За предметы, поставляемые армии.
     Подлежит оплате по установлении мира.
     Серия 3
     э 10390
     Стоффле
     И КОРОЛЕВСКАЯ АРМИЯ

     Эта вандейская ассигнация была  прибита  к  стене  прежним  садовником,
умершим в монастыре старым шуаном, которого заместил Фошлеван.
     Жан Вальжан работал в саду ежедневно и был там очень полезен.  Когда-то
он работал подрезальщиком деревьев и охотно  взялся  снова  за  садоводство.
Вспомним, что он знал множество разнообразных способов и секретов  ухода  за
растениями. Он ими воспользовался. Почти все  деревья  в  саду  одичали;  он
привил их, и они опять стали приносить чудесные плоды.
     Козетте разрешено было ежедневно приходить к нему на час.  Сестры  были
всегда мрачны, а он приветлив, и девочка обожала его. В определенный час она
прибегала в сторожку.  С  ее  приходом  здесь  воцарялся  рай.  Жан  Вальжан
расцветал, чувствуя, что его счастье растет от того счастья, которое он дает
Козетте. Радость, доставляемая нами другому, пленяет тем, что она не  только
не бледнеет, как всякий отблеск, но возвращается к нам еще  более  яркой.  В
рекреационные часы Жан Вальжан издали смотрел на игры и  беготню  Козетты  и
отличал ее смех от смеха других детей.
     А Козетта теперь смеялась.
     Даже личико Козетты изменилось. Оно утратило мрачное выражение. Смех  -
это солнце: оно прогоняет с человеческого лица зиму.
     Не будучи красивой, Козетта становилась прелестной;  голос  у  нее  был
по-детски нежный, и она мило болтала.
     Когда, по окончании рекреации, Козетта убегала, Жан Вальжан  глядел  на
окна ее класса, а по ночам вставал, чтобы поглядеть на окна ее дортуара.
     Пути господни неисповедимы; монастырь, подобно Козетте, помог  укрепить
и завершить в Жане Вальжане тот переворот, доброе  начало  которому  положил
епископ. Не  подлежит  сомнению,  что  одной  из  своих  сторон  добродетель
соприкасается с гордыней. Их  связывает  мост,  построенный  дьяволом.  Быть
может, Жан Вальжан бессознательно был уже близок именно к этой стороне  и  к
этому мосту, когда провидение забросило его в монастырь Малый  Пикпюс.  Пока
он сравнивал себя только с епископом, он чувствовал себя недостойным  и  был
полон смирения; но с некоторых  пор  он  начал  сравнивать  себя  с  другими
людьми, и в нем пробуждалась гордость. Кто знает? Быть может,  он  незаметно
для себя научился бы вновь ненавидеть.
     На этой наклонной плоскости его задержал монастырь.
     Это было второе место неволи, которое ему пришлось увидеть. В юности, в
то время, которое можно  назвать  зарею  его  жизни,  и  позже,  еще  совсем
недавно, он видел другое место, - отвратительное, ужасное  место,  суровость
которого  всегда  казалась  ему  несправедливостью  правосудия,  беззаконием
закона. Ныне после каторги перед ним предстал монастырь, и, размышляя о том,
что он жил жизнью каторги, а теперь стал как  бы  наблюдателем  монастырской
жизни, он с мучительной тоской мысленно сравнивал их.
     Порой,  облокотившись  на  заступ,  он  медленно,  точно  спускаясь  по
бесконечной винтовой лестнице, погружался в пучину раздумья.
     Он вспоминал своих товарищей. Как  они  были  несчастны!  Поднимаясь  с
зарей, они трудились до поздней ночи; им почти  не  оставалось  времени  для
сна; они спали на походных кроватях с тюфяками не больше чем  в  два  пальца
толщиной, в помещениях, отапливаемых только в самые жестокие морозы; на  них
были  отвратительные  красные  куртки;  из  милости  им  позволяли  надевать
холщовые панталоны в сильную жару и шерстяные блузы в  сильные  холода;  они
пили вино и ели мясо только в те дни, когда отправлялись на особенно тяжелые
работы. Утратив свои имена, обозначенные лишь номером и как бы  превращенные
в цифры, они жили не поднимая глаз, не повышая голоса, обритые, под  палкой,
