го  еще  не  понимают,  не  выросли.  -И,
прибавив: -Ешьте, -он протянул каждому из них по куску хлеба.
     Решив, что старший более достоин беседовать с ним, а потому заслуживает
особого поощрения  и  должен  быть  избавлен  от  всякого  беспокойства  при
удовлетворении своего аппетита, он сказал, сунув ему самый большой кусок:
     - Залепи-ка это себе в дуло.
     Один кусок был меньше других; он взял его себе.
     Бедные дети изголодались, да и Гаврош тоже. Усердно уписывая хлеб,  они
толклись в лавочке, и булочник, которому было уплачено, теперь  уже  смотрел
на них недружелюбно.
     - Выйдем на улицу, - сказал Гаврош.
     Они снова пошли по направлению к Бастилии.
     Время от времени, если им случалось проходить мимо освещенных  лавочных
витрин, младший останавливался и смотрел на  оловянные  часики,  висевшие  у
него на шее на шнурочке.
     - Ну не глупыши? - говорил Гаврош.
     Потом задумчиво бормотал:
     - Будь у меня малыши, я бы за ними получше смотрел.
     Когда они доедали хлеб и дошли уже до угла мрачной  Балетной  улицы,  в
глубине которой виднеется низенькая, зловещая калитка  тюрьмы  Форс,  кто-то
сказал:
     - А, это ты, Гаврош?
     - А, это ты, Монпарнас? - ответил Гаврош.
     К нему подошел какой-то человек, н человек этот был не  кто  иной,  как
Монпарнас; хоть он и переоделся и нацепил синие окуляры, тем не менее Гаврош
узнал его.
     - Вот так штука! -продолжал Гаврош. -Твоя хламида такого же цвета,  как
припарки из льняного семени, а синие очки - точь-в-точь докторские. Все  как
следует, одно к одному, верь старику!
     - Тише! - одернул его Монпарнас. - Не ори так громко!
     И оттащил Гавроша от освещенной витрины.
     Двое малышей, держась за руки, машинально пошли за ними.
     Когда они оказались  под  черным  сводом  ворот,  укрытые  от  взглядов
прохожих и от дождя, Монпарнас спросил:
     - Знаешь, куда я иду?
     - В монастырь Вознесение-Поневоле  {Эшафот.  (Прим  авт.)},  -  ответил
Гаврош.
     - Шутник! Я хочу разыскать Бабета, - продолжал Монпарнас.
     - Ах, ее зовут Бабетой! - ухмыльнулся Гаврош.
     Монпарнас понизил голос:
     - Не она, а он.
     - Ах, так это ты насчет Бабета?
     - Да, насчет Бабета.
     - Я думал, он попал в конверт.
     -  Он  его  распечатал,  -  ответил  Монпарнас  и  поспешил  рассказать
мальчику, что утром Бабет, которого  перевели  в  Консьержери,  бежал,  взяв
налево, вместо того чтобы пойти направо, в "коридор допроса".
     Гаврош подивился его ловкости.
     - Ну и мастак! - сказал он.
     Монпарнас сообщил подробности побега, а в заключение сказал:
     - Ты не думай, это еще не все!
     Гаврош, слушая Монпариаса, взялся за трость, которую тот держал в руке,
машинально потянул за набалдашник, и наружу вышло лезвие кинжала.
     - Ого! - сказал он, быстро вдвинув кинжал  обратно.  -  Ты  захватил  с
собой телохранителя, одетого в штатское.
     Монпарнас подмигнул.
     - Черт возьми! -воскликнул Гаврош. -Уж не собираешься ли ты  схватиться
с фараонами?
     - Как знать, - с равнодушным видом ответил Монпарнас, - булавка никогда
не помешает.
     - Что же ты думаешь делать сегодня ночью?
     Монпарнас снова напустил на себя важность и процедил сквозь зубы:
     - Так, кое-что.
     Затем, переменив разговор, воскликнул:
     - Да, кстати!
     - Ну?
     - На днях случилась история. Вообрази только. Встречаю я одного буржуа.
Он преподносит мне в подарок проповедь и свой кошелек. Я  кладу  все  это  в
карман. Минуту спустя шарю рукой в кармане, а там - ничего.
     - Кроме проповеди, - добавил Гаврош.
     - Ну, а ты, - продолжал Монпарнас, - куда идешь?
     Гаврош показал ему на своих подопечных и ответил:
     - Иду укладывать спать этих ребят.
     - Где же ты их уложишь?
     - У себя.
     - Где это у тебя?
     - У себя.
     - Значит, у тебя есть квартира?
     - Есть.
