ворите, в чем дело? Что такое?
     - Здесь кто-то вас спрашивает.
     - Кто такой?
     - Не знаю.
     - Где он?
     - У меня, в привратницкой.
     - К черту! - крикнул Курфейрак.
     - Но он уже больше часа вас ждет, -заметила привратница.
     В это время  из  каморки  привратницы  вышел  юноша,  по  виду  молодой
рабочий,  худой,  бледный,  маленький,  веснушчатый,  в  дырявой   блузе   и
заплатанных плисовых панталонах, больше похожий на переряженную девушку, чем
на мужчину, и обратился к Курфейраку,  причем  голос  его,  кстати  сказать,
нисколько не походил на женский.
     - Можно видеть господина Мариуса?
     - Его нет.
     - Вечером он вернется?
     - Не знаю, - ответил Курфейрак и прибавил: - А я не вернусь.
     Молодой человек пристально взглянул на него и спросил:
     - Почему?
     - Потому.
     - Куда же вы идете?
     - А тебе какое дело?
     - Можно мне понести ваш ящик?
     - Я иду на баррикаду.
     - Можно мне пойти с вами?
     - Как хочешь! - ответил Курфейрак.  -Улица  свободна,  мостовые  -  для
всех.
     И он бегом бросился догонять своих друзей. Нагнав их, он поручил одному
из них нести ящик. Только  через  четверть  часа  он  заметил,  что  молодой
человек действительно последовал за ними.
     Толпа никогда не идет туда, куда хочет. Мы уже говорили, что ее как  бы
несет ветер. Она миновала Сен-Мерри и оказалась, сама  хорошенько  не  зная,
каким образом, на улице Сен-Дени.



Книга двенадцатая. "КОРИНФ"




Глава первая. ИСТОРИЯ "КОРИНФА" СО ВРЕМЕНИ ЕГО ОСНОВАНИЯ



     Нынешние парижане, входя  на  улицу  Рамбюто  со  стороны  Центрального
рынка, замечают направо, против улицы Мондетур, лавку  корзинщика,  вывеской
которому служит корзина, изображающая императора Наполеона I с надписью:

НАПОЛЕОН ИЗ ИВЫ ЗДЕСЬ СПЛЕТЕН

     Однако они не подозревают о тех страшных сценах, свидетелем которых был
этот самый квартал каких-нибудь тридцать лет назад.
     Здесь была улица Шанврери, которая  в  старину  писалась  Шанверери,  и
прославленный кабачок "Коринф".
     Вспомним все, что говорилось о воздвигнутой  в  этом  месте  баррикаде,
которую, впрочем,  затмила  баррикада  Сен-Мерри.  На  эту-то  замечательную
баррикаду по улице Шанврери, ныне покрытую глубоким мраком  забвения,  мы  и
хотим пролить немного света.
     Да будет нам позволено прибегнуть для ясности к простому  способу,  уже
примененному нами при описании Ватерлоо. Кто  пожелал  бы  достаточно  точно
представить себе массивы домов,  возвышавшихся  в  то  время  поблизости  от
церкви Сен-Эсташ, в северо-восточном углу  Центрального  рынка,  где  сейчас
начинается улица Рамбюто, должен лишь мысленно начертить букву N, приняв  за
вершину улицу Сен-Дени, а за основание -  рынок,  вертикальные  ее  черточки
обозначали бы улицы Большую Бродяжную и Шанврери, а поперечина - улицу Малую
Бродяжную. Старая улица Мондетур перерезала все три линии буквы N под самыми
неожиданными углами. Таким  образом,  путаный  лабиринт  этих  четырех  улиц
создавал на пространстве в сто квадратных туаз, между Центральным  рынком  и
улицей Сен -Дени -с одной стороны,  и  улицами  Лебяжьей  и  Проповедников-с
другой,  семь  маленьких  кварталов  причудливой  формы,  разной   величины,
расположенных вкривь и вкось, как бы случайно, и  едва  отделенных  друг  от
друга узкими щелями, подобно каменным глыбам на стройке.
     Мы говорим "узкими щелями", так как не можем дать более ясного  понятия
об  этих   темных   уличках,   тесных,   коленчатых,   окаймленных   ветхими
восьмиэтажными домами. Эти развалины были столь преклонного возраста, что на
улицах Шанврери и Малой Бродяжной между фасадами домов тянулись  подпиравшие
их балки. Улица была узкая, а сточная канава - широкая;  прохожие  брели  по
мокрой мостовой,  пробираясь  возле  лавчонок,  похожих  на  погреба,  возле
толстых каменных тумб  с  железными  обручами,  возле  невыносимо  зловонных
мусорных куч и ворот с огромными вековыми решетками. Улица Рамбюто  все  это
стерла.
     Название Мондетур {Мондетур -  в  буквальном  переводе  с  французского
значит  -  гора-извилина.}  точно  соответствует   своенравию   улицы.   Еще
выразительнее говорит об этом название улицы Пируэт, находящейся  поблизости
от улицы Мондетур.
     Прохожий, свернувший с улицы Сен-Дени на улицу Шанврери, видел, что она
мало-помалу суживается перед ним, как если бы он вошел в удлиненную воронку.
В конце этой коротенькой улички  он  обнаруживал,  что  впереди  со  стороны
Центрального рынка путь преграждает ряд высоких домов, и  мог  предположить,
что попал в тупик, если бы не замечал направо и налево двух темных проходов,
через которые он мог выбраться наружу. Это  и  была  улица  Мондетур,  одним
концом соединявшаяся с улицей Проповедников, а другим - с улицами Лебяжьей и
Малой Бродяжной. В глубине этого подобия тупика, на  углу  правого  прохода,
стоял дом ниже остальных, мысом выдававшийся на улицу.
     В этом-то трехэтажном доме обосновался на целых три столетия знаменитый
кабачок. Он наполнял шумным весельем то самое место, которому старик Теофиль
посвятил двустишие:

