стояние
между почтовыми станциями! Он обернулся к жене.
     - Понял.
     - Ну?
     - Пять миль отсюда до Эсдена. шесть от Эсдепа до Сен - Поля,  восемь  с
половиной от Сен-Поля до Арраса. Он едет в Аррас.
     Тем временем Мадлен вернулся домой.  Обратно  он  пошел  самой  дальней
дорогой, словно дверь церковного дома представляла для него искушение  и  он
хотел избежать его. Он поднялся в свою комнату и заперся  там,  что  было  в
порядке вещей: он любил рано ложиться. Тем не менее  фабричная  привратница,
являвшаяся одновременно и единственной служанкой Мадлена, заметила, что свет
у него погас в половине девятого, и сказала об  этом  возвращавшемуся  домой
кассиру, добавив:
     - Уж не захворал ли господин мэр? Он был сегодня не такой, как всегда.
     Комната кассира приходилась как раз под  комнатой  Мадлена.  Кассир  не
обратил на слова привратницы никакого внимания, лег и заснул. Около полуночи
он внезапно проснулся: сквозь сон он услыхал над головой  какой-то  шум.  Он
прислушался. Это были шаги: казалось, кто-то ходил взад и вперед  в  верхнем
этаже. Он прислушался более внимательно и узнал шаги  Мадлена.  Это  удивило
его: обычно в спальне Мадлена было совершенно тихо до самого утра,  то  есть
до тех пор, пока он не  вставал.  Через  минуту  до  кассира  снова  донесся
какой-то звук, похожий на стук открывшейся  и  снова  захлопнувшейся  дверцы
шкафа. Затем передвинули что-то  из  мебели,  наступила  тишина  -  и  снова
раздались шаги. Кассир приподнялся на постели, совсем  проснулся,  огляделся
по сторонам и увидел через стекло красноватый отблеск  освещенного  окна  на
противоположной стене. Судя по направлению лучей, это могло быть только окно
спальни Мадлена Отблеск дрожал; казалось, его отбрасывала не лампа, а скорее
топящийся камин. Тень  оконной  рамы  не  вырисовывалась  на  стене,  и  это
указывало на то, что окно было широко открыто.  При  таком  холоде  открытое
окно вызывало недоумение. Кассир снова заснул, но спустя час или  два  опять
проснулся. Те же медленные, размеренные шаги раздавались над его головой.
     Отблеск света все еще вырисовывался на стене, но теперь уже  бледный  и
ровный, как от лампы или свечи. Окно было по-прежнему открыто.
     Вот что происходило в комнате Мадлена.


Глава третья. БУРЯ В ДУШЕ



     Читатель, вероятно, догадался, что Мадлен был  не  кто  иной,  как  Жан
Вальжан.
     Мы уже однажды заглядывали в тайники этой совести; пришел час заглянуть
в нее еще раз. Приступаем к этому не без волнения и не без трепета. Ничто  в
мире не может быть ужаснее такого рода созерцания. Духовное око  никогда  не
найдет света ярче и мрака глубже,  чем  в  самом  человеке;  на  что  бы  ни
обратилось оно, нет ничего страшнее, сложнее, таинственнее и  беспредельнее.
Есть зрелище более величественное, чем море, - это небо; есть зрелище  более
величественное, чем небо, - это глубь человеческой души.
     Создать поэму человеческой совести, пусть даже совести одного человека,
хотя бы и ничтожнейшего из людей - это значит слить все эпопеи в одну высшую
и законченную героическую эпопею. Совесть - это  хаос  химер,  вожделений  и
дерзаний, горнило грез,  логовище  мыслей,  которых  он  сам  стыдится,  это
пандемониум софизмов, это поле  битвы  страстей  Попробуйте  в  иные  минуты
проникнуть в то,  что  кроется  за  бледным  лицом  человеческого  существа,
погруженного в раздумье, и загляните вглубь, загляните в эту ушу,  загляните
в этот мрак. Там, под видимостью спокойствия, происходят поединки  гигантов,
как у Гомера, схватки драконов с  гидрами,  там  сонмища  призраков,  как  у
Мильтона, и фантасмагорические круги, как у Данте. Как темна  бесконечность,
которую каждый человек носит в себе и с которою в  отчаянье  он  соразмеряет
причуды своего ума и свои поступки.
     Алигьери встретил однажды на своем пути зловещую дверь,  перед  которой
он заколебался. Перед нами сейчас такая же дверь, и мы стоим  в  нерешимости
на пороге. Войдем однако ж.