заклейменные позором.
     Потом мысль его возвращалась к тем существам, которые  были  перед  его
глазами.
     Эти существа тоже были острижены; они жили тоже не  поднимая  глаз,  не
повышая голоса; их уделом был не позор, но насмешки; их спины не были избиты
палками, зато плечи истерзаны бичеванием. Их имена были  тоже  утрачены  для
мира; у них были только строгие прозвища. Они никогда не ели мяса,  не  пили
вина; часто ничего не ели до самого вечера; на них были не красные куртки, а
шерстяные черные саваны, слишком тяжелые для лета, слишком легкие для  зимы,
и они не имели права ничего убавить в своей одежде и ничего к ней прибавить;
у них не было даже в запасе,  на  случай  холода,  ни  холщовой  одежды,  ни
шерстяного верхнего платья, полгода они носили грубые шерстяные сорочки,  от
которых их лихорадило. Они жили не в помещениях, которые все же отапливались
в жестокие морозы, а в кельях, где никогда не разводили огня; они  спали  не
на тюфяках толщиной в два пальца, а на  соломе.  Наконец,  им  не  оставляли
времени  для  сна;  каждую  ночь,  когда,  закончив  дневные   труды,   они,
изнеможенные, кое-как согревшись, начинали дремать, им надо  было  прерывать
первый свой сон, чтобы молиться, преклонив колена, на каменном полу холодной
темной молельни.
     Все эти создания должны были поочередно стоять  на  коленях  двенадцать
часов подряд  на  каменных  плитах  пола  или  лежать,  распростершись  ниц,
раскинув руки крестом.
     Те существа были мужчины; эти - женщины.
     Что сделали  мужчины?  Они  воровали,  убивали,  нападали  из-за  угла,
насиловали, резали.  Это  были  разбойники,  фальшивомонетчики,  отравители,
поджигатели, убийцы, отцеубийцы. Что сделали  эти  женщины?  Они  ничего  не
сделали.
     Там - разбой, мошенничество, воровство, насилие, разврат, убийство, все
виды кощунства, разнообразие преступлений; здесь же - невинность.
     Невинность чистейшая,  почти  вознесенная  над  землей  в  таинственном
успении, еще тяготеющая к земле своей добродетелью, но уже  тяготеющая  и  к
небу своею святостью.
     Там - признания в преступлениях, поверяемые друг другу шепотом; здесь -
исповедание в грехах, во всеуслышание. И какие преступления! И какие грехи!
     Там - миазмы, здесь - благоухание. Там  -  нравственная  чума,  которую
неусыпно стерегут,  которую  держат  под  дулом  пушек  и  которая  медленно
пожирает зачумленных, здесь - чистое пламя душ, возженное на  едином  очаге.
Там - мрак, здесь - тень, но  тень,  полная  озарений,  и  озарения,  полные
лучистого света.
     И там и здесь -  рабство;  но  там  возможность  освобождения,  предел,
указанный законом, наконец, побег. Здесь - рабство пожизненное; единственная
надежда - и лишь в самом  далеком  будущем  -  тот  брезжущий  луч  свободы,
который люди называют смертью.
     К тому рабству люди прикованы цепями; к этому - своей верой.
     Что исходит оттуда? Неслыханные проклятия, скрежет зубовный, ненависть,
злоба отчаяния, вопль возмущения человеческим обществом, хула на небеса.
     Что исходит отсюда? Благословение и любовь.
     И вот в этих столь похожих и столь разных  местах  два  вида  различных
существ были заняты одним и тем же - искуплением.
     Жан Вальжан хорошо  понимал  необходимость  искупления  для  первых,  -
искупления личного, искупления собственного  греха.  Но  он  не  мог  понять
искупление чужих грехов, взятое  на  себя  этими  безупречными,  непорочными
созданиями,  и,  содрогаясь,  спрашивал  себя:   "Искупление   чего?   Какое
искупление?"
     А голос  его  совести  отвечал:  "Самый  высокий  пример  человеческого
великодушия - искупление чужих грехов".
     Наше мнение по этому поводу мы оставляем при себе - мы  являемся  здесь