     - Где же это?
     - В слоне, - ответил Гаврош.
     Монпарнаса  трудно  было  чем-нибудь  удивить,  но  тут   он   невольно
воскликнул:
     - В слоне?
     - Ну да, в слоне! - подтвердил Гаврош. - Што -туткоо?
     Вот еще одно слово из того языка, на котором никто  не  пишет,  но  все
говорят. "Штотуткоо" означает: "Что ж тут такого?"
     Глубокомысленное замечание  гамена  вернуло  Монпарнасу  спокойствие  и
здравый смысл. По-видимому, он  проникся  наилучшими  чувствами  к  квартире
Гавроша.
     - А в самом деле! - сказал он. - Слон так слон. А что, там удобно?
     - Очень удобно, - ответил Гаврош. - Там, правда, отлично. И  нет  таких
сквозняков, как под мостами.
     - Как же ты туда входишь?
     - Так и вхожу.
     - Значит, там есть лазейка? - спросил Монпарнас.
     - Черт возьми! Об этом помалкивай. Между передними ногами. Шпики ее  не
заметили.
     - И ты взбираешься наверх? Так, понимаю.
     - Простой фокус. Раз, два - и готово, тебя уже нет.
     Помолчав, Гаврош добавил:
     - Для этих малышей у меня найдется лестница.
     Монпарнас расхохотался:
     - Где, черт тебя побери, ты раздобыл этих мальчат?
     - Это мне один цирюльник подарил на память, - не  задумываясь,  ответил
Гаврош. Вдруг Монпарнас задумался.
     - Ты узнал меня слишком легко, -пробормотал он.
     Вынув из кармана две маленькие  штучки,  попросту  -  две  трубочки  от
перьев, обмотанные ватой, он всунул их по одной в каждую ноздрю.  Нос  сразу
изменялся.
     - Это тебе к лицу, -сказал Гаврош, -сейчас ты  уже  не  кажешься  таким
уродливым. Ходи так всегда.
     Монпарнас был красивый малый, но Гаврош был насмешник.
     - Без шуток, - сказал Монпарнас, - как ты меня находишь?
     Голос тоже у него был теперь совсем другой. В мгновение  ока  Монпарнас
стал неузнаваем.
     -Покажи-ка нам Пет -р- рушку! -воскликнул Гаврош.
     Малютки, которые до сих пор ничего не  слушали  и  были  заняты  делом,
ковыряя у себя  в  носу,  приблизились,  услышав  это  имя,  и  с  радостным
восхищением воззрились на Монпарнаса.
     К сожалению, Монпарнас был озабочен.
     Он положил руку на плечо Гавроша и произнес, подчеркивая каждое слово:
     - Слушай, парень, следи глазом: ежели бы я  на  площади  гулял  с  моим
догом, моим дагом и моим дигом, да если бы вы мне подыграли  десять  двойных
су, а я не прочь ведь игрануть, - так и быть, гляди, глупыши! Но ведь сейчас
не масленица.
     Эта странная фраза произвела на мальчика должное впечатление.  Он  живо
обернулся, внимательно  оглядел  все  вокруг  своими  маленькими  блестящими
глазами и заметил в нескольких шагах полицейского, стоявшего к ним спиной. У
Гавроша вырвалось:
     - Вон оно что!
     Но он сдержался и, пожав руку Монпарнасу, сказал:
     - Ну, прощай, я пойду с моими малышами к слону. В случае, если  я  тебе
понадоблюсь ночью, можешь меня там найти. Я живу на антресолях.  Привратника
у меня нет. Спросишь господина Гавроша.
     - Ладно, - молвил Монпарнас.
     Они расстались. Монпарнас направился к Гревской  площади,  Гаврош  -  к
Бастилии. Пятилетний мальчуган, тащившийся за своим братом, которого в  свою
очередь тащил Гаврош, несколько раз обернулся, чтобы поглядеть на уходившего
"Петр -р -рушку".
     Непонятная фраза, которою Монпарнас предупредил Гавроша  о  присутствии
полицейского, содержала только один секрет: звукосочетание диг,  повторенное
раз пять или шесть различным способом. Слог диг  не  произносится  отдельно,
но, искусно вставленный  в  слова  какой-нибудь  фразы,  обозначает:  "Будем
осторожны, нельзя говорить свободно". Кроме того, в  фразе  Монпарнаса  были
еще литературные красоты, ускользнувшие от Гавроша: мой дог, мой даг  и  мой
диг - выражение на арго тюрьмы Тампль, обозначавшее: "моя собака, мой нож  и
моя жена", весьма употребительное среди шутов  и  скоморохов  того  великого
века, когда писал Мольер и рисовал Калло.
