цы под  саблями
французской кавалерии вопили "Спасите!" От Вер  -  Куку  до  Гренандаля,  на
протяжении почти  двух  миль  в  направлении  Брюсселя,  вся  местность,  по
свидетельству  очевидцев,  которые  живы  еще  и  теперь,   была   запружена
беглецами. Паника была так сильна, что докатилась до принца Конде в Мехельне
и Людовика XVIII-в Генте. Если  не  считать  слабого  резерва,  построенного
эшелонами за лазаретом на ферме  Мон  -  Сен  -  Жан,  и  бригад  Вивиана  и
Ванделера, прикрывавших левый фланг, у Веллингтона кавалерии больше не было.
Целые батареи валялись на земле, орудия были сбиты с лафетов.
     Эти факты  подтверждает  Сиборн,  а  Прингль,  преувеличивая  бедствие,
говорит даже, будто  численность  англо-голландской  армии  была  сведена  к
тридцати четырем тысячам человек. Железный  герцог  оставался  невозмутимым,
однако губы его побледнели. Австрийский кригс - комиссар Винцент и испанский
кригс  -  комиссар  Алава,  присутствовавшие  при  сражении   в   английском
генеральном штабе, считали герцога погибшим. В пять часов  Веллингтон  вынул
часы, и окружающие услышали, как он прошептал  мрачные  слова:  "Блюхер  или
ночь!"
     Именно в эту минуту и сверкнул ряд штыков вдалеке на высотах, в стороне
Фришмона.
     И тут в этой исполинской драме наступил перелом.


Глава одиннадцатая. ДУРНОЙ ПРОВОДНИК У НАПОЛЕОНА, ХОРОШИЙ У БЮЛОВА



     Трагическое заблуждение Наполеона  всем  известно;  он  ждал  Груши,  а
явился Блюхер - смерть вместо жизни.
     Судьба совершает порой такие крутые повороты: не владычество  над  всем
миром, а остров св. Елены.
     Если бы пастушок, служивший проводником Бюлову, генерал-лейтенанту  при
Блюхере, посоветовал ему выйти из лесу выше Фришмона, а не  ниже  Плансенуа,
быть может, судьба XIX века была бы иной. Наполеон выиграл бы  сражение  при
Ватерлоо. Следуя любым путем, кроме пролегающего  ниже  Плансенуа,  прусская
армия встретила бы непроходимый для артиллерии овраг, и Бюлов не подоспел бы
вовремя.
     Между тем один лишь час промедления (так говорит генерал Мюфлинг)  -  и
Блюхер не застал бы уже прежнего Веллингтона: "Битва при  Ватерлоо  была  бы
проиграна".
     Ясно, что Блюхеру давно пора было явиться. Однако он  сильно  запоздал.
Он стоял бивуаком на Дион - ле - Моп и выступил  с  зарей.  Но  дороги  были
непроезжие, и его дивизии застревали в грязи. Пушки вязли в колеях по  самые
ступицы. Кроме того, пришлось  переправляться  через  реку  Диль  по  узкому
Ваврскому мосту; улица, ведущая к мосту, была подожжена французами; зарядные
ящики и артиллерийский обоз не могли пробиться сквозь двойной  ряд  пылающих
домов и должны были ждать, пока кончится пожар. К  полудню  авангард  Бюлова
все еще не достиг Шапель - Сен - Ламбер.
     Если бы сражение началось двумя  часами  ранее,  оно  окончилось  бы  к
четырем часам, и Блюхер подоспел  бы  к  победе  Наполеона.  Таковы  великие
случайности, соразмерные с бесконечностью, которую мы не в силах постичь.
     Еще  в  полдень  император  первый  увидел  в  подзорную  трубу  нечто,
приковавшее его внимание. "Я вижу  там,  вдали,  облако;  мне  кажется,  это
войско", - сказал он. Затем, обратившись к  герцогу  Дальматскому,  спросил:
"Сульт! Что вы  видите  в  направлении  Шапель  -  Сен  -  Ламбер?"  Маршал,
приставив к глазам свою зрительную трубу, ответил:  "Четыре,  а  то  и  пять
тысяч человек, ваше величество. Очевидно, Груши!" Между  тем  все  это  было
неподвижно  и  тонуло  в  тумане.  Зрительные   трубы   генерального   штаба
внимательно изучали "облако", замеченное императором. Некоторые  утверждали:
"Это колонны на бивуаке". Большинство говорило:  "Это  деревья".  Несомненно
было лишь то, что облако не двигалось.  Император  отправил  на  разведку  к
этому темному пятну дивизион легкой кавалерии Домона.
     Бюлов действительно не двигался. Его авангард был очень слаб и  не  мог
принять боя. Он принужден был  дожидаться  главных  сил  корпуса  и  получил
приказ сосредоточить войска, прежде чем выстроиться боевым  порядком;  но  в
пять часов, при виде бедственного  положения  Веллингтона,  Блюхер  приказал
Бюлову  наступать  и  произнес  знаменитые  слова:  "Надо   дать   передышку
английской армии".
     Вскоре дивизии Лостена, Гиллера,  Гаке  и  Рисселя  развернулись  перед
корпусом Лобо, кавалерия принца Вильгельма Прусского выступила из Парижского
леса, Плансенуа запылало, и прусские ядра посыпались градом, залетая даже  в
ряды гвардии, стоявшей в резерве за Наполеоном.