только рассказчиком; мы становимся на точку зрения Жана Вальжана и  передаем
его впечатления.
     Перед ним была высшая ступень самоотверженности,  вершина  добродетели;
невинность, прощающая людям их грехи и несущая за них покаяние; добровольное
рабство, приятие мученичества, страдание, которого просят  души  безгрешные,
чтобы избавить от него души заблудшие; любовь  к  человечеству,  поглощенная
любовью к богу, но в ней не исчезающая  и  молящая  о  милосердии;  кроткие,
слабые существа, испытывающие  муки  тех,  кто  несет  кару,  и  улыбающиеся
улыбкой тех, кто взыскан милостью.
     И тогда Жан Вальжан думал о том, что он еще смеет роптать!
     Нередко он вставал ночью, чтобы  внимать  благодарственному  песнопению
этих невинных душ, несущих бремя сурового устава, и холод  пробегал  по  его
жилам, когда он вспоминал, что если те, кто  были  наказаны  справедливо,  и
обращали свой голос к небу, то лишь для богохульства и что  он,  несчастный,
тоже когда-то восставал против бога.
     Его поражало то, что  и  подъем  по  стене,  и  преодоление  ограды,  и
рискованная затея, сопряженная со смертельной опасностью, и тяжелое, суровое
восхождение - все усилия, предпринятые им для того, чтобы выйти  из  первого
места искупления, были им повторены, чтобы проникнуть во второе.  Не  символ
ли это его судьбы? Он глубоко задумывался над этим,  словно  внимая  тихому,
предостерегающему голосу провидения.
     Этот дом был тоже тюрьмой и имел мрачное  сходство  с  другим  жилищем,
откуда он бежал, но он не представлял себе ничего подобного.
     Он опять увидел решетки, замки, железные засовы;  кого  же  должны  они
были стеречь? Ангелов.
     Когда-то он видел высокие стены  вокруг  тигров;  теперь  он  видит  их
опять, но вокруг агнцев.
     Это было место искупления, а не  наказания;  между  тем  оно  было  еще
суровее,  угрюмее,  еще  беспощаднее,  чем   то.   Девственницы   были   еще
безжалостней согнуты жизнью, чем каторжники. Студеный, резкий ветер,  ветер,
леденивший когда-то его юность, пронизывал забранный решеткой,  запертый  на
замок ястребиный ров; северный ветер, еще более жестокий и мучительный,  дул
в клетке голубиц. Почему?
     Когда он думал об  этом,  все  существо  его  склонялось  перед  тайной
непостижимо высокого.
     Во время таких размышлений гордость исчезает. Он рассматривал  себя  со
всех сторон и, сознав свое ничтожество, не раз плакал над  собой.  Все,  что
вторглось в его жизнь в течение полугода, возвращало его к святым  увещаниям
епископа: Козетта - путем любви, монастырь - путем смирения.
     В сумерки, когда в саду никого не было, его можно было видеть в  аллее,
возле молельни: он стоял на коленях под окном, в которое он заглянул в  ночь
своего  прибытия,  лицом  туда,  где,  как   ему   было   известно,   лежала
распростертая в искупительной молитве сестра-монахиня.  И,  преклонив  перед
нею колена, молился.
     Перед богом он словно не осмеливался преклонить колена.
     Все, что окружало его, -  мирный  сад,  благоухающие  цветы,  дети,  их
радостный гомон, простые,  серьезные  женщины,  тихая  обитель,  -  медленно
овладевало  им,  и  постепенно  в  его  душу  проникли   тишина   монастыря,
благоухание цветов, мир сада, простота женщин, радость детей.  И  он  думал,
что это два божьих дома, приютивших его в роковые минуты его жизни: первый -
когда все двери были для него закрыты  и  человеческое  общество  оттолкнуло
его; второй - когда человеческое общество вновь  стало  преследовать  его  и
вновь перед ним открывалась каторга; не будь первого, он вновь опустился  бы
до преступления, не будь второго, он вновь опустился бы в бездну страданий.
     Вся душа его растворялась в благодарности, и он  любил  все  сильнее  и
сильнее.
     Прошло много лет: Козетта подросла.