     Лет двадцать тому назад, в юго-восточном углу  площади  Бастилия,  близ
пристани, у канала, прорытого на месте старого рва крепости-тюрьмы, виднелся
причудливый монумент, исчезнувший из памяти парижан, но достойный оставить в
ней какой-нибудь след, потому что он был воплощением мысли "члена Института,
главнокомандующего египетской армией".
     Мы говорим "монумент", хотя это был только его  макет.  Но  этот  самый
макет,  этот  великолепный  черновой   набросок,   этот   грандиозный   труп
наполеоновской  идеи,  развеянной  двумя-тремя  порывами  ветра  событий   и
отбрасываемой ими все дальше от нас,  стал  историческим  и  приобрел  нечто
завершенное, противоречащее его временному назначению. Это был слон  вышиной
в сорок футов, сделанный из досок и камня,  с  башней  на  спине,  наподобие
дома; когда-то маляр выкрасил его в зеленый цвет,  а  небо,  дождь  и  время
перекрасили его в черный. В этом пустынном открытом углу площади широкий лоб
колосса,  его  хобот,  клыки,  башня,  необъятный  круп,  черные,   подобные
колоннам,  ноги  вырисовывались  ночью  на  звездном  фоне  неба   страшным,
фантастическим силуэтом. Что он обозначал - неизвестно. Это было нечто вроде
символического изображения народной  мощи.  Это  было  мрачно,  загадочно  и
огромно. Это было исполинское привидение, вздымавшееся у вас на глазах рядом
с невидимым призраком Бастилии.
     Иностранцы редко осматривали это сооружение, прохожие вовсе не смотрели
на него. Слон разрушался  с  каждым  годом;  отвалившиеся  куски  штукатурки
оставляли на его  боках  после  себя  отвратительные  язвины.  "Эдилы",  как
выражаются на изящном арго салонов, забыли о  нем  с  1814  года.  Он  стоял
здесь, в своем углу, угрюмый, больной,  разрушающийся,  окруженный  сгнившей
изгородью, загаженный пьяными кучерами;  трещины  бороздили  его  брюхо,  из
хвоста выпирал прут от каркаса, высокая трава росла между  ногами.  Так  как
уровень площади в течение тридцати  лет  становился  вокруг  него  все  выше
благодаря медленному  и  непрерывному  наслоению  земли,  которое  незаметно
поднимает почву больших городов, то он очутился во впадине, как будто  земля
осела  под  ним.  Он  стоял  загрязненный,  непризнанный,  отталкивающий   и
надменный - безобразный на взгляд мещан, грустный на  взгляд  мыслителя.  Он
чем-то напоминал груду мусора, который скоро выметут, и  одновременно  нечто
исполненное величия, что будет вскоре развенчано.
     Как мы уже сказали, ночью его облик менялся. Ночь-это стихия всего, что
сродни мраку. Как только спускались сумерки, старый  слон  преображался;  он
приобретал  спокойный  и  страшный  облик  в  грозной  невозмутимости  тьмы.
Принадлежа прошлому, он принадлежал ночи; мрак был к лицу исполину.
     Этот памятник, грубый, шершавый, коренастый,  тяжелый,  суровый,  почти
бесформенный, но несомненно величественный и отмеченный печатью великолепной
и дикой важности, исчез, и теперь  там  безмятежно  царствует  что-то  вроде
гигантской  печи,  украшенной   трубой   и   заступившей   место   сумрачной
девятибашенной Бастилии, почти так же, как буржуазный строй заступает  место
феодального. Совершенно естественно для печи быть символом эпохи, могущество
которой таится в паровом котле. Эта эпоха  пройдет,  она  уже  прошла;  люди
начинают понимать, что если сила и может заключаться в котле, то  могущество
заключается лишь в мозгу; другими словами, ведут вперед и  влекут  за  собой
мир не локомотивы, а идеи. Прицепляйте локомотивы к идеям, это хорошо, но не
принимайте коня за всадника.
     Как бы там ни было, возвращаясь к площади Бастилии,  мы  можем  сказать
одно: творец слона и при помощи гипса достиг великого; творец печной трубы и
из бронзы создал ничтожное.
     Печная труба, которую окрестили  звучным  именем,  назвав  ее  Июльской
колонной, этот неудавшийся памятник революции-недоноска, был в 1832 году еще
закрыт огромной  деревянной  рубашкой,  об  исчезновении  которой  мы  лично
сожалеем, и длинным дощатым забором, окончательно отгородившим слона.
