енной на нем одном, Жан Вальжан чувствовал, что душа его утопает в
блаженстве. Бедняга трепетал, проникнутый неземной радостью, он с  восторгом
твердил себе,  что  так  будет  длиться  всю  жизнь;  он  уверял  себя,  что
недостаточно страдал, чтобы заслужить такое лучезарное счастье, и в  глубине
души благодарил бога за то, что его, отверженного, так горячо  полюбило  это
невинное существо.


Глава пятая. РОЗА ЗАМЕЧАЕТ, ЧТО ОНА СТАЛА ОРУДИЕМ ВОЙНЫ



     Однажды Козетта случайно взглянула на себя в зеркало  и  изумилась.  Ей
почти показалось, что она хорошенькая. Она почувствовала странное  волнение.
До сих пор она совсем не думала о своей внешности. Она смотрелась в зеркало,
но не видела себя. Кроме того, ей часто говорили, что она некрасива;  только
Жан Вальжан мягко повторял: "Да нет же, нет!" Как бы там  ни  было,  Козетта
всегда считала себя дурнушкой и выросла с  этой  мыслью,  легко,  по-детски,
свыкнувшись с нею. Но вот зеркало сразу сказало ей, как и Жан  Вальжан:  "Да
нет же!" Она не спала всю ночь. "А если и вправду я хороша? - думала она.  -
Как это было бы забавно,  если  бы  оказалось,  что  я  хороша  собой!"  Она
вспоминала своих блиставших красотой монастырских  подруг  и  повторяла  про
себя: "Неужели я буду, как мадмуазель такая-то?"
     На следующий день она уже сознательно посмотрела на себя  в  зеркало  и
успокоилась. "Что за вздор пришел мне в голову? - подумала  она.  -  Нет,  я
дурнушка". Она просто-напросто плохо  спала,  была  бледна,  с  синевой  под
глазами. Она не очень обрадовалась накануне,  поверив  в  свою  красоту,  но
теперь была огорчена, разуверившись  в  ней.  Больше  она  не  смотрелась  в
зеркало и в течение двух недель старалась причесываться, повернувшись к нему
спиною.
     Вечером, после обеда, она обычно занималась в  гостиной  вышиванием  по
канве  или  исполняла  какую-нибудь  другую  работу,  которой  научилась   в
монастыре; Жан Вальжан читал, сидя возле нее. Однажды она подняла голову,  и
ее очень удивило выражение беспокойства, которое она уловила в  устремленном
на нее взоре отца.
     В другой раз, проходя по улице, она  услышала,  как  кто-то  сзади  нее
сказал: "Красивая! Только плохо одета".
     "Это не про меня, - подумала она. - Я хорошо одета  и  некрасива".  Она
была в плюшевой шапочке и в старом мериносовом платье.
     Наконец однажды днем, когда она была в саду, она услышала,  как  старая
Тусен сказала: "А вы, замечаете, сударь, что наша барышня хорошеет?" Козетта
не слышала, что ответил отец; слова Тусен  были  для  нее  откровением.  Она
убежала из сада, поднялась в свою комнату, бросилась к  зеркалу  -  уже  три
месяца как она не смотрелась в него  -  и  вскрикнула.  Она  была  ослеплена
собой.
     Она была хороша, она была прекрасна; она  не  могла  не  согласиться  с
Тусен и со своим зеркалом. Ее  стан  сформировался,  кожа  побелела,  волосы
стали блестящими, какое-то особенное сияние зажглось в  ее  голубых  глазах.
Сознание своей красоты пришло к ней мгновенно, как ярко вспыхнувший свет, но
и другие заметили, что она хороша, и Тусен  сказала  об  этом,  и  прохожий,
по-видимому, говорил о ней, - сомнений больше  не  оставалось.  Растерянная,
ликующая, полная невыразимого восхищения, она вернулась в сад, чувствуя себя
королевой, и хотя стояла зима, она слышала пение птиц, видела золотое  небо,
солнце, светившее сквозь ветви, цветы на кустах.
     А Жан Вальжан испытывал глубокую и неизъяснимую сердечную тревогу.
     С некоторых пор он с ужасом глядел на красоту, которая  с  каждым  днем
все ярче расцветала на нежном личике Козетты. Взошла заря, пленительная  для
всех, зловещая для него.