 * Часть 3 * МАРИУС


Книга первая. ПАРИЖ, ИЗУЧАЕМЫЙ ПО ЕГО АТОМУ




Глава первая. PARVULUS {x}



     {* Дитя (лат.).}

     У Парижа есть ребенок, а  у  леса  -  птица;  птица  зовется  воробьем,
ребенок - гаменом.
     Сочетайте оба эти понятия - печь огненную и утреннюю зарю, дайте  обеим
этим искрам  -  Парижу  и  детству  -  столкнуться,  -  возникнет  маленькое
существо. Homuncio {Человечек (лат.).}, сказал бы Плавт.
     Это маленькое существо жизнерадостно.  Ему  не  каждый  день  случается
поесть, но в театр, если вздумается, этот человечек ходит  каждый  вечер.  У
него нет рубашки на теле, башмаков на ногах, крыши над головой; он как птица
небесная, у которой ничего этого нет. Ему от  семи  до  тринадцати  лет,  он
всегда в компании, день-деньской на улице, спит под  открытым  небом,  носит
старые отцовские брюки, спускающиеся ниже пят,  старую  шляпу  какого-нибудь
чужого родителя, нахлобученную ниже ушей; на  нем  одна  подтяжка  с  желтой
каемкой;  он  вечно  рыщет,  что-то  выискивает,   кого-то   подкарауливает;
бездельничает,  курит  трубку,  ругается  на  чем  свет  стоит,  шляется  по
кабачкам, знается с ворами,  на  "ты"  с  мамзелями,  болтает  на  воровском
жаргоне, поет непристойные песни, но в сердце у него нет ничего  дурного.  И
это потому,  что  в  душе  у  него  жемчужина  -  невинность,  а  жемчуг  не
растворяется в грязи. Пока  человек  еще  ребенок,  богу  угодно,  чтобы  он
оставался невинным.
     Если бы спросили у огромного города: "Кто же это?"  -  он  ответил  бы:
"Мое дитя".


Глава вторая. НЕКОТОРЫЕ ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЕГО ПРИЗНАКИ



     Парижский гамен - это карлик при великане. Не будем  преувеличивать:  у
нашего херувима сточных канав иногда бывает рубашка, но в таком случае она у
него единственная; у него иногда бывают башмаки, но в таком случае  они  без
подметок; у него иногда есть дом, и он его любит, так как находит  там  свою
мать, но он предпочитает улицу, так как находит там  свободу.  У  него  свои
игры, свои  проказы,  в  основе  которых  лежит  ненависть  к  буржуа;  свои
метафоры: умереть на его языке называется "сыграть в  ящик";  свои  ремесла:
приводить фиакры, опускать подножки у карет,  взимать  с  публики  во  время
сильных дождей дорожную пошлину за переход с одной улицы на другую,  что  он
называет "сооружать переправы", выкрикивать содержание  речей,  произносимых
представителями власти в интересах французского народа, шарить  на  мостовой
между камнями; у него свои деньги: подбираемый на улице мелкий  медный  лом.
Эти необычные деньги именуются  "пуговицами"  и  имеют  у  маленьких  бродяг
хождение по строго установленному твердому курсу.
     Есть у него также и  своя  фауна,  за  ней  он  прилежно  наблюдает  по
закоулкам: божья коровка, тля "мертвая голова", паук "коси - сено", "черт" -
черное  насекомое,  которое  угрожающе  вертит  хвостом,  вооруженным  двумя
рожками. У него свое сказочное чудовище; брюхо чудовища покрыто чешуей -  но
это не ящерица, на спине бородавки - но это не жаба; живет оно в заброшенных
ямах  для  гашения  извести  и  пересохших  сточных  колодцах;  оно  черное,
мохнатое, липкое, ползает то медленно, то быстро, не издает никаких  звуков,
а только смотрит, и такое страшное, что его еще никто никогда не  видел;  он
зовет это чудовище "глухачом". Искать глухачей под камнями - удовольствие из
категории опасных.  Другое  удовольствие  -  быстро  приподнять  булыжник  и
поглядеть, нет ли мокриц. Каждый район Парижа  славится  своими  интересными
находками. На дровяных складах монастыря урсулинок водятся  уховертки,  близ
Пантеона - тысяченожки, во рвах Марсова поля - головастики.
     "Словечек" у этого ребенка не меньше, чем у Талейрана.  Он  не  уступит
последнему в цинизме, но он порядочней его. Он подвержен неожиданным порывам
веселости и может ни с того ни с сего ошарашить лавочника диким хохотом.  Он
легко переходит от высокой комедии к фарсу.
     Проходит похоронная процессия. Среди провожающих  покойника  -  доктор.
"Гляди-ка! - кричит гамен. - С каких это пор доктора  сами  доставляют  свою
работу?"
     Другой затесался в толпу.  Солидный  мужчина  с  очках,  при  брелоках,
возмущенно оборачивается: "Негодяй! Как  ты  посмел  завладеть  талией  моей
жены?" - "Что вы, сударь! Можете обыскать меня".


