глазах слуг. От него  словно  что-то
перепадает и им; философ сказал бы: "Лучи  его  славы",  и  это  им  лестно.
Заметим мимоходом,  что  Мариус,  воинствующий  республиканец,  как  он  это
доказал на деле, теперь против своей воли стал бароном. Этот титул  послужил
причиной небольшой революции в доме. Именно Жильнорман настаивал  теперь  на
титуле, и не кто  иной,  как  Мариус,  отказывался  от  него.  Но  полковник
Понмерси написал: "Мой сын наследует мой титул". И Мариус повиновался. Кроме
того, Козетта, в которой начала пробуждаться женщина,  была  в  восторге  от
того, что стала баронессой.
     - Господин барон? - повторил Баск - Я сейчас  посмотрю.  Я  скажу,  что
господин Фошлеван желает видеть его.
     - Нет, не говорите ему, что это я. Скажите, что кто-то хочет поговорить
с ним с глазу на глаз, но не называйте имени.
     - А! - протянул Баск.
     - Я хочу сделать ему сюрприз.
     - А! - повторил Баск, произнеся это второе "а!"  так,  словно  объяснял
самому себе первое.
     Он вышел.
     Жан Вальжан остался один.
     В гостиной, как мы сказали, был  страшный  беспорядок.  Казалось,  если
внимательно прислушаться, еще можно  было  уловить  смутный  шум  свадебного
празднества. На паркете валялось множество цветов,  выпавших  из  гирлянд  и
дамских причесок. Догоревшие почти до конца свечи  разукрасили  сталактитами
оплывшего воска подвески люстр. Ни один стул не стоял  на  своем  месте.  По
углам,   сдвинутые   в   кружок,   три-четыре   кресла   словно   продолжали
непринужденную беседу. Все здесь дышало весельем. В отшумевшем празднике еще
сохраняется какое-то очарование. Здесь гостило счастье. Стулья, разбросанные
как попало, увядающие цветы, угасшие огни - все говорило о  радости.  Солнце
заступило место люстры и заливало гостиную веселым светом.
     Прошло несколько минут. Жан Вальжан стоял неподвижно на том  же  месте,
где его оставил Баск. Он  был  очень  бледен.  Его  потускневшие  глаза  так
глубоко запали от бессонницы, что почти исчезали в орбитах. Складки измятого
черного сюртука указывали на то, что его не снимали на ночь. Локти  побелели
от пушка, который оставляет на  сукне  прикосновение  полотна.  Жан  Вальжан
смотрел на лежавший у его ног переплет окна - на тень, отброшенную солнцем.
     У дверей послышался шум; он поднял глаза.
     Вошел гордый, улыбающийся Мариус, с радостным лицом, озаренным сиянием,
с торжествующим взором. Он тоже не спал эту ночь.
     - Ах, это вы, отец! - воскликнул он, увидев Жана Вальжана. - А дурачина
Баск напустил на себя такой таинственный вид! Но  вы  пришли  слишком  рано.
Сейчас только половина первого. Козетта спит.
     Слово  "отец",  обращенное  Мариусом  к  г-ну   Фошлевану,   обозначало
высочайшее блаженство.  Между  ними,  как  известно,  всегда  стояла  стеной
какая-то холодность и принужденность; этот лед надо было  или  сломать,  или
растопить. Мариус был до такой степени опьянен  счастьем,  что  стена  между
ними рухнула сама собой, лед растаял, и  г-н  Фошлеван  стал  ему  таким  же
отцом, как Козетте.
     Он  снова  заговорил;  слова  хлынули  потоком  из  его  уст,  как  это
свойственно человеку, охваченному божественным порывом радости.
     - Как я рад вас видеть! Если бы  вы  знали,  как  нам  недоставало  вас
вчера! Добрый день, отец! Как ваша рука? Лучше, не правда ли?
     Удовлетворившись своим благоприятным ответом  на  свой  же  вопрос,  он
продолжал:
     - Как много мы с Козеттой о вас говорили! Козетта  так  любит  вас!  Не
забудьте, что вам приготовлена комната. Мы больше знать не  хотим  об  улице
Вооруженного человека. Мы и слышать о ней не желаем. Как могли вы поселиться
на этой улице? Она такая неприветливая, некрасивая, холодная, она вредна для
здоровья, вся загорожена, туда и не пройдешь. Переезжайте к нам. Сегодня же!
