атянула во всю мочь и  загнусавила  с  дикой  игривостью
попурри из пользовавшейся в то время известностью Весталки Дезожье;  деревья
уныло шелестели  листьями;  в  боковой  аллее  буржуа  слушали  с  идиотским
блаженством эти шуточки, исполняемые призраками.
     В этой процессии, как в первозданном хаосе, смешались все  человеческие
бедствия. Там можно было  увидеть  лицевой  угол  всех  животных;  там  были
старики, юноши, голые черепа, седые бороды, чудовищная  циничность,  угрюмая
покорность, дикие оскалы, нелепые позы, свиные рыла под  фуражками,  подобия
девичьих головок с выпущенными на виски завитками, детские и потому страшные
лица, тощие лики скелетов, которым  не  хватало  только  смерти.  На  первой
телеге сидел негр, в прошлом, быть может, невольник,  который  мог  сравнить
свои прежние цепи с настоящими. Страшный уравнитель низов, позор, тронул все
лица; на этой ступени  падения,  в  последних  глубинах  общественного  дна,
испытали они последнее свое превращение: невежество, перешедшее в тупость, и
разумение, перешедшее в отчаяние. Тут не из кого  было  выбирать:  эти  люди
представляли собой как бы самые  сливки  грязи.  Было  ясно,  что  случайный
распорядитель гнусной процессии не распределял их по группам.  Эти  существа
были связаны и соединены наудачу, вероятно, по произволу  алфавита,  и,  как
попало, погружены на повозки. Однако ужасы, собранные вместе, в конце концов
выявляют свою равнодействующую; всякое  объединение  несчастных  дает  некий
итог; каждая цепь имела общую душу, каждая телега - свое лицо. Рядом с  той,
которая пела,  была  другая,  на  которой  вопили;  на  третьей  выпрашивали
милостыню; на одной скрежетали зубами; на следующей  стращали  прохожих;  на
шестой богохульствовали; последняя была нема, как могила.  Данте  решил  бы,
что он видит семь кругов ада в движении.
     Это был зловещий марш осужденных к месту наказания, но совершался он не
на ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а, что еще страшнее, на позорных
тюремных повозках.
     Один из конвойных, державший палку с крючком на конце, время от времени
обнаруживал намерение поворошить ею эту кучу человеческого отребья. Какая-то
старуха в толпе показывала на них пальцем мальчику лет пяти и приговаривала:
"Это тебе урок, негодник!"
     Пение и брань все усиливались;  наконец  тот,  кто  казался  командиром
охраны, щелкнул бичом, и по этому знаку ужасающие палочные удары,  глухие  и
слепые, подобно граду, обрушились на семь повозок; люди рычали, бесновались,
и это удвоило веселье уличных мальчишек, налетевших на этот гнойник, подобно
рою мух.
     Взгляд Жана Вальжана стал страшен.  То  были  уже  не  глаза;  то  было
непроницаемое  стекло,  заменяющее  зрачок  у   некоторых   несчастных,   не
отражающее действительности, но словно горящее отсветами ужасов и катастроф.
Он не замечал открывшегося перед ним зрелища; его взору  предстало  страшное
видение. Он хотел встать, бежать, исчезнуть, - и  не  мог  двинуть  пальцем.
Иногда увиденное овладевает вами и как  бы  вцепляется  в  вас.  Он  застыл,
пригвожденный  к  месту,  окаменевший,  остолбенелый,   спрашивая   себя   в
невыразимой смутной тревоге, что означает это зловещее преследование, откуда
взялось это скопище демонов, обратившееся против него.  Внезапно  он  поднял
руку ко лбу, - обычное движение, тех, к кому внезапно возвращается память, -
он вспомнил, что таков был постоянный маршрут, что сюда обычно  сворачивали,
чтобы избежать встречи с королем, всегда возможной по дороге в Фонтенебло, и
что тридцать пять лет тому назад он сам проезжал через эту заставу.
     Козетта была испугана по-другому, но не меньше. Она ничего не понимала;
у нее перехватило дыхание; то, что  она  видела,  казалось  ей  невозможным.
Наконец она воскликнула:
     - Отец! Что такое в этих повозках?
     Жан Вальжан ответил:
     - Каторжники.
     - Куда же они едут?
     - На каторгу.
     В это время палочные удары посыпались особенно щедро  и  часто,  к  ним
прибавились удары саблей плашмя, - то  было  какое-то  неистовство  бичей  и
палок;   каторжники   скорчились,   наказание   привело   их   в   состояние
отвратительной  покорности,  все  замолчали,  бросая  по  сторонам   взгляды
затравленных волков.