     Нам осталось немного добавить к тому, что уже знает читатель  о  судьбе
Жана Вальжана после его встречи с Малышом  Жерве.  Как  мы  видели,  с  этой
минуты он стал другим человеком. Он стал  таким,  каким  его  хотел  сделать
епископ. Произошло нечто большее, чем превращение, - произошло преображение.
     Он  сумел  исчезнуть,  продал  серебро  епископа,  оставив  себе   лишь
подсвечники - как память;  незаметно  перебираясь  из  города  в  город,  он
исколесил всю Францию, попал в Монрейль - Приморский, и здесь ему  пришла  в
голову счастливая мысль, о которой мы уже говорили, он совершил то, о чем мы
уже рассказали, ухитрился стать неуловимым и недоступным, и, обосновавшись в
Монрейле - Приморском, счастливый сознанием, что совесть его печалится  лишь
о прошлом и что первая половина его существования уничтожается второю, зажил
мирно и покойно, полный надежд, затаив в душе лишь  два  стремления:  скрыть
свое имя и освятить свою жизнь; уйти от людей и возвратиться к богу.
     Эти два стремления так тесно переплелись в его сознании, что составляли
одно; оба они  в  равной  степени  поглощали  все  его  существо  и  властно
управляли  малейшими  его  поступками.  Обычно  они  дружно  руководили  его
поведением:  оба  побуждали  его  держаться   в   тени,   оба   учили   быть
доброжелательным и простым, оба давали одни и те же советы.  Бывало,  однако
ж, что между ними возникал разлад. И в этих случаях, как мы помним, человек,
которого во всем Монрейле - Приморском и  его  окрестностях  называли  г-ном
Мадленом, не  колеблясь  жертвовал  первым  ради  второго,  жертвовал  своей
безопасностью ради добродетели. Так, например, вопреки всякой осторожности и
всякому благоразумию, он хранил у себя подсвечники епископа,  открыто  носил
по нем траур, он расспрашивал всех появлявшихся в городе маленьких савояров,
наводил справки о семьях, проживающих  в  Фавероле,  и  спас  жизнь  старику
Фошлевану, несмотря на внушающие тревогу намеки Жавера. Очевидно, руководясь
примером мудрецов, святых и  праведников,  он  считал,  -  мы  уже  об  этом
упоминали, - что в первую очередь следует заботиться  о  благе  ближнего,  а
потом уже о своем собственном.
     Правда, надобно заметить, что никогда еще с ним не случалось  чего-либо
подобного тому, что произошло сейчас. Никогда еще два  помысла,  управлявшие
жизнью несчастного человека,  о  страданиях  которого  мы  рассказываем,  не
вступали в столь жестокую борьбу между собою. Он смутно, но  глубоко  ощутил
это после первых же слов, которые произнес Жавер, войдя в его кабинет. В  то
мгновение, когда было названо имя,  погребенное  им  в  такой  непроницаемой
тьме, он впал в оцепенение и словно опьянел от роковой  своенравности  своей
судьбы,  но  вскоре  его  пронизала  дрожь,  которая  предшествует   сильным
потрясениям; он склонился, как дуб  под  напором  урагана,  как  солдат  под
натиском врага. Он чувствовал, как нависают над его головой тучи, несущие  в
себе громы и молнии. Когда он слушал Жавера, первой его  мыслью  было  идти,
бежать, донести на себя, освободить Шанматье из тюрьмы и сесть  самому;  эта
мысль была такой мучительной и такой острой, словно его  резнули  по  живому
телу; но потом она исчезла, и он сказал себе: "Нет! Нет! Что я!" Он  подавил
в себе первый великодушный порыв и отступил перед подвигом.
     Разумеется, было бы чудесно, если бы после святых напутствий  епископа,
после  стольких  лет  раскаяния  и  самоотречения,   так   прекрасно   начав
искупление, этот человек ни на миг не дрогнул даже пред лицом столь ужасного
стечения обстоятельств и продолжал  все  той  же  твердой  поступью  идти  к
разверстой бездне, в глубине которой сияло небо; это было бы  прекрасно,  но
этого не случилось. Мы обязаны дать здесь полный отчет о том, что свершалось
в этой душе, и должны говорить лишь то, что имело место в  действительности.