Глава двенадцатая. ГВАРДИЯ



     Остальное  известно:  вступление  в  бой  третьей   армии,   дислокация
сражения, восемьдесят шесть внезапно загрохотавших пушечных жерл,  появление
вместе с Бюловым Пирха 1-го, предводительствуемая самим  Блюхером  кавалерия
Цитена, оттесненные французы, сброшенный с оэнского плато Марконье,  выбитый
из Папелота Дюрют, отступающие Донзело и Кио, окруженный Лобо,  стремительно
разворачивающаяся к ночи новая битва, наши беззащитные полки, переходящая  в
наступление и двинувшаяся вперед вся английская пехота,  огромная  брешь  во
французской  армии,  дружные   усилия   английской   и   прусской   картечи,
истребление, разгром фронта, разгром флангов, и среди этого ужасного развала
- вступающая в бой гвардия.
     Идя навстречу  неминуемой  смерти,  гвардия  кричала:  "Да  здравствует
император!" История не  знает  ничего  более  волнующего,  чем  эта  агония,
исторгающая приветственные клики.
     Весь день небо было пасмурно. Вдруг, в  тот  самый  момент,  -  а  было
восемь часов вечера, - тучи на горизонте  разорвались  и  пропустили  сквозь
ветви вязов, росших  вдоль  нивельской  дороги,  зловещий  багровый  отблеск
заходящего солнца. Под Аустерлицем оно всходило.
     Каждый гвардейский батальон к  развязке  этой  драмы  был  под  началом
генерала. Фриан, Мишель, Роге, Гарле, Мале, Поре де Морван - все  были  тут!
Когда высокие  шапки  гренадеров  с  изображением  орла  на  широких  бляхах
показались  во   мгле   этой   сечи   стройными,   ровными,   невозмутимыми,
величественно-гордыми рядами, неприятель почувствовал  уважение  к  Франции.
Казалось, двадцать богинь победы с развернутыми  крылами  вступили  на  поле
боя, и те, что были победителями, считая себя  побежденными,  отступили,  но
Веллингтон крикнул: "Ни с места, гвардейцы,  целься  вернее!"  Полк  красных
английских гвардейцев, залегших за плетнями, поднялся, туча картечи  пробила
трехцветное знамя, реявшее  над  нашими  орлами,  солдаты  сшиблись  друг  с
другом, и кровопролитная битва началась.  В  темноте  императорская  гвардия
почувствовала, как дрогнули вокруг нее войска,  как  всколыхнулась  огромная
волна беспорядочного отступления, услышала крики: "Спасайся, кто  может!"  -
вместо прежнего: "Да здравствует император!"  и,  зная,  что  за  ее  спиной
бегут, все  же  продолжала  наступать,  осыпаемая  все  возраставшим  градом
снарядов, с каждым шагом теряя все больше людей. Тут не было ни  робких,  ни
нерешительных, Всякий солдат в этом полку был героем, равно как  и  генерал.
Ни один человек не уклонился от самоубийства.
     Ней,  вне  себя,  величественный  в  своей  решимости  принять  смерть,
подставлял грудь всем ударам этого шквала. Под ним убили пятую лошадь.  Весь
в поту, с пылающим взором, с пеной на губах, в расстегнутом мундире, с одной
эполетой, полуотсеченной сабельным  ударом  английского  конногвардейца,  со
сплющенным  крестом  Большого  орла,  окровавленный,  забрызганный   грязью,
великолепный, со сломанной шпагой  в  руке,  он  восклицал:  "Смотрите,  как
умирает маршал Франции на поле  битвы!"  Но  тщетно:  он  не  умер.  Он  был
растерян и возмущен. "А ты? Неужели ты  не  хочешь,  чтобы  тебя  убили?"  -
крикнул  он  Друэ  д'Эрлону.  Под   сокрушительным   артиллерийским   огнем,
направленным против горсточки людей, он кричал: "Значит, на мою долю ничего?
О, я хоте т бы, чтобы меня пробили все эти английские ядра!" Несчастный,  ты
уцелел, чтобы пасть от французских пуль!