Иначе вам придется иметь дело с Козеттой.  Она  намерена  командовать  всеми
нами, предупреждаю вас. Вы уже видели вашу комнату, она почти рядом с нашей,
и ее окна выходят в сад; дверной замок там  починили,  постель  приготовили,
вам остается только  перебраться.  Козетта  поставила  возле  вашей  кровати
большое старинное кресло, обитое  утрехтским  бархатом,  и  приказала  этому
креслу: "Раскрой ему объятия". В чащу  акаций,  против  ваших  окон,  каждую
весну прилетает соловей. Через два месяца вы  его  услышите.  Его  гнездышко
будет налево от вас, а наше - направо. Ночью  будет  петь  соловей,  а  днем
будет щебетать Козетта. Ваша комната выходит прямо на юг. Козетта  расставит
в ней ваши книги, путешествия капитана Кука  и  путешествия  Ванкувера,  все
ваши вещи. Есть у вас, кажется, сундучок, которым вы  особенно  дорожите,  я
наметил там для него почетное место. Вы покорили моего деда,  вы  очень  ему
подходите. Мы будем жить все вместе. Вы умеете играть в вист?  Если  умеете,
вы доставите деду огромное удовольствие. Вы будете гулять с Козеттой  в  дни
моих судебных заседаний, будете водить ее под руку,  как  в  былое  время  в
Люксембургском саду, помните? Мы твердо решили быть очень счастливыми. И  вы
тоже, отец, будете счастливы нашим счастьем. Да ведь вы позавтракаете с нами
сегодня?
     - Сударь, - сказал Жан Вальжан. - Мне надо вам  что-то  сообщить.  Я  -
бывший каторжник.
     Для звуков существует предел резкости, за которым их не воспринимает не
только слух, но и разум. Эти слова: "Я - бывший каторжник", слетевшие с  губ
г-на Фошлевана и коснувшиеся уха Мариуса, выходили  за  границы  возможного.
Мариус не расслышал их. Ему показалось, будто ему  что-то  сказали,  но  что
именно - он не понял. Он был в сильнейшем недоумении.
     Тут только он  увидел,  что  говоривший  с  ним  человек  был  страшен.
Поглощенный своим счастьем, он до  этой  минуты  не  замечал  его  ужасающей
бледности.
     Жан Вальжан снял черную повязку с правого  локтя,  размотал  полотняный
лоскут, обернутый вокруг  руки,  высвободил  большой  палец  и  показал  его
Мариусу.
     - С моей рукой ничего не случилось, - сказал он.
     Мариус взглянул на его палец.
     - И никогда не случалось, - добавил Жан Вальжан.
     Действительно, на пальце не было ни малейшей царапины.
     Жан Вальжан продолжал:
     - Мне не  следовало  присутствовать  на  вашей  свадьбе.  Я  постарался
избежать этого. Я выдумал эту рану, чтобы не совершить подлог, чтобы не дать
повода  объявить  недействительным  свадебный   контракт,   чтобы   его   не
подписывать.
     - Что это значит? - запинаясь, спросил Мариус.
     - Это значит, - ответил Жан Вальжан, - что я был на каторге.
     - Я схожу с ума! - в испуге вскричал Мариус.
     - Господин Понмерси! - сказал  Жан  Вальжан.  -  Я  провел  на  каторге
девятнадцать лет. За воровство. Затем я был приговорен к ней пожизненно.  За
повторное воровство. В настоящее время я скрываюсь от полиции.
     Напрасно Мариус старался отступить перед действительностью, не поверить
факту, воспротивиться очевидности, - он  вынужден  был  сложить  оружие.  Он
начал понимать, и, как всегда бывает в подобных случаях, он понял и то, чего
сказано не было. Он вздрогнул от внезапно озарившей  его  страшной  догадки;
его мозг пронзила мысль, заставившая  его  содрогнуться.  Он  словно  проник
взором в будущее и узрел там свою безотрадную участь.
     - Говорите все! Говорите правду1-крикнул он - Вы отец Козетты?
     И, полный невыразимого ужаса, отшатнулся.
     Жан Вальжан выпрямился с таким  величественным  видом,  что,  казалось,
стал выше на голову.
     - Вы должны мне поверить сударь. И хотя нашу клятву - клятву таких, как
я, - правосудие не признает...
     Он помолчал, потом заговорил медленно с какою-то властной мрачной силой
подчеркивая каждый слог:
     - ...Вы мне поверите. Я не  отец  Козетты!  Видит  бог,  нет!  Господин
Понмерси! Я  крестьянин  из  Фавероля.  Я  зарабатывал  на  жизнь  подрезкой
деревьев. Меня зовут не Фошлеван, а Жан Вальжан.  Я  для  Козетты  -  никто.
Успокойтесь.
     - Кто мне это докажет? - пробормотал Мариус.
     - Я. Мое слово.