     Там качается страшный скелет -
     То повесился бедный влюбленный.

     Место для заведения было подходящее; заведение  переходило  от  отца  к
сыну.
     Во времена Матюрена Ренье кабачок назывался "Горшок  роз",  а  так  как
тогда были в моде ребусы,  то  вывеску  ему  заменял  столб,  выкрашенный  в
розовый цвет {aux Roses (горшок роз) произносится так же,  как  Poteau  rose
(розовый столб)}. В прошлом столетии почтенный Натуар, один  из  причудливых
живописцев, ныне презираемый чопорной школой, многократно напиваясь  в  этом
кабачке за тем самым столом, где пил Ренье, из  благодарности  нарисовал  на
розовом столбе кисть  коринфского  винограда  Восхищенный  кабатчик  изменил
вывеску и велел под кистью написать золотом  "Коринфский  виноград".  Отсюда
название "Коринф". Для пьяниц нет ничего более естественного, чем пропустить
слово. Пропуск слова - это извилина  фразы.  Название  "Коринф"  мало-помалу
вытеснило "Горшок роз". Последний представитель династии кабатчиков, дядюшка
Гюшлу, уже не знал предания и приказал выкрасить столб в синий цвет.
     Зала внизу, где была стойка, зала на втором  этаже,  где  был  бильярд,
узкая винтовая лестница, проходившая через потолок, вино на  столах,  копоть
на стенах, свечи среди  бела  дня  -  вот  что  представлял  собой  кабачок.
Лестница с люком в нижней зале вела в  погреб.  На  третьем  этаже  жил  сам
Гюшлу.  Туда  поднимались  по  лестнице,  вернее  по  лесенке,  скрытой   за
незаметной дверью в большой зале второго этажа. Под  крышей  находились  две
каморки - приют служанок. Первый этаж делили между собой  кухня  и  зала  со
стойкой.
     Дядюшка Гюшлу, возможно, родился химиком, но вышел из него повар; в его
кабачке не только пили, но и ели. Гюшлу изобрел изумительное блюдо,  которым
можно было лакомиться только  у  него,  а  именно  -  фаршированных  карпов,
которых он называл carpes аu gras {Скоромными карпами (франц.).}. Их ели при
свете сальной свечи или  кенкетов  времен  Людовика  XVI,  за  столами,  где
прибитая гвоздями клеенка заменяла скатерть. Сюда приходили издалека. В одно
прекрасное  утро  Гюшлу   счел   уместным   уведомить   прохожих   о   своей
"специальности"; он обмакнул кисть в горшок с черной краской, и  так  как  у
него была своя орфография, равно как и своя кухня, то он изобразил на  стене
следующую примечательную надпись:
     Carpes ho gras.
     Зиме, ливням  и  граду  заблагорассудилось  стереть  букву  s,  которой
кончалось первое слово, и g, которой начиналось третье, после чего осталось:
     Carpe ho ras.
     При помощи непогоды и дождя скромное гастрономическое  извещение  стало
глубокомысленным советом.
     Оказалось, что, не зная французского, Гюшлу знал латинский,  что  кухня
помогла ему создать философское изречение и, желая лишь затмить  Карема,  он
сравнялся с Горацием {Carpe horas (лат.) - лови часы - напоминает  известную
строчку Горация Carpe diem - лови день.}. Поразительно также, что  изречение
означало еще: "Зайдите в мой кабачок".
     Теперь от всего этого  не  осталось  и  следа.  Лабиринг  Мондетур  был
разворочен и широко открыт в 1847  году  и,  по  всей  вероятности,  уже  не
существует. Улица Шанврери и "Коринф" исчезли под мостовой улицы Рамбюто.
     Как мы уже упоминали, "Коринф"  был  местом  встреч,  если  не  сборным
пунктом, для Курфейрака и его друзей.  Открыл  "Коринф"  Грантер.  Он  зашел
туда, привлеченный надписью Carpe horas, и возвратился ради carpes au  gras.
Здесь пили, здесь ели, здесь кричали; мало ли  платили,  плохо  ли  платили,
вовсе ли не платили, -здесь всякого ожидал радушный прием. Дядюшка Гюшлу был
добряк.
     Да, Гюшлу был добряк, как мы сказали, но вместе с тем трактирщик -вояка
-забавная разновидность. Казалось, он всегда пребывал в скверном настроении,
он словно стремился застращать своих клиентов, ворчал  на  посетителей  и  с
виду был больше расположен затеять с ними ссору, чем подать им ужин. И,  тем
не менее, мы настаиваем на том, что здесь  всякого  ожидал  радушный  прием.
Чудаковатость  хозяина  привлекала  в  его  заведение  посетителей  и   была
приманкой для молодых людей, приглашавших туда друг друга так: "Ну-ка пойдем
послушаем, как дядюшка Гюшлу  будет  брюзжать!"  Когда-то  он  был  учителем
фехтования. Порою он вдруг разражался оглушительным хохотом. У кого  громкий
голос, тот добрый малый. В сущности, это был шутник  с  мрачной  внешностью;
для него не было большего удовольствия, чем напугать; он напоминал табакерку
в форме пистолета, выстрел из которой вызывает чихание.
     Его жена, тетушка Гюшлу, была бородатое и весьма безобразное создание.
     В 1830 году Гюшлу  умер.  Вместе  с  ним  исчезла  тайна  приготовления
"скоромных карпов". Его безутешная вдова продолжала  вести  дело.  Но  кухня
ухудшалась, она стала отвратительной; вино, которое  всегда  было  скверным,
стало ужасным. Курфейрак и его друзья продолжали, однако, ходить в "Коринф",
- "из жалости", как говорил Боссюэ.
     Тетушка Гюшлу была грузновата, страдала одышкой  и  любила  предаваться
воспоминаниям о сельской жизни. Эти воспоминания благодаря  ее  произношению
были  свободны  от  слащавости.  Она  умела   приправить   остреньким   свои
размышления о весенней поре ее жизни, когда она жила в деревне. "В  девушках
слушаю, бывало, пташку-малиновку, как она заливается в кустах боярышника,  и
ничего мне на свете не нужно", - рассказывала тетушка Гюшлу.
     Зала во втором этаже,  где  помещался  "ресторан",  представляла  собой
большую, длинную комнату, уставленную  табуретками,  скамеечками,  стульями,
длинными лавками и столами; здесь же стоял и старый,  хромой  бильярд.  Туда
поднимались по винтовой лестнице, кончавшейся в  углу  залы  четырехугольной
дырой, наподобие корабельного трапа.
     Эта зала с одним-единственным узким окном  освещалась  всегда  горевшим
кенкетом и была похожа на чердак. Любая мебель, снабженная четырьмя ножками,
вела себя в ней так,  как  будто  была  трехногой.  Единственным  украшением
выбеленных известкой стен было четверостишие в честь хозяйки Гюшлу:

     В десяти шагах удивляет, а в двух пугает она.
     В ее ноздре волосатой бородавка большая видна.
     Ее встречая, дрожишь: вот-вот на тебя чихнет,
     И нос ее крючковатый провалится в черный рот