Глава тринадцатая. КАТАСТРОФА



     Отступление в тылу гвардии носило зловещий характер.
     Армия  вдруг  дрогнула  со  всех  сторон  одновременно  -  у  Гугомона,
Ге-Сента.  Папелота,   Плансенуа.   За   криками:   "Измена!"   последовало:
"Спасайся!" Разбегающаяся армия подобна оттепели. Все оседает, дает трещины,
колеблется, ломается, катится, рушится, сталкивается, торопится, мчится. Это
неописуемый распад целого. Ней хватает у кого-то коня, вскакивает на него и,
без шляпы, без шейного платка, без шпаги, становится  поперек  брюссельского
шоссе, задерживая и англичан и французов. Он пытается остановить  армию,  он
призывает ее вернуться, он оскорбляет ее, он цепляется за убегающих, он рвет
и мечет. Солдаты, обегая его, кричат: "Да здравствует маршал Ней!" Два полка
Дюрюта мечутся в смятении, как мяч, перебрасываемый то туда, то сюда,  между
саблями уланов и огнем бригад Кемпта, Беста, Пакка и Риландта. Опаснейшая из
схваток - бегство; друзья убивают друг  друга  ради  собственного  спасения,
эскадроны и батальоны разбиваются друг о  друга  и  разбрызгиваются,  словно
гигантская пена битвы. Лобо на одном конце, Рейль на другом втянуты  в  этот
людской поток. Тщетно Наполеон ставит ему преграды с помощью остатков  своей
гвардии, напрасно в последнем усилии жертвует последними эскадронами  личной
охраны. Кио отступает перед Вивианом, Келлерман - перед Ванделером,  Лобо  -
перед  Бюловым,  Морапперед  Пирхом,  Домон  и  Сюбервик  -  перед   принцем
Вильгельмом Прусским, Гийо, который повел в атаку  императорские  эскадроны,
падает, затоптанный конями английских драгун.  Наполеон  галопом  проносится
вдоль верениц беглецов, увещевает, настаивает, угрожает, умоляет. Все  уста,
еще утром кричавшие: "Да здравствует император!", теперь безмолвствуют;  его
почти не узнают. Только что прибывшая прусская кавалерия налетает,  несется,
сечет, рубит,  режет,  убивает,  истребляет.  Упряжки  сталкиваются,  орудия
мчатся прочь, обозные выпрягают лошадей из артиллерийских повозок  и  бегут,
фургоны, опрокинутые вверх колесами, загромождают дорогу и  служат  причиной
новой бойни. Люди давят, теснят друг друга, ступают по живым и мертвым. Руки
разят наугад, что и как попало. Несметные толпы наводняют дороги,  тропинки,
мосты, равнины, холмы, долины, леса - все  запружено  обращенной  в  бегство
сорокатысячной массой людей. Вопли,  отчаяние,  брошенные  в  рожь  ружья  и
ранцы,  расчищенные  ударами  сабель  проходы;  нет  уже  ни  товарищей,  ни
офицеров, ни генералов, -  царит  один  невообразимый  ужас.  Там  -  Цитен,
крошащий Францию в свое удовольствие. Там  -  львы,  превращенные  в  ланей.
Таково было это бегство!
     В Женапе сделали попытку задержаться,  укрепиться,  дать  отпор  врагу.
Лобо собрал триста человек. Построили баррикады при входе в селение, но  при
первом же залпе прусской артиллерии все снова бросились бежать, и  Лобо  был
взят в плен. До сих пор видны следы этого залпа на коньке полуразвалившегося
кирпичного дома справа от дороги,  в  нескольких  минутах  езды  от  Женапа.
Пруссаки ринулись  на  Женап,  разъяренные,  по-видимому,  такой  бесславной
победой. Преследование французов  приняло  чудовищные  формы.  Блюхер  отдал
приказ о поголовном истреблении. Мрачный пример подал этому Роге,  грозивший
смертью всякому французскому гренадеру, который привел бы к  нему  прусского
пленного. Блюхер превзошел Роге. Дюгем, генерал молодой гвардии, прижатый  к
двери женапской харчевни, отдал свою шпагу гусару смерти, тот взял оружие  и
убил пленного.  Победа  закончилась  истреблением  побежденных.  Вынесем  же
приговор, коль скоро мы олицетворяем собою историю: старик  Блюхер  опозорил
себя. Эта жестокость довершила бедствие. Отчаявшиеся беглецы миновали Женап,
миновали Катр - Бра, миновали Госели,  Фран  и  Шарлеруа,  миновали  Тюэн  и
остановились лишь на границе. Увы! Но кто же это так позорно бежал?  Великая
армия.
     Неужели  эта  растерянность,  этот  ужас,  это  крушение   величайшего,
невиданного в истории мужества были беспричинны? Нет. Громадная тень десницы
божьей  простирается  над  Ватерлоо.  Это  день   свершения   судьбы.   Сила
нечеловеческая предопределила этот день. Оттого-то в  ужасе  склонились  все
эти головы; оттого-то сложили оружие все эти великие души. Победители Европы
пали, повергнутые во прах, не зная, что сказать, что предпринять, ощущая  во
мраке присутствие чего-то страшного. Hoc erat in  fatis  {Так  было  суждено
(лат.).}. В этот  день  перспективы  всего  рода  человеческого  изменились.
Ватерлоо - это стержень, на котором держится XIX век. Исчезновение  великого
человека было необходимо для наступления великого столетия. И  это  взял  на
себя тот, кому не прекословят.  Паника  героев  объяснима.  В  сражении  при
Ватерлоо появилось нечто более значительное, нежели облако: появился метеор.
Там побывал бог.
     В сумерки, в поле, неподалеку от Женапа, Бернар и Бертран  схватили  за
полу редингота и остановили  угрюмого,  погруженного  в  раздумье,  мрачного
человека, который, будучи занесен до этого места  потоком  беглецов,  только
что спешился и, сунув поводья под мышку, брел одиноко, с блуждающим  взором,
назад к Ватерлоо. То был Наполеон, еще  пытавшийся  идти  вперед  -  великий
лунатик, влекомый погибшей мечтой.