     Мариус взглянул на  этого  человека.  Человек  был  мрачен  и  спокоен.
Подобное спокойствие несовместимо с ложью.  То,  что  обратилось  в  лед,  -
правдиво. В этом могильном холоде чувствовалась истина.
     - Я вам верю, - сказал Мариус.
     Жан Вальжан  наклонил  голову,  как  бы  принимая  это  к  сведению,  и
продолжал:
     - Что я для Козетты? Случайный прохожий. Десять лет назад  я  не  знал,
что она живет на свете. Я люблю ее, это верно. Как не любить  дитя,  которое
знал с малых его лет, в годы,  когда  сам  уже  был  стариком?  Когда  стар,
чувствуешь себя дедушкой всех малышей. Мне думается,  вы  можете  допустить,
что есть и у меня что-то похожее на сердце. Она была сироткой. Без отца, без
матери. Она нуждалась во мне. Вот почему я полюбил ее.  Маленькие  дети  так
беспомощны, что первый встречный, даже такой человек, как я, может стать  их
покровителем. И я взял на себя эту обязанность по отношению  к  Козетте.  Не
думаю, чтобы такую малость можно было назвать  добрым  делом,  но  если  это
правда доброе дело, - ну что ж, считайте что я его  совершил.  Отметьте  это
как смягчающее обстоятельство. Сегодня Козетта уходит из  моей  жизни;  наши
пути разошлись. Отныне я бессилен что-либо для нее сделать. Она -  баронесса
Понмерси. У нее теперь другой ангел-хранитель. И Козетта  выиграла  от  этой
перемены. Все к лучшему. А эти шестьсот тысяч франков, - хоть вы не говорите
о них, но я предвижу ваш вопрос, - были мне отданы только на хранение. Каким
образом очутились они в моих руках, спросите вы? Не все ли  равно!  Я  отдаю
то, что было мне поручено сохранить. Больше вам не о чем меня спрашивать.  Я
выполнил свой долг до конца, открыв  вам  мое  настоящее  имя.  Но  это  уже
касается меня одного. Мне очень важно, чтобы вы знали, кто я такой.
     И тут Жан Вальжан взглянул прямо в лицо Ма-риусу.
     Чувства, испытываемые  Мариусом,  были  смутны  и  беспорядочны.  Удары
судьбы, подобно порывам ветра, вздымающим водяные  валы,  вызывают  в  нашей
душе бурю.
     У каждого из нас бывают минуты глубокой  тревоги,  когда  нами  владеет
полная растерянность; мы говорим первое, что приходит на ум, и часто  совсем
не то, что нужно сказать. Существуют внезапные откровения,  невыносимые  для
человека, одурманивающие, словно отравленное вино. Мариус так был ошеломлен,
что стал упрекать Жана Вальжана, точно был раздосадован его признанием.
     - Не понимаю, - воскликнул он, - зачем вы мне говорите все это? Кто вас
принуждает? Вы могли  бы  хранить  вашу  тайну.  Вас  никто  не  выдает,  не
преследует, не травит. Чтобы добровольно  сделать  такое  признание,  у  вас
должна быть причина. Говорите все до конца. Здесь что-то  кроется.  С  какой
целью вы разоблачаете себя? Для чего? Зачем?
     - Зачем? - проговорил Жан Вальжан таким тихим и глухим голосом,  словно
обращался к самому себе, а не к Мариусу. - В самом деле,  по  какой  причине
каторжнику вздумалось вдруг сказать: "Я каторжник"? Так и быть, отвечу.  Да,
причина есть, и причина странная. Я сделал это из честности. Послушайте, вот
в чем несчастье: я на прочном поводу у своей совести.  Когда  человек  стар,
эти узы особенно крепки. Все живое вокруг разрушается, а  они  не  подаются.
Если бы я мог разорвать их, уничтожить, развязать этот  узел  или  разрезать
его и уйти далеко-далеко, я был бы спасен, мне оставалось бы только  уехать,
- в любом дилижансе с улицы Блуа; вы счастливы, и я могу уйти. Но я  пытался
оборвать эти узы, я тянул  изо  всех  сил;  они  держались  крепко,  они  не
подавались, вместе с ними я вырвал бы свое сердце. Тогда я сказал  себе:  "Я
не могу жить в ином месте. Я должен остаться здесь". Вы правы, конечно.  Да,
я глупец.  Почему  бы  мне  не  остаться  просто  так,  без  объяснений?  Вы
предлагаете мне комнату в вашем доме, госпожа Покмерси очень меня любит, она
даже сказала креслу: "Раскрой ему объятия", ваш дед охотно примет меня,  мое
общество подходит ему, мы будем жить все  вместе,  обедать  вместе,  я  буду
водить под руку Козетту... госпожу Понмерси, -  простите,  я  оговорился  по
привычке, - мы будем жить под одной кровлей, сидеть  за  одним  столом,  под
одной лампой греться у камина зимой, гулять вместе летом. Это такая радость,
такое счастье, выше этого ничего нет на земле.  Мы  жили  бы  семьей.  Одной
семьей!