     Это было написано углем на стене.
     Госпожа Гюшлу, очень похожая на свой портрет, написанный поэтом, с утра
до вечера невозмутимо ходила мимо  этих  стихов.  Две  служанки,  Матлота  и
Жиблота, известные только под этими  именами  {Matelote  (матлот)  -  рыбное
блюдо; gibelоtte (жиблот) - фрикасе из кролика.} помогали г-же Гюшлу ставить
на  столы  кувшинчики  с  красным  скверным  вином  и  всевозможную   бурду,
подававшуюся  голодным  посетителям  в  глиняных  мисках.  Матлота,  жирная,
круглая, рыжая и крикливая, в свое время любимая султанша  покойного  Гюшлу,
была безобразнее любого мифологического чудовища, но так как служанке всегда
подобает уступать первое место хозяйке, то она и была менее безобразна,  чем
г-жа Гюшлу. Жиблота, долговязая, тощая, с  лимфатическим  бледным  лицом,  с
синевой под глазами и всегда опущенными ресницами, изнуренная, изнемогающая,
если можно так выразиться  -  пораженная  хронической  усталостью,  вставала
первая, ложилась последняя, прислуживала всем, даже другой служанке, молча и
кротко улыбаясь какой-то неопределенной, усталой, сонной улыбкой.
     У входа в залу кабачка взгляд посетителя останавливали на себе строчки,
написанные на дверях мелом рукой Курфейрака:

     Коли можешь - угости,
     Коли смеешь - сам поешь.


Глава вторая. ЧЕМ КОНЧИЛАСЬ ВЕСЕЛАЯ ПОПОЙКА



     Легль из Мо, как известно, обретался главным образом у Жоли. Он находил
жилье, так же, как птица - на любой ветке. Друзья жили вместе,  ели  вместе,
спали вместе. Все у них было общее, даже отчасти Мюдикетта. Эти своеобразные
близнецы никогда не расставались. Утром 5 июня они отправились завтракать  в
"Коринф". Жоли был  простужен  и  гнусавил  от  сильного  насморка,  насморк
начинался и у Легля. Сюртук у Легля был поношенный, Жоли был одет хорошо.
     Было около девяти часов утра, когда они толкнулись в двери "Коринфа".
     Они поднялись на второй этаж.
     Их встретили Матлота и Жиблота.
     - Устриц, сыру и ветчины, -приказал Легль.
     Они сели за стол.
     В кабачке, кроме них, никого больше не было.
     Жиблота, узнав Жоли и Легля, поставила бутылку вина на стол.
     Только они принялись за устриц, как чья-то голова просунулась в  люк  и
чей-то голос произнес:
     - Шел мимо. Почувствовал на улице восхитительный запах сыра бри. Зашел.
     То был Грантер.
     Он взял табурет и сел за стол.
     Жиблота, увидев Грантера, поставила на стол две бутылки вина.
     Итого -три.
     - Ты разве собираешься выпить обе бутылки? - спросил Грантера Легль.
     - Тут все люди с умом, один ты недоумок, - ответил Грантер. -  Где  это
видано, чтобы две бутылки удивили мужчину?
     Друзья  начали  с  еды,  Грантер  -  с  вина.  Пол  бутылки  было  живо
опорожнено.
     - Дыра у тебя в желудке, что ли? -спросил Легль.
     - Дыра у тебя на локте, -отрезал Грантер и, допив стакан, прибавил:
     - Да, да, Легль, орел надгробных речей, сюртук-то у тебя старехонек.
     - Надеюсь, - сказал Легль. - Мы живем дружно  -  мой  сюртук  и  я.  Он
принял форму моего тела, нигде не жмет, прилегает к моей нескладной  фигуре,
снисходительно относится к моим движениям; я его чувствую только потому, что
мне в нем тепло. Старое платье - это старый друг.
     - Вод это правда! - вступив в разговор, воскликнул Жоли. -Сдарый сюрдук