Глава четырнадцатая. ПОСЛЕДНЕЕ КАРЕ



     Несколько каре гвардии,  неподвижные  в  бурлящем  потоке  отступавших,
подобно скалам среди водоворота, продолжали  держаться  до  ночи.  Наступала
ночь,  а  с  нею  вместе  смерть;  они  ожидали  этого  двойного  мрака   и,
непоколебимые, дали ему себя окутать. Каждый полк,  оторванный  от  другого,
лишенный связи с разбитой наголову армией, умирал  одиноко.  Чтобы  свершить
этот последний подвиг, одни каре расположились на высотах Россома, другие на
равнине Мон - Сен - Жан. Там, покинутые, побежденные, грозные,  эти  мрачные
каре встречали  страшную  смерть.  С  ними  умирали  Ульм,  Ваграм,  Иена  и
Фридланд.
     В сумерках, около девяти часов вечера, у подошвы плато Мон - Сен -  Жан
все еще держалось одно каре. В этой зловещей долине,  у  подножия  песчаного
склона, преодоленного кирасирами, а сейчас занятого войсками  англичан,  под
перекрестным  огнем  победоносной  неприятельской  артиллерии,  под  плотным
ливнем снарядов, каре продолжало сражаться. Командовал им незаметный офицер,
по  имени  Камброн.  При  каждом  залпе  каре  уменьшалось,  но   продолжало
отбиваться. На картечь оно отвечало ружейной  пальбой,  непрерывно  стягивая
свои  четыре  стороны.  Останавливаясь  по  временам,  запыхавшиеся  беглецы
прислушивались  издали,  в  ночной  тьме,  к  затихающим  мрачным   громовым
раскатам.
     Когда от всего легиона осталась лишь горсточка, когда знамя этих  людей
превратилось  в  лохмотья,  когда  их   ружья,   расстрелявшие   все   пули,
превратились в простые палки, когда количество трупов  превысило  количество
оставшихся в живых, тогда победителей объял  священный  ужас  перед  полными
божественного величия умирающими воинами, и  английская  артиллерия,  словно
переводя дух, умолкла. То была как бы отсрочка. Казалось, вокруг сражавшихся
теснились призраки, силуэты всадников, черные профили пушек; сквозь колеса и
лафеты просвечивало белесоватое  небо.  Чудовищная  голова  смерти,  которую
герои всегда смутно различают  сквозь  дым  сражений,  надвигалась  на  них,
глядела им в глаза. В темноте они слышали, как  заряжают  орудия,  зажженные
фитили, похожие на глаза тигра в ночи, образовали вокруг их голов кольцо,  к
пушкам  английских  батарей  приблизились  запальники.  И  тогда  английский
генерал Кольвиль - по словам одних, а по словам других -  Метленд,  задержав
смертоносный меч, уже занесенный  над  этими  людьми,  в  волнении  крикнул:
"Сдавайтесь, храбрецы!" Камброн ответил: "Merde!"