     К этому-то углу площади, едва освещенному  отблеском  далекого  фонаря,
Гаврош и направился со своими двумя "малышами".
     Да будет нам дозволено прервать здесь наш рассказ и напомнить,  что  мы
не  извращаем  действительности  и  что  двадцать   лет   тому   назад   суд
исправительной полиции осудил ребенка, застигнутого спящим  внутри  того  же
бастильского слона, за бродяжничество и повреждение памятника.
     Отметив этот факт, продолжаем.
     Подойдя  к  колоссу,  Гаврош  понял,  какое  действие   может   оказать
бесконечно большое на бесконечно малое, и сказал:
     - Птенцы, не бойтесь!
     Затем он пролез через щель между досок забора, очутился внутри  ограды,
окружавшей слона, и помог малышам пробраться сквозь отверстие. Дети,  слегка
испуганные,  молча  следовали  за  Гаврошем,  доверяясь   этому   маленькому
привидению в лохмотьях, которое дало им хлеба и обещало ночлег.
     У забора лежала лестница, которою днем пользовались  рабочие  соседнего
дровяного склада. Гаврош с неожиданной силой поднял ее и прислонил  к  одной
из передних ног слона. Там, куда упиралась лестница, можно было  заметить  в
брюхе колосса черную дыру. Гаврош указал своим гостям на лестницу и дыру.
     - Взбирайтесь и входите, - сказал он.
     Мальчики испуганно переглянулись.
     - Вы боитесь, малыши! -вскричал Гаврош и прибавил - Сейчас увидите.
     Он обхватил шершавую ногу слона и в мгновение ока, не удостоив лестницу
внимания, очутился у трещины. Он проник в нее наподобие ужа, скользнувшего в
щель, и провалился внутрь, а мгновение  спустя  дети  неясно  различили  его
бледное лицо, появившееся, подобно беловатому, тусклому пятну, на краю дыры,
затопленной мраком.
     - Ну вот, - крикнул он, - лезьте же, младенцы! Увидите, как тут хорошо!
Лезь ты! - крикнул он старшему. - Я подам тебе руку.
     Дети подталкивали друг друга. Гаврош внушал им не только  страх,  но  и
доверие, а кроме того, шел сильный дождь. Старший осмелел. Младший,  увидев,
что его брат поднимается, оставив его  одного  между  лап  огромного  зверя,
хотел разреветься, но не посмел.
     Старший,  пошатываясь,  карабкался  по  перекладинам  лестницы;  Гаврош
подбадривал  его  восклицаниями,  словно  учитель   фехтования-ученика   или
погонщик - мула:
     - Не трусь!
     - Так, правильно!
     - Лезь же, лезь!
     - Ставь ногу сюда!
     - Руку туда!
     - Смелей!
     Когда уже можно было дотянуться до мальчика, он  вдруг  крепко  схватил
его за руку и подтянул к себе.
     - Попался! - сказал Гаврош.
     Малыш проскочил в трещину.
     - Теперь, -сказал Гаврош, -подожди меня. Сударь! Потрудитесь присесть.
     Выйдя из трещины таким же образом, каким вошел в нее, он с  проворством
обезьяны скользнул вдоль ноги слона, спрыгнул в траву,  схватил  пятилетнего
мальчугана в охапку, поставил его на самую середину  лестницы,  потом  начал
подниматься позади него, крича старшему:
     - Я его буду подталкивать, а ты тащи к себе! В одно  мгновение  малютка
был поднят, втащен, втянут, втолкнут, засунут в  дыру,  так,  что  не  успел
опомниться, а Гаврош, вскочив вслед за ним, пинком ноги сбросил  лестницу  в
траву, захлопал в ладоши и закричал:
     - Вот мы и приехали! Да здравствует генерал Лафайет!
     После этого взрыва веселья он прибавил:
     - Ну, карапузы, вы у меня дома!
     Гаврош на самом деле был у себя дома.
     О, неожиданная полезность бесполезного!  Благостыня  великих  творений!