     Козетта  была  хороша  задолго  до  того,  как  она  это  заметила.  Но
омраченный  взор  Жана  Вальжана  с  первого  же  дня  был  ранен   медленно
разгоравшимся  и  постепенно  заливавшим  девушку  неожиданным  светом.   Он
воспринял это как перемену в своей счастливой жизни, столь  счастливой,  что
он не осмеливался шевельнуться из опасения нарушить  в  ней  что-либо.  Этот
человек, прошедший через все несчастья, человек, чьи  раны,  нанесенные  ему
судьбой, до сих пор  кровоточили,  бывший  почти  злодеем  и  ставший  почти
святым, влачивший после цепей каторжника невидимую, но тяжелую цепь скрытого
бесчестия, человек, которого закон еще  не  освободил  и  который  мог  быть
каждую минуту схвачен и выведен из темницы своей добродетели на  яркий  свет
общественного позора, - этот человек принимал все,  прощал  все,  оправдывал
все, благословлял все, соглашался на все и вымаливал у провидения, у  людей,
у законов, у общества, у природы, у вселенной только одного; любви Козетты!
     Только бы Козетта продолжала его любить! Только  бы  господь  не  мешал
сердцу этого ребенка стремиться к нему и  принадлежать  ему  всегда?  Любовь
Козетты его исцелила, успокоила, умиротворила, удовлетворила,  вознаградила,
вознесла. Любимый Козеттой, он был счастлив! Он не просил большего. Если  бы
его спросили - "Хочешь быть счастливее?" - он бы ответил. "Нет". Если бы бог
его спросил; "Хочешь райского блаженства?" - он бы отвечал! - "Я прогадал бы
на этом".
     Все, что могло нарушить их жизнь, хотя бы даже слегка,  заставляло  его
трепетать от ужаса, как начало перемены. Он не  очень  хорошо  понимал,  что
такое женская красота, но инстинкт говорил ему, что это нечто страшное.
     Ошеломленный, глядел он из  глубины  своего  несчастья,  отверженности,
угнетенности, безобразия и старости на эту красоту, расцветавшую подле него,
перед ним, все торжественнее и величавее, на невинном, но таящем угрозу челе
ребенка.
     Он говорил себе: "Как она прекрасна! Что же теперь станется со мной?"
     В этом и сказывалось различие между его нежностью и  нежностью  матери.
То, что внушало ему душевную тревогу, для матери было бы радостью.
     Первые признаки наступившей перемены не замедлили обнаружиться.
     На следующий же день после того, как Козетта воскликнула - "Конечно,  я
хороша!" - она  обратила  внимание  на  свои  наряды.  Она  вспомнила  слова
прохожего:  "Красивая,  только  плохо  одета";  это  пророческое  дуновение,
пронесшееся возле нее и исчезнувшее, успело заронить в  ее  сердце  одно  из
двух зерен, которые, взойдя, заполняют всю жизнь женщины, - зерно кокетства.
Второе зерно - любовь.
     Как только она поверила в свою красоту, в  ней  проснулась  ее  женская
сущность. Она почувствовала отвращение  к  мериносовому  платью  и  плюшевой
шляпке. Отец никогда и  ни  в  чем  ей  не  отказывал.  Она  сразу  овладела
искусством одеваться, тайной шляпки,  платья,  накидки,  ботинок,  манжеток,
материи и цвета к лицу, - тем искусством,  которое  делает  парижанку  столь
очаровательной, столь загадочной и столь  опасной.  Выражение  "пленительная
женщина" было придумано для парижанки.
     Не прошло и  месяца,  как  маленькая  Козетта  стала  в  этой  пустыне,
именуемой Вавилонской улицей, не  только  одной  из  самых  красивых  женщин
Парижа, - а это немало, - но и одной из самых "хорошо одетых",  что  гораздо
важнее. Ей хотелось встретить "того прохожего", чтобы услышать его мнение  и
чтобы "проучить  его"!  Действительно,  она  была  прелестна  и  превосходно
отличала шляпку Жерара от шляпки Эрбо.
     Жан Вальжан с тревогой смотрел  на  эти  разорительные  новшества.  Он,
которому дано было только ползать, самое большее  -  ходить,  видел,  как  у
Козетты вырастают крылья.
     Но все же любая женщина, взглянув на туалет Козетты, сразу  поняла  бы,
что у нее нет матери. Некоторые незначительные правила  приличия,  некоторые
условности не были ею соблюдены. Например, мать сказала бы ей,  что  молодые
девушки не носят платья из тяжелого шелка.
     Выйдя из дому в первый раз в черном шелковом платье и накидке, в  белой
креповой шляпке, веселая, сияющая, розовая, гордая, блестящая, она, взяв под
руку Жана Вальжана, спросила:
     - Ну, как вы меня находите, отец?