     Козетта дрожала с головы до ног.
     - Отец! И все это - люди? - снова спросила она.
     - Некоторые из них, - ответил несчастный.
     Это был этап, выступивший до рассвета из Бисетра  и  направлявшийся  по
дороге в Мен, чтобы обогнуть Фонтенебло, где  тогда  пребывал  король.  Этот
объезд должен был продлить ужасный путь на три или  четыре  дня,  но,  чтобы
уберечь  августейшую  особу  от  неприятного  зрелища,  можно,   разумеется,
продолжить пытку.
     Жан  Вальжан  вернулся  домой  совершенно  подавленный.  Такая  встреча
равносильна удару; она оставляет по себе грозную память.
     Однако Жан Вальжаи, возвратившись с Козеттой на Вавилонскую  улицу,  не
заметил, чтобы она задавала еще вопросы по  поводу  того,  что  им  довелось
увидеть;  возможно,  он  был  слишком  погружен  в  себя  и  угнетен,  чтобы
воспринять ее слова и ответить на них. Только вечером, когда Козетта уходила
спать, он услышал, как она вполголоса, словно  разговаривая  сама  с  собой,
сказала:
     - О господи! Мне кажется, если бы я встретилась с  кем-нибудь  из  этих
людей, я умерла бы только оттого, что увидела его вблизи!
     К счастью, на следующий день после этой трагической встречи, в  Париже,
по случаю какого-то официального торжества, состоялись празднества: парад на
Марсовом поле, фехтование  шестами  лодочников  на  Сене,  представление  на
Елисейских полях, фейерверки  на  площади  Звезды,  иллюминация  всюду.  Жан
Вальжаи, изменив своим привычкам, повел Козетту на праздник, чтобы  рассеять
воспоминания о вчерашнем дне и заслонить веселой  суматохой,  поднявшейся  в
Париже, отвратительную картину, промелькнувшую перед ней накануне.
     Парад, бывший приправой к празднеству, естественно вызвал круговращение
мундиров; Жан Вальжан надел форму национального гвардейца,  испытывая  нечто
похожее на чувство укрывшегося от опасности человека.  Так  или  иначе  цель
прогулки была, казалось, достигнута. Козетта,  считавшая  для  себя  законом
угождать отцу, согласилась на это развлечение с  легкой  и  непритязательной
радостью, свойственной юности; впрочем, для нее всякое зрелище было внове, и
она не отнеслась слишком пренебрежительно  к  этому  общему  котлу  веселья,
именуемому "народным гуляньем";  Жан  Вальжан  имел  право  думать,  что  он
добился своего и что в памяти  Козетты  не  осталось  и  следа  от  мерзкого
видения.
     Несколько дней спустя, утром, когда ярко светило солнце, они оба  вышли
в сад - это было новым  нарушением  правил,  установленных  для  себя  Жаном
Вальжаном, и привычки сидеть в своей комнате,  которую  привила  Козетте  ее
печаль; Козетта, в пеньюаре, восхитительно окутанная этим небрежным утренним
нарядом, подобно  звезде,  прикрытой  облачком,  вся  розовая  после  сна  и
озаренная светом, стоя возле старика,  молча  ее  созерцавшего  растроганным
взглядом, обрывала лепестки маргаритки. Она не  знала  прелестного  гадания:
"любит - не любит"; да и кто мог ее  этому  научить?  Она  ощипывала  цветок
инстинктивно, невинно, не  подозревая,  что  обрывать  маргаритку  -  значит
обнажать свое сердце.  Если  бы  существовала  четвертая  Грация,  именуемая
Меланхолией и при этом улыбавшаяся, то она походила бы на  эту  Грацию.  Жан
Вальжан был заворожен созерцанием беленьких пальчиков, обрывавших цветок; он
забыл обо всем, растворившись в сиянии, окружавшем девушку. Рядом, в кустах,
щебетала малиновка. Белые облачка так весело неслись по небу, словно  только
что вырвались на свободу. Козетта продолжала сосредоточенно обрывать цветок;
казалось, она мечтала о чем-то, и ее мечта должна была быть  очаровательной.
Внезапно, с изящной медлительностью лебедя, она повернула голову и спросила:
     - Отец, а что это такое - каторга?



Книга четвертая. ПОМОЩЬ СНИЗУ МОЖЕТ БЫТЬ ПОМОЩЬЮ СВЫШЕ




Глава первая. РАНА СНАРУЖИ, ИСЦЕЛЕНИЕ ВНУТРИ



     Так, день за днем, омрачалась их жизнь.