Глава пятнадцатая. КАМБРОН



     Из уважения к  французскому  читателю  это  слово,  быть  может,  самое
прекрасное,  которое  когда-либо  было  произнесено  французом,  не  следует
повторять. Свидетельствовать в истории о сверхчеловеческом воспрещено.
     На свой страх и риск мы переступим этот запрет.
     Итак, среди этих исполинов был титан - Камброн.
     Крикнуть это слово и затем умереть - что может быть величественнее? Ибо
желать умереть - это и есть умереть, и  не  его  вина,  если  этот  человек,
расстрелянный картечью, пережил себя.
     Человек, выигравший сражение  при  Ватерлоо,  -  это  не  обращенный  в
бегство Наполеон, не Веллингтон, отступавший в четыре часа утра и  пришедший
в отчаяние в пять, это не  Блюхер,  который  совсем  не  сражался;  человек,
выигравший сражение при Ватерлоо, - это Камброн.
     Поразить подобным словом  гром,  который  вас  убивает,  -  это  значит
победить!
     Дать  такой  ответ  катастрофе,  сказать  это  судьбе,  заложить  такое
основание для будущего льва, бросить эту реплику дождю, ночи,  предательской
стене  Гугомона,  оэнской  дороге,  опозданию   Груши,   прибытию   Блюхера,
иронизировать даже в могиле, не пасть, будучи  поверженным  наземь,  в  двух
слогах утопить европейскую коалицию, предложить  королям  известное  отхожее
место цезарей, сделать из последнего слова первое,  придав  ему  весь  блеск
Франции, дерзко завершить Ватерлоо карнавалом  Леонидаса,  дополнить  Рабле,
подвести итог победе грубейшим словом, которое не произносят вслух, утратить
свое место на земле, но сохранить его в истории, после такой бойни  привлечь
на свою сторону насмешников - это непостижимо!
     Это значит оскорбить молнию. В этом есть эсхиловское величие.
     Слово  Камброна  прозвучало  как  взрыв,   сопровождающий   образование
трещины. Это треснула грудь под напором  презрения;  избыток  смертной  муки
вызвал взрыв. Кто же победил?
     Веллингтон? Нет.  Без  Блюхера  он  бы  погиб.  Блюхер?  Нет.  Если  бы
Веллингтон не начал сражения, Блюхер  не  закончил  бы  его.  Камброн,  этот
пришелец последнего часа, этот никому  не  ведомый  солдат,  эта  бесконечно
малая частица войны, чувствует, что здесь  скрывается  ложь,  ложь  в  самой
катастрофе, вдвойне непереносимая; и  в  ту  минуту,  когда  он  доведен  до
бешенства, ему предлагают это посмешище - жизнь. Ну  как  тут  не  выйти  из
себя?  Вот  они,  все  налицо,  эти  короли  Европы,   удачливые   генералы,
Юпитеры-громовержцы, у них сто тысяч победоносного войска, а за этой  сотней
тысяч еще миллион, их пушки  с  зажженными  фитилями  уже  разверзли  пасти,
императорская гвардия и великая армия  у  них  под  пятой,  они  только  что
сокрушили Наполеона, - и остался один Камброн; для протеста  остался  только
этот жалкий земляной червь. Он будет протестовать! И вот он подбирает слово,
как подбирают шпагу. Рот его наполняется слюной, эта слюна и есть нужное ему
слово.  Перед  лицом  величайшей  и  жалкой  победы,   перед   победой   без
победителей,  он,  отчаявшийся,  воспрянул  духом;  он  несет  на  себе   ее
чудовищное бремя, но он же подтверждает всю ее  ничтожность;  он  не  только
плюет на нее,  -  изнемогая  под  гнетом  многочисленности,  силы  и  грубой
материи, он находит в душе слово, обозначающее  мерзкий  отброс.  Повторяем,
сказать это, сделать это, найти это - значит быть победителем!
     В роковую минуту дух великих дней проник в этого неизвестного человека.
Камброн  нашел  слово,  воплотившее  Ватерлоо,  как  Руже  де   Лиль   нашел
Марсельезу, - это произошло  по  вдохновению  свыше.  Дыхание  божественного
урагана долетело до этих людей, пронзило их, они затрепетали, и  один  запел
священную   песнь,   другой   испустил   чудовищный   вопль.   Свидетельство
титанического презрения Камброн бросает не только Европе от имени Империи, -
этого было бы недостаточно, - он бросает его прошлому  от  имени  революции.
Его услышали, и в Камброне распознали душу гигантов былых времен.  Казалось,
будто снова заговорил Дантон и