     Жан Вальжан ответил тоном, в котором сквозила горькая нотка зависти:
     - Восхитительной!
     На прогулке он держался, как обычно. Вернувшись, он спросил Козетту:
     - Разве ты никогда  больше  не  наденешь  свое  платье  и  шляпку,  те,
прежние?
     Это происходило в  комнате  Козетты.  Козетта  обернулась  к  платяному
шкафу, где на вешалке висело ее разжалованное монастырское одеяние.
     - Костюм для ряженого! - воскликнула она. - На что он  мне?  О  нет,  я
никогда не надену эти ужасные вещи! С этой штукой  на  голове  я  похожа  на
чучело!
     Жан Вальжан глубоко вздохнул.
     С тех пор он стал замечать, что Козетта, которая раньше всегда  просила
его остаться дома и говорила: "Отец! Мне так хорошо здесь с вами!" -  теперь
всегда просила его пойти погулять. В самом  деле,  зачем  нужны  хорошенькое
личико и восхитительный наряд, если не показывать их?
     Еще он заметил, что Козетта уже не так любит дворик, как прежде. Теперь
она охотнее бывала в саду, не без удовольствия прогуливаясь перед  решеткой.
Жан Вальжан, замкнувшись в себе,  не  показывался  в  саду.  Он  не  покидал
дворика, словно сторожевой пес.
     Козетта, поняв, что она красива, утратила прелесть неведения;  прелесть
утонченную, потому что красота, сочетающаяся с простодушием,  невыразима,  и
нет ничего милее сияющей невинности, которая шествует, держа в руке  и  сама
того не подозревая, ключи  от  рая.  Но,  утратив  прелесть  наивности,  она
приобрела очарование задумчивости и серьезности.  Вся  проникнутая  радостью
юности, невинности, красоты, она дышала блистательной грустью.
     Именно в это время Мариус, после полугодового перерыва, снова увидел ее
в Люксембургском саду.


Глава шестая. БИТВА НАЧИНАЕТСЯ



     Козетта в своем затишье, как и Мариус в своем,  готова  была  встретить
любовь. Судьба, с присущим  ей  роковым,  таинственным  терпением,  медленно
сближала эти два существа, словно заряженные  электричеством  и  истомленные
зарницами надвигающейся страсти; эти души, чреватые любовью,  как  облака  -
грозой, должны были столкнуться и слиться во взгляде, как  сливаются  облака
во вспышке молнии.
     В романах так злоупотребляли силой взгляда, что  в  конце  концов  люди
перестали в нее верить. Теперь нужна смелость для того, чтобы  сказать,  что
он и она полюбили друг друга, потому что их взгляды встретились. И,  однако,
именно так начинают любить,  и  только  так.  Все  остальное  является  лишь
остальным и приходит позже. Нет ничего реальней этих глубочайших потрясений,
которые вызывают друг в друге две души, обменявшись такой искрой.
     В тот час, когда Козетта бессознательно бросила  взгляд,  взволновавший
Мариуса, Мариус не подозревал, что и его взгляд взволновал Козетту.
     Это было такое же зло и такое же благо.
     Уже давно она заметила его и наблюдала за ним, как замечают и наблюдают
девушки, хотя и глядя в другую сторону. Мариус еще считал Козетту дурнушкой,
когда Козетта уже находила  Мариуса  красивым.  Но  он  не  обращал  на  нее
внимания, и она оставалась равнодушной к молодому человеку.
     Все же она  не  могла  не  признать,  что  у  него  прекрасные  волосы,
прекрасные глаза и зубы, приятный  голос,  который  она  слышала,  когда  он
разговаривал с товарищами, что у него, если угодно, неловкая походка,  но  в
ней есть своеобразное изящество, что он совсем не глуп, что весь  его  облик
отмечен благородством,  мягкостью,  простотой  и  гордостью,  что,  наконец,
пускай на вид он беден, но полон достоинства.
     В тот день, когда их глаза неожиданно  встретились  и  наконец  сказали
друг другу неясные и невыразимые слова, которые  невнятно  передает  взгляд,
Козетта сначала ничего не поняла. В глубокой задумчивости  вернулась  она  в
дом на Западной улице, куда, по своему обыкновению,  перебрался  на  полтора
месяца Жан Вальжан. На следующий день, проснувшись, она подумала  о  молодом
незнакомце, который так долго был равнодушен и холоден, а теперь  как  будто
обратил на нее внимание, однако ей показалось, что это внимание нисколько не
льстит ей. Скорее она сердилась на красивого  гордеца.  Что-то  протестующее
шевельнулось в ней. Ей казалось, что она наконец отомстит  за  себя,  и  при
мысли об этом Козетта испытывала какую-то еще почти ребяческую радость.