-все равдо, что сдарый друг.
     - Особенно в устах человека с насморком, - согласился Грантер.
     - Ты с бульвара, Грантер? - спросил Легль.
     - Нет.
     - А мы с Жоли видели начало шествия.
     - Чудесдое зрелшце! - заметил Жоли.
     - А как спокойно на этой улице! - воскликнул Легль. - Кто  бы  подумал,
что все в Париже вверх дном? Чувствуется и сейчас, что здесь  когда-то  были
одни монастыри! Дю Брель и Соваль приводят их список и аббат Лебеф тоже. Они
тут были повсюду. Все так и кишело обутыми, разутыми,  бритыми,  бородатыми,
серыми, черными, белыми францисканцами Франциска Ассизского,  францисканцами
Франциска де Поля, капуцинами, кармелитами,  малыми  августинцами,  большими
августинцами, старыми августинцами... Их расплодилось видимо-невидимо.
     - Не будем говорить о монахах, - прервал Грантер, -  от  этого  хочется
чесаться. Тут его вдруг как прорвало:
     - Брр! Я только  что  проглотил  скверную  устрицу.  Гипохондрия  снова
овладевает мной! Устрицы испорчены,  служанки  безобразны.  Я  ненавижу  род
людской. Сейчас я проходил по улице Ришелье мимо большой книжной лавки.  Эта
куча  устричных  раковин,  именуемая  библиотекой,  отбивает  у  меня  охоту
мыслить. Сколько бумаги! Сколько чернил! Сколько мазни! И все  это  написано
людьми! Какой же это плут сказал, что человек -двуногое без перьев? А  потом
я  встретил  одну  знакомую  хорошенькую  девушку,  прекрасную,  как  весна,
достойную  называться  Флореалью,  и  она,  презренное  существо,   была   в
восхищении, в восторге, на седьмом небе от счастья, потому что  вчера  некий
омерзительный банкир, рябой от оспы,  удостоил  пожелать  ее!  Увы!  Женщина
подстерегает и старого откупщика и молодого  щеголя;  кошки  охотятся  и  за
мышами и за птицами.  Не  прошло  и  двух  месяцев,  как  эта  мамзель  вела
благонравную жизнь в мансарде.  Она  вставляла  медные  колечки  в  петельки
корсета, или как это у них там  называется.  Она  шила,  спала  на  складной
кровати, у нее был горшок с  цветами,  и  она  была  счастлива.  Теперь  она
банкирша. Это превращение произошло сегодня ночью. Утром я  встретил  жертву
развеселой. И всего омерзительней то, что бесстыдница сегодня  была  так  же
красива, как и вчера. Сделка с финансистом не отразилась на ее лице. Розы  в
том  отношении  лучше  или  хуже  женщин,  что  следы,  оставляемые  на  них
гусеницами, заметны. Ах, нет более нравственности на земле!  В  свидетели  я
призываю мирт-символ любви, лавр-символ войны, оливу, эту глупышку,  -символ
мира,  яблоню,  которая  промахнулась,  не  заставив  Адама  подавиться   ее
семечком, и смоковницу - эту прародительницу прекрасного пола. Вы говорите -
право? Хотите  знать,  что  такое  право?  Галлы  зарятся  на  Клузиум,  Рим
оказывает покровительство Клузиуму и спрашивает их, в чем же Клузиум виноват
перед ними. Бренн отвечает: "В том же, в чем были виноваты перед вами Альба,
Фидены, в чем виноваты эквы, вольски  и  сабиняне.  Они  были  ваши  соседи.
Жители Клузиума - наши. Мы понимаем соседство так же, как вы.  Вы  захватили
Альбу, мы берем Клузиум". Рим отвечает:  "Вы  не  возьмете  Клузиум".  Тогда
Бренн взял Рим. После этого он  воскликнул:  Vае  victis!{Горе  побежденным!
(лат.).} Вот что такое право. Ах, сколько в этом мире хищных тварей! Сколько
орлов! Прямо мороз по коже подирает!