     У них осталось только одно  развлечение,  некогда  бывшее  счастьем,  -
оделять хлебом голодных и одеждой страдавших от  холода.  Навещая  бедняков,
Жан Вальжан и Козетта, которая  часто  сопровождала  его,  чувствовали,  как
вновь оживает в них что-то от былой задушевной  их  близости;  иногда,  если
случался хороший день и  удавалось  помочь  многим  страдальцам,  согреть  и
порадовать многих малышей, Козетта вечером была несколько веселее. Именно  в
эту пору их жизни они и посетили конуру Жондрета.
     На следующее же утро после этого посещения Жан Вальжан появился в  доме
спокойный, как всегда, но с широкой  раной  на  левой  руке,  воспалившейся,
злокачественной и похожей на ожог; о причине ее он сказал  уклончиво.  Из-за
этой раны его целый месяц лихорадило, и он сидел дома. Обращаться к врачу он
не хотел. Когда Козетта настаивала, он отвечал. "Позови ветеринара".
     Козетта  перевязывала  рану  утром  и  вечером  с  такой   божественной
кротостью, с таким выражением ангельского счастья быть ему полезной, что Жан
Вальжан  чувствовал,  как  к  нему   возвращается   прежняя   радость,   как
рассеиваются его опасения и  тревоги.  Глядя  на  Козетту,  он  твердил:  "О
целебная рана! О целебная болезнь!"
     Пока отец был болен,  Козетта  покинула  особняк:  она  снова  полюбила
флигелек и дворик. Почти весь день она проводила с Жаном Вальжаном и  читала
ему книги по его выбору, главным образом путешествия. Жан Вальжан воскресал;
его счастье вновь расцветало, сияя неизъяснимым светом; Люксембургский  сад,
молодой неизвестный бродяга, охлаждение Козетты - все эти тучи не  застилали
больше его души.  Он  даже  сказал  себе:  "Я  все  это  выдумал.  Я  старый
сумасброд".
     Его счастье было так велико, что страшная и столь неожиданная встреча с
семейством Тенардье в конуре Жондрета  почти  не  затронула  его.  Он  успел
ускользнуть, его след  был  потерян.  Что  ему  до  остального!  Если  он  и
вспоминал о ней, то лишь с чувством жалости к этим несчастным. "Теперь они в
тюрьме, - думал он, - и уже не в состоянии мне  вредить,  но  какая  жалкая,
несчастная семья!"
     Об  отвратительном  видении  на  Менской  заставе  Козетта  больше   не
заговаривала.
     В монастыре сестра Мехтильда преподавала Козетте музыку. У Козетты  был
голос малиновки, наделенной душой, и  порой,  вечерами,  в  скромном  жилище
раненого, она пела печальные песенки, радовавшие Жана Вальжана.
     Наступила весна; сад в это  время  года  был  так  прекрасен,  что  Жан
Вальжан сказал Козетте: "Ты никогда не гуляешь в саду, поди  прогуляйся".  -
"Хорошо, отец", - сказала Козетта.
     Исполняя его желание, она снова начала гулять в  саду,  большею  частью
одна, потому что, как мы уже упоминали, Жан  Вальжан,  по  всей  вероятности
боясь быть замеченным через решетку, почти никогда не ходил в сад.
     Его рана дала другое направление мыслям обоих.
     Козетта, увидев, что отцу стало легче, что он выздоравливает и  кажется
счастливым, испытывала удовлетворение, которого она даже не приметила  сама,
настолько естественно и незаметно оно пришло.  Кроме  того,  был  март,  дни
становились длиннее, зима проходила, а она всегда уносит с собой  что-то  от
наших горестей; потом наступил апрель-этот рассвет лета, свежий,  как  заря,
веселый, как детство, иногда плаксивый, как новорожденный.  Природа  в  этом
месяце полна пленительного мерцающего света, льющегося с неба,  из  облаков,
от деревьев, лугов и цветов в человеческое сердце.
     Козетта была еще слишком молода, чтобы не  проникнуться  этой  радостью
апреля, который был сам похож на нее. Нечувствительно и  незаметно  для  нее
мрачные мысли исчезали. Весной в опечаленной душе становится светлее, как  в
ясный полдень в подвале. Да Козетта особенно и не печалилась уж так  сильно.