     Сознавая себя красивой, она чувствовала, хотя и  смутно,  что  обладает
оружием. Женщины играют своей красотой, как дети ножом. Им  случается  самих
себя поранить.
     Читатель помнит колебания Мариуса, его трепет, его страхи. Он продолжал
сидеть на скамье и не подходил к Козетте. Это вызывало в ней досаду. Однажды
она сказала Жану Вальжану: "Пойдем, отец, погуляем по этой  стороне".  Видя,
что Мариус не идет к ней, она направилась к нему.  В  таких  случаях  каждая
женщина похожа на Магомета. И затем, как  это  ни  странно,  первый  признак
истинной любви у молодого человека - робость, у молодой девушки  -  смелость
Это удивительно и в то же время очень просто. Два пола, стремясь сблизиться,
заимствуют недостающие им свойства друг у друга.
     В этот день взгляд Козетты свел Мариуса с ума, взгляд Мариуса  заставил
затрепетать  Козетту.  Мариус  ушел  с  надеждой  в  душе,   Козетта   -   с
беспокойством. С этого дня они стали обожать друг друга.
     Первое, что испытала  Козетта,  была  смутная  и  глубокая  грусть.  Ей
казалось, что за один день ее душа потемнела. Она не узнавала себя.  Чистота
девичьей души, слагающаяся из холодности и веселости, похожа  на  снег.  Она
тает под солнцем любви.
     Козетта не знала, что такое любовь. Она никогда не слышала этого  слова
в земном его значении. В тетрадях светской музыки, попадавших  в  монастырь,
слово "любовь" было заменено словами "морковь" или "свекровь". Это порождало
загадки, подстрекавшие воображения старших пансионерок::  "Ах,  как  приятна
морковь!" или "Жалость - не свекровь". Но Козетта вышла лз монастыря слишком
юной, чтобы особенно интересоваться "свекровью". И она не знала, как назвать
то, что испытывала теперь. Но разве в меньшей степени болен человек  оттого,
что не ведает названия своей болезни?
     Она любила с тем большей страстью,  что  любила  в  неведении.  Она  не
знала, хорошо это или плохо, полезно или опасно, благотворно или смертельно,
вечно или преходяще, дозволено или  запрещено,  она  любила.  Она  бы  очень
удивилась, если бы ей сказали: "Вы не спите? Но ведь это непозволительно! Вы
перестали есть? Но это очень дурно! У вас тяжесть в груди и сердцебиение? Но
это никуда не годится! Вы то краснеете, то бледнеете, когда известное лицо в
черном костюме появляется в конце  известной  зеленой  аллеи?  Но  ведь  это
ужасно!" Она не поняла бы и ответила: "Как же я могу быть виновата в том,  в
чем я не вольна и чего не понимаю?"
     Случаю было угодно, чтобы посетившая ее любовь была именно той, которая
лучше всего соответствовала ее душевному  состоянию.  То  было  своего  рода
обожание издали, безмолвное созерцание, обоготворение  незнакомца.  То  было
явление юности - другой такой же  юности,  ночная  греза,  превратившаяся  в
роман и оставшаяся грезой, желанное видение, наконец воплотившееся,  но  еще
не имеющее ни  имени,  ни  вины  за  собой,  ни  пятна,  ни  требований,  ни
недостатков, - словом, далекий возлюбленный,  обитающий  в  идеальном  мире,
мечта, принявшая четкий облик. Всякая встреча, более определенная и на более
близком расстоянии, в это первое время вспугнула бы Козетту, еще  наполовину
погруженную в сумрак монастырской  жизни,  который  преувеличивал  опасности
мирской жизни.  Все  детские  и  монашеские  страхи  перемешивались  в  ней.
Монастырский дух, которым она прониклась за пять лет и которым  до  сих  пор
веяло от нее, показывал ей все окружающее в  неверном  свете.  И  сейчас  ей
нужен был не возлюбленный, даже не влюбленный: ей нужно было только видение.
Она  начала  обожать  Мариуса  как  нечто  восхитительное,   светозарное   и
недосягаемое.
     Крайнее простодушие граничит с  крайним  кокетством,  поэтому  она  ему
улыбалась без всякого стеснения.