     Он протянул свой стакан, Жоли наполнил его, Грантер выпил - ни  он,  ни
его друзья как будто и не заметили этого, - и продолжал разглагольствовать:
     - Бренн, завладевающий Римом, - орел; банкир, завладевающий  гризеткой,
- орел. Здесь не меньше бесстыдства, чем там. Так не будем же верить ничему.
Истина лишь в вине. Каково бы ни было наше мнение, будете ли  вы  за  тощего
петуха, вместе с кантоном Ури, или за  петуха  жирного,  вместе  с  кантоном
Гларис, - не важно, пейте. Вы спрашиваете меня о бульваре, шествии и прочем.
Вот как! Значит, опять наклевывается революция? Меня удивляет такая скудость
средств у господа бога. Ему то  и  дело  приходится  смазывать  маслом  пазы
событий. Там цепляется, тут не идет. Революция, живо! У  господа  бога  руки
всегда в этом скверном смазочном масле. На его месте я поступил бы проще:  я
бы не занимался каждую минуту  починкой  моей  механики,  я  плавно  вел  бы
человеческий род, нанизывал бы события, петля за петлей, не  разрывая  нити,
не прибегая к запасным средствам и  экстраординарным  мизансценам.  То,  что
иные прочие называют прогрессом, приводится в  движение  двумя  двигателями:
людьми и событиями. Но как это ни  печально,  время  от  времени  необходимо
что-нибудь из ряда вон выходящее. Для событий, как и для  людей,  заурядного
недостаточно: среди людей должны быть гении,  а  меж  событий  -  революции.
Чрезвычайные события - это закон; мировой порядок вещей  не  может  обойтись
без  них;  вот  почему   при   появлении   кометы   нельзя   удержаться   от
соблазнительной  мысли,  что  само  небо  нуждается  в  актерах  для   своих
постановок. В ту минуту, когда этого меньше всего ожидают, бог вывешивает на
стене небесного свода блуждающее светило. Появляется какая-то чудная  звезда
с