     При этих словах Жан Вальжан стал страшен. Скрестив на  груди  руки,  он
устремил глаза вниз с таким видом, словно желал вырыть у своих  ног  бездну;
голос его стал вдруг громовым.
     - Одной семьей! - вскричал он. - Нет! У меня нет семьи. Я не принадлежу
и к вашей. Ни к одной человеческой семье. В домах, где живут  люди,  близкие
меж собой, я лишний. На свете есть семьи, но не для меня. Я  отверженный,  я
выброшен за борт. Были у меня отец и мать? Я начинаю в этом  сомневаться.  В
тот день, когда я выдал замуж эту девочку, для  меня  все  было  кончено.  Я
видел, что она счастлива, что она с человеком, которого любит, что есть  при
них добрый дед, есть дом,  полный  радости,  приют  двух  ангелов,  что  все
хорошо. И я сказал себе: "Не смей входить туда". Я мог солгать, это верно, я
мог обмануть всех вас и остаться господином Фошлеваном. Пока это нужно  было
для нее, я лгал; но сейчас, ради самого себя, я не имею права лгать. Правда,
мне  достаточно  было  лишь  промолчать,  и  все  шло  бы  по-прежнему.   Вы
спрашиваете, что же принуждает меня говорить? Сущая безделица -моя  совесть.
Ведь промолчать было бы так просто! Я всю ночь старался убедить себя в этом;
вы требуете от меня исповеди, и вы имеете на это право,  настолько  необычно
то, что я сказал вам сейчас; ну да, я всю ночь приводил себе всякие  доводы,
самые веские доводы; поистине я сделал все, что было в моих  силах.  Но  вот
чего я преодолеть не мог: я не сумел разорвать ту нить, которая  держит  мое
сердце привязанным, прикованным, припаянным к Козетте, и я не мог  заглушить
голос того, кто тихо беседует со мною, когда  я  один.  Вот  почему  сегодня
утром я пришел к вам сознаться во всем. Во всем или почти во  всем.  О  том,
что касается только меня,  говорить  не  стоит:  это  я  оставлю  про  себя.
Основное вы знаете. Так вот, я взял свою тайну и принес ее вам. Я вскрыл  ее
на ваших глазах. Нелегко было принять это решение. Я боролся  всю  ночь.  Вы
думаете, я не убеждал себя, что здесь положение другое, чем в деле Шанматье,
что теперь, скрывая свое имя, я никому не приношу  зла,  что  имя  Фошлевана
дано было мне самим Фошлеваном в  благодарность  за  оказанную  услугу  и  я
вполне мог бы оставить его за собой, что я буду счастлив в комнатке, которую
вы мне предлагаете, что я никого не стесню, что буду жить в своем  уголке  и
что хотя Козетта и принадлежит вам, мне все же будет утешением жить в  одном
доме с нею? У  каждого  из  нас  была  бы  своя  доля  счастья.  По-прежнему
называться господином Фошлеваном - и все было бы в порядке. Все, но  не  моя
душа. Отовсюду на меня изливалась бы радость, а в глубине моей  души  царила
бы черная ночь. Недостаточно быть счастливым,  надо  быть  в  мире  с  самим
собой. Теперь вообразите, что я остался господином Фошлеваном, то есть скрыл
истинное свое лицо; рядом с вашим расцветшим счастьем  я  хранил  бы  тайну,
среди бела дня носил бы в себе тьму; не предупреждая вас, я  просто-напросто
привел бы каторгу к вашему очагу и уселся за ваш стол с  мыслью,  что,  знай
вы, кто я такой, вы прогнали бы меня прочь; я позволил бы прислуживать  себе
вашим людям, которые,  знай  они  все,  вскрикнули  бы:  "Какой  ужас!"  Мне
случалось бы коснуться вас  локтем,  что  по  праву  должно  вызвать  у  вас
брезгливость, я воровал бы ваши рукопожатия! В вашем доме пришлось бы делить
уважение между почтенными сединами и сединами опозоренными;  в  часы,  когда
все сердца, казалось бы, открыты друг для друга, в часы сердечной  близости,
когда мы будем вместе все четверо, - ваш дед, вы, Козетта и я,  -  здесь  бы
присутствовал неизвестный! И единственной моей заботой в этой  жизни  бок  о
бок с вами было бы не открывать моей  тайны,  не  давать  сдвинуться  крышке