Это было очевидно, хотя она и не отдавала себе в том  отчета.  Утром,  часов
около десяти, после завтрака, когда ей удавалось  увлечь  отца  на  четверть
часа в сад и погулять с ним на  солнышке  возле  крылечка,  поддерживая  его
больную руку, она сама не замечала, что то и дело смеялась и была счастлива.
     Жан Вальжан с радостью убеждался, что она  снова  становится  свежей  и
румяной.
     - О целебная рана! -тихонько повторял он.
     И он был благодарен Тенардье.
     Как только рана зажила, он возобновил свои одинокие вечерние прогулки.
     Но было бы заблуждением думать, что можно без всяких приключений гулять
одному вечерами по малонаселенным окраинам Парижа.


Глава вторая. ТЕТУШКА ПЛУТАРХ БЕЗ ТРУДА ОБЪЯСНЯЕТ НЕКОЕ ЯВЛЕНИЕ



     Как-то вечером маленькому Гаврошу нечего было есть; он вспомнил, что не
обедал и накануне; это становилось скучным. Он решил попытаться поужинать  и
отправился побродить в пустынных местах за Сальпетриер; именно там  и  можно
было рассчитывать на удачу. Где  нет  никого,  что-нибудь  да  найдется.  Он
добрался до какого-то поселка; ему показалось, что это деревня Аустерлиц.
     Однажды, разгуливая там, он заметил старый сад, где появлялись старик и
старуха, а в этом саду - довольно сносную яблоню.  Возле  яблони  находилось
нечто вроде неплотно прикрытого ларя для хранения плодов, откуда можно  было
стащить яблоко. Яблоко - это ужин;  яблоко  -  это  жизнь.  Яблоко  погубило
Адама, но могло спасти Гавроша. За садом была пустынная немощеная улочка, за
отсутствием домов окаймленная кустарником; сад от улицы отделяла изгородь.
     Гаврош направился к этому саду, нашел улочку, узнал  яблоню,  убедился,
что ларь для плодов на месте, и внимательно обследовал изгородь; а что такое
изгородь? - раз-два, и перескочил. Вечерело, на улице не было ни души, время
казалось  подходящим.  Гаврош  собрался  уже  идти  на  приступ,  но   вдруг
остановился. В саду разговаривали. Гаврош посмотрел сквозь щель в изгороди.
     В двух шагах от него, по ту сторону изгороди,  как  раз  против  места,
которое  он  наметил,  чтобы  проникнуть  внутрь,  лежал  камень,  служивший
скамьей; на этой скамье сидел  старик,  хозяин  сада,  а  перед  ним  стояла
старуха. Старуха брюзжала. Гаврош, не отличавшийся скромностью, прислушался.
     - Господин Мабеф! - сказала старуха.
     "Мабеф! - подумал Гаврош. - Вот потеха!"
     Старик не шевельнулся. Старуха повторила:
     - Господин Мабеф!
     Старик, не поднимая глаз, наконец отозвался:
     - Что скажете, тетушка Плутарх?
     "Тетушка Плутарх! - подумал Гаврош. - Да это прямо умора!"
     Тетушка Плутарх заговорила, и старик вынужден  был  вступить  с  ней  в
беседу.
     - Хозяин недоволен.
     - Почему?
     - Мы должны за девять месяцев.
     - Через три месяца мы ему будем должны за двенадцать.
     - Он говорит, что выставит нас.
     - Что ж, я пойду.
     - Зеленщица просит денег. И нет больше ни одной охапки поленьев. Чем вы
будете отапливаться зимой? У нас нет дров.
     - Зато есть солнце.
     - Мясник больше не дает в долг и не хочет отпускать говядину.
     - Это очень кстати. Я плохо переношу мясо. Это для меня слишком тяжелая
пища.
     - Что же подавать на обед?
     - Хлеб.
     - Булочник требует по счету и говорит, что раз нет денег,  не  будет  и
хлеба.
     - Хорошо!.
     - Что же вы будете есть?
     - У нас есть яблоки.
     - Но, сударь, ведь нельзя жить просто так, без денег.
     - У меня их нет.
     Старуха ушла, старик остался один. Он погрузился в размышления.  Гаврош
тоже размышлял. Почти совсем стемнело.
     Вместо того чтобы перебраться через изгородь, Гаврош уселся под  ней  -
таково было первое следствие его размышлений. Внизу  ветки  кустарника  были
немного реже.
     "Смотри-ка, -воскликнул про себя Гаврош, -да  тут  настоящая  спальня!"
Забравшись поглубже, он свернулся в комочек. Спиной он почти касался  скамьи
дедушки Мабефа. Он слышал дыхание старика.