     Каждый день она нетерпеливо ожидала часа прогулки,  встречала  Мариуса,
чувствовала себя невыразимо счастливой и думала,  что  вполне  чистосердечно
выражает  все  свои  мысли,  говоря  Жану  Вальжану:  "Какая  прелесть  этот
Люксембургский сад!"
     Мариус  и  Козетта  пребывали  друг  для  друга   во   тьме.   Они   не
разговаривали, не здоровались, они не были знакомы;  они  виделись,  подобно
небесным светилам, разделенным миллионами  миль,  и  жили  созерцанием  друг
друга.
     Так, мало-помалу Козетта становилась женщиной, прекрасной и влюбленной,
сознающей свою красоту и неведающей о своей любви. Сверх всего -  кокетливой
в силу своей невинности.


Глава седьмая. ЗА ОДНОЙ ПЕЧАЛЬЮ ПЕЧАЛЬ ЕЩЕ БОЛЬШАЯ



     При всех обстоятельствах в человеке бодрствует особый инстинкт.  Старая
и вечная  мать-природа  глухо  предупреждала  Жана  Вальжана  о  присутствии
Мариуса. И Жан Вальжан содрогался в самых темных  глубинах  своей  души.  Он
ничего не видел, ничего не знал, но всматривался с настойчивым  вниманием  в
окружавший его мрак, словно чувствуя, что в то время как  нечто  созидается,
нечто другое разрушается. Мариус, предупрежденный той же матерью-природой, -
и в этом мудрость божественного закона, - делал все возможное, чтобы  "отец"
девушки его не видел. Иногда Жан Вальжан его замечал. Поведение Мариуса было
не совсем естественным. Его осторожность  была  подозрительной,  а  смелость
неловкой. Он уж не подходил так близко, как раньше;  он  садился  поодаль  и
словно погружался в экстаз; он приносил с собой книгу и  притворялся,  будто
читает. Зачем он притворялся? Раньше он  приходил  в  старом  фраке,  теперь
всегда в новом; нельзя было утверждать с уверенностью, что он не  завивался,
у него были какие-то странные глаза, он стал носить перчатки. Короче говоря,
Жан Вальжан от всей души ненавидел этого молодого человека.
     Козетта не давала поводов для подозрений. Не понимая в точности, что  с
ней происходит, она тем не менее чувствовала в себе нечто новое,  что  нужно
скрывать.
     Между желанием наряжаться, возникшим у Козетты, и обыкновением надевать
новый фрак, появившимся у  незнакомца,  существовала  какая-то  взаимосвязь,
мысль о  которой  была  несносна  для  Жана  Вальжана.  Быть  может,  вполне
вероятно, даже несомненно, то была случайность, но случайность опасная.
     Он не говорил с Козеттой о незнакомце. Все же  как-то  раз  он  не  мог
удержаться и, полный того  смутного  отчаяния,  которое  побуждает  человека
внезапно погрузить зонд в собственную рану, сказал ей:
     - Как важничает этот молодой человек!
     Годом раньше Козетта, с безразличием девочки, ответила бы  ему:  "Вовсе
нет, он очень милый". Десятью годами позже, с любовью к  Мариусу  в  сердце,
она бы сказала: "Вы правы, просто противно смотреть, как он  важничает!"  Но
теперь, в этот период своей жизни и своей любви, она ограничилась тем, что с
невозмутимым спокойствием ответила:
     - Кто? Ах, этот молодой человек!
     Можно было подумать, что она видит его первый раз в жизни.
     "Как я глуп! - подумал Жан Вальжан. - Она его  и  не  заметила.  Я  сам
обратил ее внимание на него".
     О простота старцев! О мудрость детей!
     Таков уж закон  этих  ранних  лет  страданий  и  забот,  этого  жаркого
поединка первой любви с первыми препятствиями: девушка не  попадается  ни  в
одну ловушку, юноша попадает в каждую. Жан Вальжан  начал  тайную  борьбу  с
Мариусом, а Мариус в  святой  простоте,  свойственной  его  возрасту  и  его
страсти, даже не догадывался об  этом.  Жан  Вальжан  строил  ему  множество
козней: он менял часы прогулок, пересаживался на другую скамью, забывал  там
свой платок, приходил в сад один; Мариус опрометчиво попадался во все тенета
и на все вопросительные знаки, расставленные Жаном Вальжаном  на  его  пути,
простодушно отвечал: "Да!" Однако Козетта была