Доброта исполинов! Этот необъятный памятник, заключавший  мысль  императора,
стал гнездышком гамена. Ребенок был принят под защиту великаном. Разряженные
буржуа, проходившие мимо слона на площади Бастилии, презрительно  меряя  его
выпученными глазами, самодовольно повторяли: "Для чего это нужно?" Это нужно
было для того, чтобы спасти от холода, инея, града, дождя, чтобы защитить от
зимнего ветра, чтобы избавить от ночлега в грязи, кончающегося лихорадкой, и
от ночлега в снегу, кончающегося смертью, маленькое существо, не имевшее  ни
отца, ни матери, ни хлеба, ни одежды, ни  пристанища.  Это  нужно  было  для
того, чтобы приютить невинного, которого общество оттолкнуло  от  себя.  Это
нужно было для того, чтобы уменьшить общественную вину.  Это  была  берлога,
открытая для того, перед кем  все  двери  были  закрыты.  Казалось,  жалкий,
дряхлый, заброшенный  мастодонт,  покрытый  грязью,  наростами,  плесенью  и
язвами, шатающийся, весь в червоточине, покинутый,  осужденный,  похожий  на
огромного   нищего,    который    тщетно    выпрашивал,    как    милостыню,
доброжелательного взгляда на перекрестках, сжалился над другим нищим  -  над
жалким пигмеем, который разгуливал без башмаков, не имел крыши над  головой,
согревал руки дыханием, был одет в лохмотья, питался отбросами. Вот для чего
нужен  был  бастильский  слон.  Мысль  Наполеона,  презренная  людьми,  была
подхвачена богом. То, что могло стать только славным, стало  величественным.
Императору, для  того  чтобы  осуществить  задуманное,  нужны  были  порфир,
бронза, железо, золото, мрамор; богу было достаточно старых досок,  балок  и
гипса.  У  императора  был  замысел  гения:  в   этом   исполинском   слоне,
вооруженном, необыкновенном, с  поднятым  хоботом,  с  башней  на  спине,  с
брызжущими  вокруг  него  веселыми  живительными  струями  воды,  он   хотел
воплотить народ. Бог сделал нечто более великое: он  дал  в  нем  пристанище
ребенку.
     Дыра, через которую проник Гаврош, была, как мы упомянули, едва видимой
снаружи, скрытой под брюхом слона трещиной,  столь  узкой,  что  сквозь  нее
могли пролезть только кошки и дети.
     - Начнем вот с чего, - сказал Гаврош, - скажем привратнику, что нас нет
дома.
     Нырнув во тьму с уверенностью человека, знающего свое  жилье,  он  взял
доску и закрыл ею дыру.
     Затем Гаврош снова нырнул во тьму. Дети услышали потрескивание  спички,
погружаемой в бутылочку с фосфорным составом. Химических спичек тогда еще не
существовало; огниво Фюмада олицетворяло в ту эпоху прогресс.
     Внезапный свет заставил их зажмурить глаза; Гаврош зажег конец  фитиля,
пропитанного смолой, так называемую  "погребную  крысу".  "Погребная  крыса"
больше дымила, чем освещала, и едва позволяла разглядеть внутренность слона.
     Гости Гавроша, оглянувшись вокруг, испытали нечто  подобное  тому,  что
испытал бы человек, запертый в большую гейдельбергскую бочку или еще точнее,
что должен был испытать Иона в чреве библейского кита. Огромный скелет вдруг
предстал пред ними и словно обхватил их. Длинная потемневшая верхняя  балка,
от которой  на  одинаковом  расстоянии  друг  от  друга  отходили  массивные
выгнутые решетины, представляла собой хребет с ребрами; гипсовые  сталактиты
свешивались  с  них  наподобие  внутренностей;  широкие  полотнища  паутины,
простиравшиеся из  конца  в  конец  между  боками  слона,  образовывали  его
запыленную диафрагму. Там  и  сям  в  углах  можно  было  заметить  большие,
казавшиеся живыми, черноватые пятна,  которые  быстро  перемещались  резкими
пугливыми движениями.
     Обломки, упавшие сверху, со спины слона, заполнили впадину  его  брюха,
так что там можно было ходить, словно по полу.
     Младший прижался к старшему и сказал вполголоса.
     - Тут темно.
     Эти слова вывели Гавроша из себя. Оцепенелый вид  малышей  настоятельно
требовал некоторой встряски.
     - Что вы мне голову морочите? - воскликнул он. - Мы изволим потешаться?
Мы разыгрываем привередников? Вам нужно Тюильри? Ну не  скоты  ли  вы  после
этого? Отвечайте! Предупреждаю, я  не  из  простаков!  Подумаешь,  детки  из
позолоченной клетки!
     Немного грубости при испуге не мешает. Она успокаивает. Дети подошли  к
Гаврошу.
     Гаврош,  растроганный  таким  доверием,  ,перешел   "от   строгости   к
отеческой" мягкости" и обратился к младшему:
     - Дуралей! - сказал он, смягчая ругательство ласковым тоном. -  Это  на
дворе темно. На дворе идет дождь, а здесь нет дождя;  на  дворе  холодно,  а
здесь не дует; на дворе куча народа, а здесь никого; на д