В первую минуту инстинкт самосохранения одержал в ней верх над всеми другими
чувствами: Мадлен собрался с мыслями, подавил волнение, подумал о Жавере и о
сопряженной  с  этим  опасности;  с  решимостью  отчаянья,  отложив  решение
вопроса, он постарался отвлечься от того, что предстояло сделать, и  призвал
свое спокойствие, - так борец подбирает с земли щит, выбитый у него  из  его
рук.
     Остаток дня он провел в том же состоянии: вихрь в душе, внешне - полное
бесстрастие; он только принял так  называемые  "предварительные  меры".  Все
было еще беспорядочно и неопределенно в его мозгу; смятение,  царившее  там,
было настолько сильно, что ни одна мысль не имела отчетливой формы, и он мог
бы сказать про себя одно - что ему нанесен жестокий удар.
     Он, как обычно, отправился в больницу  навестить  Фантину  и,  движимый
инстинктом доброты, затянул свое посещение, решив, что должен поступить  так
и попросить сестер хорошенько позаботиться  о  ней,  если  бы  ему  пришлось
отлучиться. Смутно предчувствия, что, может быть,  ему  придется  поехать  в
Аррас, но далеко еще не решившись на  эту  поездку,  он  сказал  себе,  что,
будучи вне всяких подозрений, беспрепятственно может присутствовать  в  суде
при разборе дела, и заказал у Скофлера тильбюри, чтобы на всякий случай быть
готовым.
     Пообедал он с аппетитом.
     Придя к себе, он стал размышлять.
     Он вдумался в положение вещей и наше ч его чудовищным, до такой степени
чудовищным, что вдруг под  влиянием  почти  необъяснимого  чувства  тревоги,
встал и запер дверь на  задвижку.  Он  боялся,  как  бы  еще  что-нибудь  не
вторглось к нему. Он ограждал себя от возможного.
     Еще через минуту он задул свечу. Свет смущал его
     Ему казалось, что кто-то может его увидеть. - Кто же был этот "кто-то"?
     Увы! То, что он хотел прогнать, вошло  в  комнату;  то,  что  он  хотел
ослепить, смотрело на него. То была его совесть.
     Его совесть, иначе говоря - бог.
     Однако в первую минуту ему удалось обмануть себя: его охватило  чувство
безопасности  и  одиночества;  заперев  дверь  на  задвижку,  он  счел  себя
неприступным; погасив свечу, он счел себя невидимым.  Он  овладел  собой  и,
облокотившись на стол, закрыв лицо руками, начал думать во мраке.
     "Что же случилось? Не сплю ли я? Что же это мне сказали? Правда ли, что
я видел Жавера и что он так говорил со мной? Кто такой Шанматье? Говорят, он
похож на меня. Неужели? Подумать только, что еще вчера я был так  спокоен  и
ничего не подозревал. Что я делал вчера в это  время?  Чем  мне  грозит  это
происшествие? Чем оно кончится? Как быть?"
     Вот какая буря бушевала  в  его  душе.  Мозг  его  утратил  способность
удерживать мысли, они убегали, как волны, и он  обеими  руками  сжимал  лоб,
чтобы остановить их.
     Ураган, потрясавший его волю и рассудок, ураган, во время  которого  он
пытался отыскать просвет и принять решение, рождал лишь мучительную тревогу.
     Голова его горела. Он подошел к окну и распахнул его. На небе  не  было
ни одной звезды. Он вернулся к столу и сел на прежнее место.
     Так прошел первый час.
     Однако расплывчатые очертания его  мыслей  постепенно  стали  принимать
более определенные, более устойчивые формы, и ему удалось представить себе в
истинном свете свое положение если не в целом, то хотя бы в деталях.
     И прежде всего он понял, что, несмотря на всю  исключительность  и  всю
рискованность этого положения, он оставался полным его хозяином.
     Но это открытие только усилило его растерянность.