этого страшного колодца. Так я, мертвец, навязал бы себя вам, живым.  А  ее,
Козетту, приковал бы к себе навеки. Вы, она и я представляли  бы  собою  три
головы под зеленым колпаком каторжника!  И  вы  не  содрогаетесь?  Сейчас  я
только несчастнейший из людей, а тогда был бы самым гнусным из  них.  И  это
преступление я совершал бы каждый день! И эту  ложь  я  повторял  бы  каждый
день! И этой черной маской скрывал бы мое лицо каждый день! И я делал бы вас
участниками моего позора каждый день! Непрестанно! Вас, моих  любимых,  вас,
моих детей, моих невинных ангелов! Молчать легко? Таиться  просто?  Нет,  не
просто. Есть молчание,  которое  лжет.  И  мою  ложь,  мой  обман,  низость,
трусость, вероломство, преступление я испил бы каплю за каплей,  я  выплюнул
бы их и снова пил, кончал бы в полночь и вновь начинал в полдень, и  я  лгал
бы, говоря: "С добрым утром", и говоря: "Спокойной ночи",  и  этой  ложью  я
накрывался бы вместо одеяла, ложась спать, и  ел  бы  с  нею  свой  хлеб,  и
смотрел бы Козетте в лицо,  и  отвечал  бы  дьявольской  улыбкой  на  улыбку
ангела, -я был бы презренным негодяем! И ради чего? Чтобы  быть  счастливым.
Мне быть счастливым! Разве я имею на это право? Я выброшен из жизни, сударь!
     Жан Вальжан остановился. Мариус молчал. Подобные  излияния,  где  мысли
дышат сердечной мукой, прервать невозможно. Жан Вальжан снова понизил голос,
но он звучал теперь уже не глухо, а зловеще:
     - Вы спрашиваете, зачем я говорю? Меня никто не выдает, не  преследует,
не травит, сказали вы. Напротив! Меня выдают, меня преследуют, меня  травят!
Кто? Я сам. Я сам преграждаю себе дорогу, я сам тащу себя, толкаю,  арестую,
казню. А когда попадешь самому себе в руки, из них нелегко вырваться.
     Тут Жан Вальжан схватил себя за воротник.
     - Поглядите на этот кулак, -сказал он.  -Не  находите  ли  вы,  что  он
держит за ворот так крепко, как будто  впился  в  него  навеки?  Ну  вот,  у
совести такая же мертвая  хватка.  Если  желаете  быть  счастливым,  сударь,
никогда не пытайтесь уразуметь, что такое долг, ибо стоит лишь  понять  это,
как он становится неумолимым. Он словно карает вас за то,  что  вы  постигли
его. Но нет, он же и вознаграждает вас, ибо в аду, куда он вас ввергает,  вы
чувствуете рядом с собою бога. Пока не истерзаешь всю свою душу, не будешь в
мире с самим собой.
     С мучительным, скорбным выражением он продолжал:
     - Господин Понмерси! Хотя это и противоречит здравому смыслу,  но  я  -
честный человек. Именно потому, что я падаю в ваших глазах, я  возвышаюсь  в
своих собственных. Это случилось уже со мною однажды, но тогда мне  не  было
так больно; тогда это были пустяки. Да, я честный человек. Я не был  бы  им,
если бы по моей вине  вы  продолжали  меня  уважать;  теперь  же,  когда  вы
презираете  меня,  я  остаюсь  честным.  Надо  мной  тяготеет  рок:  я  могу
пользоваться лишь незаконно присвоенным уважением,  которое  меня  внутренне
унижает и тяготит, а для того, чтобы я мог уважать себя, надо, чтобы  другие
меня презирали. Тогда я держу голову высоко. Я - каторжник, но  я  повинуюсь
своей совести. Я отлично знаю, что это кажется не очень  правдоподобным.  Но
что поделать, если это так? Я заключил с собою договор,  и  я  выполню  его.
Есть встречи,  которые  ко  многому  обязывают,  есть  случайности,  которые
призывают нас к исполнению долга. Видите ли, господин Понмерси,  мне  многое
пришлось испытать в жизни.
     Жан Вальжан помолчал  и,  с  усилием  проглотив  слюну,  словно  в  ней
оставался горький привкус, заговорил снова:
     - Если человек отмечен клеймом позора, он не вправе  принуждать  других
делить его с ним без их ведома, он не вправе заражать их чумой, он не вправе
незаметно увлекать их в пропасть, куда упал  сам,  накидывать  на  них  св