     Вместо того чтобы пообедать, он попытался заснуть.
     Сон кошки - сон вполглаза. Гаврош и сквозь дремоту караулил.
     Бледное сумеречное небо отбрасывало белый  отсвет  на  землю,  и  улица
обозначалась сизой полосой между двумя рядами темных кустов.
     Внезапно на этой белесоватой  ленте  возникли  два  силуэта.  Один  шел
впереди, другой - на некотором расстоянии сзади.
     - А вон и еще двое, - пробормотал Гаврош.
     Первый  силуэт  напоминал  старого,  согбенного,  задумчивого   буржуа,
одетого более чем просто, вышедшего побродить вечерком под звездным небом  и
ступавшего медленно, по-стариковски.
     Другой был тонкий, стройный, подтянутый.  Он  соразмерял  свои  шаги  с
шагом первого, но в преднамеренной медлительности его походки  чувствовались
гибкость и проворство. В нем было что-то хищное  и  внушавшее  беспокойство;
вместе с тем весь его облик выдавал "модника", по выражению того времени.  У
него была отличная шляпа, черный сюртук в талию, хорошо сшитый и,  вероятно,
из прекрасного  сукна.  В  том,  как  он  держал  голову,  сквозила  сила  и
изящество, а под шляпой, в сумерках, можно было различить бледный  юношеский
профиль и розу во рту. Этот второй силуэт был хорошо знаком Гаврошу: то  был
Монпарнас.
     Что же касается первого, то о нем нельзя  было  ничего  сказать,  кроме
того, что это добродушный на вид старик.
     Гаврош уставился на них.
     Один из этих двух прохожих, по-видимому, имел какие-то виды на другого.
Гаврош мог наблюдать,  что  произойдет  дальше.  Его  спальня  очень  кстати
оказалась удобным укрытием.
     Монпарнас на охоте, в такой час, в таком месте - это не обещало  ничего
хорошего. Гаврош почувствовал, как его мальчишеская душа прониклась жалостью
к старику.
     Что делать? Вмешаться? Это будет помощью одного слабосильного  другому!
Монпарнас  бы  только  посмеялся.  Гаврош  был  уверен,  что  этот  страшный
восемнадцатилетний бандит справится со стариком и ребенком в два счета.
     Пока  Гаврош  раздумывал,  нападение  было   совершено,   внезапное   и
отвратительное.  Нападение  тигра  на  оленя,  паука  на  муху.   Монпарнас,
неожиданно бросив розу, прыгнул на старика, схватил его  за  ворот,  стиснул
руками и повис на нем. Гаврош едва удержался от крика. Мгновение спустя один
из прохожих лежал под другим,  придавленный,  хрипящий,  бьющийся;  каменное
колено упиралось ему в грудь. Но только произошло не совсем то, чего  ожидал
Гаврош. Лежавший на земле был Монпарнас; победителем  был  старик.  Все  это
произошло в нескольких шагах от Гавроша.
     Старик устоял на ногах и на удар ответил ударом  такой  страшной  силы,
что нападающий и его жертва мгновенно поменялись ролями.
     "Ай да старик!" - подумал Гаврош и, не удержавшись, захлопал в  ладоши.
Но его рукоплескания не были услышаны. Они не  донеслись  до  слуха  занятых
борьбой и прерывисто дышавших противников, оглушенных друг другом.
     Воцарилась тишина. Монпарнас перестал отбиваться. Гаврош  подумал:  "Уж
не прикончил ли он его?"
     Старик не произнес ни слова, ни разу не крикнул. Потом он выпрямился, и
Гаврош услышал, как он сказал Монпарнасу:
     - Вставай.
     Монпарнас поднялся, но старик все еще  держал  его.  У  Монпарнаса  был
униженный и разъяренный вид волка, пойманного овцой.
     Гаврош смотрел во все глаза и слушал во все уши. Он забавлялся от души.
     Он был вознагражден за свое  добросовестное  беспокойство  зрителя.  До
него долетел разговор, приобретавший  в  ночной  тьме  трагический  оттенок.
Старик спрашивал, Монпарнас отвечал:
     - Сколько тебе лет?
     - Девятнадцать.
     - Ты силен и здоров. Почему ты не работаешь?
     - Ну, это скучно.
     - Чем же ты занимаешься?
     - Бездельничаю.
     - Говори серьезно. Можно ли сделать что-нибудь  для  тебя?  Кем  бы  ты
хотел быть?
     - Вором.
     Воцарилось молчание.  Казалось,  старик  глубоко  задумался.  Он  ст