     Независимо от суровой и священной цели, направлявшей его поступки, все,
что он делал до сего дня, было лишь ямой, которую он  рыл  для  того,  чтобы
похоронить в ней свое имя. В часы глубокой  сосредоточенности,  в  бессонные
ночи он больше всего боялся одного - услышать когда-нибудь,  как  произнесут
eго имя; он говорил себе, что эта минута будет означать конец всему,  что  в
день, когда снова раздастся это имя, рассыплется в прах его новая жизнь и  -
кто знает? - быть может, и его новая душа. Он содрогался  при  одной  мысли,
что это возможно. Право, если бы в одну из  таких  минут  кто-нибудь  сказал
ему, что придет час, когда это имя вновь прозвучит в  его  ушах,  когда  эти
омерзительные два слова - "Жан Вальжан", внезапно выплыв из  мрака,  встанут
перед ним, что этот грозный свет, предназначенный рассеять тайну, которой он
себя окружил, блеснет вдруг над его головой, но лишь сгустит эту  тьму;  что
это имя уже не будет для него  угрозой,  что  эта  разорванная  завеса  лишь
углубит тайну, что это землетрясение лишь упрочит фундамент его здания,  что
в результате этого ужасного происшествия его  жизнь  станет,  если  он  того
захочет, более светлой и в то же  время  более  непроницаемой  и  что  после
сличения с призраком  Жана  Вальжана  добрый,  почтенный  "господин  Мадлен"
окажется еще более  уважаемым,  более  почитаемым  и  более  спокойным,  чем
прежде, - если бы кто-нибудь сказал ему это, он бы покачал  головой  и  счел
эти слова бессмыслицей. И вот все это  случилось  на  самом  деле;  все  это
нагромождение невероятностей стало фактом, бог  допустил,  чтобы  этот  бред
превратился в действительность.
     Мысли его прояснились. Он все более и более отчетливо представлял  себе
свое положение.
     Ему казалось, что он пробудился от какого-то страшного  сна  и  теперь,
среди ночи, скользит, дрожа и тщетно силясь удержаться, по откосу, на  самом
краю бездны. И он ясно  различал  во  мраке  незнакомого,  чужого  человека,
которого рок принимал за него и толкал в пропасть. Для того, чтобы  пропасть
снова закрылась, кто-то из них неизбежно должен был упасть в нее -  либо  он
сам, либо тот, другой.
     От него требовалось одно: не мешать судьбе.
     Теперь в его сознании воцарилась полная ясность, и он сказал себе,  что
место его на галерах пустует, что оно все время ждет его, независимо  ни  от
чего, что ограбление Малыша Жерве должно привести его туда, что  это  пустое
место будет ждать его и притягивать к себе  до  тех  пор,  пока  он  его  не
займет, что это неминуемо и неизбежно. И еще он  сказал  себе,  что  у  него
нашелся заместитель, что по-видимому, некоему Шанматье выпало  на  долю  это
несчастье; что же касается  его  самого,  то,  отбывая  каторгу  под  именем
Шанматье и живя в обществе под именем г-на Мадлена,  он  может  отныне  быть
спокоен, если только сам не вздумает помешать людям обрушить на голову этого
Шанматье камень позора, - тот камень, который, подобно могильному камню, раз
опустившись, не поднимется никогда.
     Все это было так мучительно и так необычно,  что  в  глубине  его  души
вдруг возникло одно из  тех  неописуемых  ощущений,  которые  человеку  дано
испытать не более двух-трех  раз  в  жизни,  нечто  вроде  судорог  совести,
будоражащих все, что есть в сердце неясного, какую-то смесь иронии, радости,
отчаянья, - нечто  такое,  что,  пожалуй,  можно  было  бы  назвать  взрывом
внутреннего смеха.
     Он снова зажег свечу.
     "Что же это? - сказал он себе. - Чего  мне  бояться?  Зачем  думать  об
этом? Я спасен. Все кончено.  Существовала  лишь  одна  полуоткрытая  дверь,
через которую  прошлое  могло  ворваться  в  мою  жизнь;  теперь  эта  дверь
замурована, и навсегда! Этот Жавер,  который  так  долго  мучил  меня,  этот
опасный инстинкт, который, кажется, разгадал меня - да, наверное,  разгадал,
можно поклясться в этом! - и преследовал неотступно, эта страшная  охотничья
собака, которая  вечно  делала  надо  мной  стойку,  наконец-то  запуталась,
потеряла след и погналась за  другой  дичью!  Отныне  Жавер  удовлетворен  и
оставит меня в покое, он поймал Жана Вальжана! Кто знает, быть  может,  даже
он захочет теперь переехать в другой город! И  все  это  совершилось  помимо
меня! Я тут ни при чем! Да в конце концов  что  же  во  всем  этом  плохого?
