружались в  топкий  ил  на  глубину  трех  футов.
Фонари едва мерцали в ядовитых испарениях. То  и  дело  приходилось  уносить
потерявших сознание  рабочих.  В  некоторых  местах  неожиданно  открывались
пропасти. Грунт  там  расселся,  каменный  настил  дна  обрушился,  водосток
обратился в бездонный колодец, ноге не на  что  было  опереться;  кто-то  из
спутников Брюнзо вдруг провалился, его вытащили с большим трудом. В  местах,
достаточно обезвреженных, по совету химика Фуркруа, зажигали, от перехода  к
переходу, большие клети с просмоленной паклей. Местами  стены  были  покрыты
безобразными грибами, похожими на опухоли; даже камни  казались  больными  в
этом месте, где нечем было дышать.
     Брюнзо в своих изысканиях обследовал всю клоаку от верховья до устья. В
месте, где Большой Ворчун разделяется  на  два  водостока,  он  разобрал  на
каменном выступе дату "1550": этот камень указывал границу, где  остановился
Филибер Делорм, которому  Генрих  II  поручил  произвести  осмотр  подземных
свалок Парижа. То была печать XVI века на клоаке; работу  XVII  века  Брюнзо
узнал в кладке водостока Понсо и водостока Старой Тампльской  улицы,  крытых
сводами между 1600 и 1650  годами,  а  работу  XVIII  -  в  западной  секции
канала-коллектора, проложенной и покрытой сводом в 1770 году. Оба эти свода,
в особенности менее  древний,  построенный  в  1740  году,  гораздо  сильнее
потрескались  и  обвалились,  чем  каменная  кладка   окружного   водостока,
проложенного в 1412 году. Это  был  год,  когда  ручей  родниковой  воды  из
Менильмонтана возвели в достоинство  Главной  клоаки  Парижа,  -так  мог  бы
повыситься в чине простой крестьянин, став камердинером короля, или, скажем,
Жан -дурак, превратившись в Левеля.
     В  нескольких  местах,  в  особенности  под  Дворцом  правосудия,  было
обнаружено нечто вроде старинных темниц, вырытых в самом водостоке. Это были
in pace! В одной из таких келий висел железный ошейник Все они  были  тотчас
же замурованы. Среди находок попадались и очень странные, в том числе скелет
орангутанга, убежавшего в 1800 году из Зоологического  сада;  он-то  и  был,
вероятно,  тем  пресловутым  чертом,  которого  многие   видели   на   улице
Бернардинцев в последнем году XIX столетия. Бедняга  черт  кончил  тем,  что
утопился в клоаке.
     Под длинным сводчатым коридором, примыкавшим к Арш-Марион, была найдена
прекрасно сохранившаяся корзина тряпичника, вызвавшая удивление знатоков.  В
то