Глава третья. ОН НЕ ЛИШЕН ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТИ



     По вечерам, располагая несколькими су, которые он всегда находит способ
раздобыть, homuncio отправляется в театр. Переступив за волшебный его порог,
он преображается. Он был гаменом, он становится "тюти" {Мальчик  из  рабочей
семьи, житель парижских предместий. (Прим авт.).}. Театры представляют собой
подобие кораблей, перевернутых трюмами вверх. В эти трюмы и набиваются тюти.
Между тюти и гаменом такое же соотношение, как между ночной  бабочкой  и  ее
личинкой; то же существо, но только летающее, парящее. Достаточно одного его
присутствия, его сияющего счастьем лица, его бьющих через край  восторгов  и
радостей, его  рукоплесканий,  напоминающих  хлопанье  крыльев,  чтобы  этот
тесный, смрадный, темный, грязный, нездоровый, отвратительный, ужасный  трюм
превратился в парадиз.
     Одарите  живое  существо  всем  бесполезным  и  отнимите  у  него   все
необходимое - и вы получите гамена.
     Гамен  не  лишен  художественного  чутья.  Однако,  к  крайнему  нашему
сожалению, классический стиль не в его вкусе.  По  природе  своей  гамен  не
очень академичен. Так, например, мадмуазель Марс пользовалась у  этих  юных,
буйных театралов популярностью, сдобренной  некоторой  дозой  иронии.  Гамен
называл ее "мадмуазель Шептунья".
     Это существо горланит, насмешничает, зубоскалит, дерется; оно  обмотано
в тряпки, как грудной младенец, одето в рубище, как  философ.  Этот  оборвыш
что-то удит в сточных водах, за чем-то охотится  по  клоакам;  в  нечистотах
находит предмет веселья; вдохновенно сыплет руганью  на  всех  перекрестках;
издевается, свистит, язвит и напевает; равно готов и обласкать и  оскорбить;
способен  умерить  торжественность  "Аллилуйи"   какой-нибудь   залихватской
"Матантюр - люретой"; поет на один лад все существующие мелодии, от  "упокой
господи" до озорных куплетов. Он за словом в карман не лезет,  знает  и  то,
чего  не  знает;  он  спартанец  даже  в  мошенничестве,  безумец   даже   в
благоразумии, лирик даже в сквернословии. С него  сталось  бы  присесть  под
кустик и на Олимпе; он мог  бы  вываляться  в  навозе,  а  встать  осыпанным
звездами. Парижский гамен - это Рабле в миниатюре.
     Он недоволен своими штанами, если в них нет кармашка для часов.
     Он редко бывает удивлен, еще реже  -  испуган.  Высмеивает  в  песенках
суеверия, разоблачает всякую ходульность и преувеличение,  подтрунивает  над
таинственным, показывает язык привидениям, не  находит  прелести  в  пафосе,
смеется над эпической напыщенностью.  Отсюда  не  следует,  однако,  что  он
совсем лишен поэтической жилки; вовсе нет! Он просто  склонен  рассматривать
торжественные  видения  как  шуточные  фантасмагории.  Предстань  перед  ним
Адамастор, гамен, наверное, сказал бы: "Вот так чучело!"


Глава четвертая. ОН МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛЕЗНЫМ



     Париж начинается зевакой и кончается гаменом - двумя существами,  каких
неспособен   породить   никакой   другой   город;   пассивное    восприятие,
удовлетворявшееся созерцанием, и неиссякаемая  инициатива;  Прюдом  и  Фуйу.
Только в истории Парижа и можно найти нечто подобное.  Зевака  -  воплощение
монархического начала. Гамен - анархического.
     Это бледное дитя парижских предместий живет и развивается,  "зацветает"
и  "расцветает"  в  страданиях,  в  гуще   социальной   действительности   и
человеческих дел, вдумчивым свидетелем происходящего. Сам ребенок мнит  себя
беззаботным, но он  не  беззаботен.  Он  смотрит,  готовый  рассмеяться,  но
готовый и к другому. Кто бы вы ни  были,  вы,  что  зоветесь  Предрассудком,
Злоупотреблением,    Подлостью,    Угнетением,    Насилием,     Деспотизмом,
Несправедливостью,  Фанатизмом,  Тиранией,  берегитесь  гамена,  хотя  он  и
глазеет, разинув рот.
     Этот малыш вырастет.
     Из какого теста он вылеплен? Из первого попавшегося комка грязи.  Берут
пригоршню  земли,  дунут  -  и  Адам  готов.   Нужно   только   божественное
прикосновение. А в нем  никогда  не  бывает  отказано  гамену.  Сама  судьба
принимает на себя заботу об этом маленьком создании. Под словом "судьба"  мы
подразумеваем  отчасти  случайность.  Этот  пигмей,  вылеплен