Честное слово, люди, увидев меня, могли бы подумать, что  у  меня  случилось
несчастье! Но ведь если кто и попал в беду, то никак не по  моей  вине.  Это
дело  рук  провидения.  Очевидно,  такова  его  воля!  Разве  я  имею  право
расстраивать то, что устроено им? Так чего же я  теперь  добиваюсь?  Во  что
собираюсь вмешаться? Ведь это не мое дело. Как? И я еще недоволен?  Чего  же
мне еще надо? Цель, к которой я стремился в течение стольких лет, мечта моих
бессонных ночей, то, о чем я молил небо, безопасность, - я  достиг  ее!  Так
угодно богу. Я не должен противиться его воле. А почему богу угодно так?  Он
хочет, чтобы я продолжал начатое, чтобы я творил добро, чтобы  в  будущем  я
стал прекрасным, поощряющим примером,  наконец,  чтобы  наложенная  на  меня
епитимья и вновь обретенная мной добродетель дали мне хоть немного  счастья!
Право, не понимаю, отчего я побоялся зайти к этому славному кюре и,  поведав
ему все как на исповеди, попросить у него совета. Без сомнения, он сказал бы
мне то же самое. Решено,  пусть  все  идет  само  собой!  Пусть  все  вершит
господь!
     Так беседовал он  со  своей  совестью,  вглядываясь  в  ее  сокровенные
глубины, наклонясь над краем того, что можно назвать бездной  его  души.  Он
встал со стула и зашагал по комнате. "Вот  что,  -  сказал  он,  -  довольно
думать об этом. Решение принято!"
     Но он не испытал при этом ни малейшей радости. Напротив.
     Нельзя запретить  мысли  возвращаться  к  определенному  предмету,  как
нельзя запретить морю возвращаться  к  своим  берегам.  Моряк  называет  это
приливом, преступник - угрызениями совести. Бог вздымает душу, как океан.
     Через несколько секунд он опять, помимо воли, возобновил  свой  мрачный
диалог, в котором он один и говорил и слушал, высказывая то, о  чем  бы  ему
хотелось  умолчать,  выслушивая  то,  чего  ему  не  хотелось  бы   слышать,
подчиняясь таинственной силе, которая приказывала  ему:  "Думай!",  как  две
тысячи лет назад приказала другому осужденному: "Иди!"
     Чтобы нас правильно поняли, мы должны, прежде чем  продолжать  рассказ,
сделать одно необходимое замечание.
     Люди,  конечно,  разговаривают  сами  с  собой;  нет  такого  мыслящего
существа, с которым бы этого не случалось. Быть может даже, Слово никогда не
представляет собой более чудесной тайны, нежели тогда, когда оно,  оставаясь
внутри человека, переходит от  мысли  к  совести  и  вновь  возвращается  от
совести к мысли. Только в этом смысле и следует понимать часто встречающиеся
в этой главе выражения вроде: "он сказал", "он воскликнул". Мы  говорим,  мы
беседуем, мы восклицаем в глубине своего "я", не  нарушая  при  этом  нашего
безмолвия. Все внутри нас  в  смятении;  все  говорит  за  исключением  уст.
Реальные душевные  движения  невидимы,  неосязаемы,  но  тем  не  менее  они
реальны.
     Итак, он спросил себя: к чему же он пришел? Он задал себе  вопрос:  что
же представляет собой это "принятое решение"? Он признался самому себе,  что
уловки, допущенные его умом, были чудовищны, что слова "пусть все идет  само
собой, пусть все  вершит  господь"  ужасны.  Допустить  ошибку,  совершаемую
судьбою и людьми, не помешать этому,  участвовать  в  ней  своим  молчанием,
словом, ничего  не  делать  -  значит  все  делать!  Это  последняя  ступень
недостойного лицемерия! Это преступление, низкое, подлое, коварное, мерзкое,
гнусное!
     Впервые за восемь лет несчастный ощутил горький привкус злого умысла  и
злого дела.
     И он с отвращением плюнул.
     Он продолжал допрашивать себя. Он  сурово  спросил,  что  означали  его
собственные слова: "Я достиг цели!"? И ответил, что его жизнь  действительно
имела цель. Но какую? Скрыть свое имя? Обмануть полицию? Неужели ради  такой
мелочи он сделал все то, что сделал? Разве не было  у  него  иной,  высокой,
истинной цели? Спасти не жизнь свою, но душу. Снова стать честным и  добрым.
Быть праведником! Ведь только этого, одного лишь этого всегда хотел он  сам,
и  именно  это  заповедал  ему  епископ!  Закрыть  дверь  в  прошлое?   Боже
всемогущий, да разве так он закроет ее? Совершив подобный поступок, он снова
от