.  Taм  вас  перевяжут.  Вас
тяжело ранили? Как мне поднять вас, чтобы не сделать вам больно? Где  у  вас
болит? Боже мой! Помогите! И зачем вы сюда пришли?
     Он попытался подсунуть под нее руку, чтобы поднять ее с земли.
     При этом он задел ее кисть.
     Эпонина слабо вскрикнула.
     - Я сделал вам больно? - спросил Мариус.
     - Чуть-чуть.
     - Но я дотронулся только до вашей руки.
     Она подняла руку, и Мариус увидел посреди ладони темное отверстие.
     - Что с вашей рукой? - спросил он.
     - Она пробита!
     - Пробита?
     - Да.
     - Чем?
     - Пулей.
     - Каким образом?
     - Вы видели наведенное на вас ружье?
     - Да, и руку, закрывшую дуло.
     - Это была моя рука.
     Мариус содрогнулся.
     - Какое безумие! Бедное дитя! Но это еще счастье! Дайте мне отнести вас
на постель. Вам сделают перевязку, от простреленной руки не умирают.
     - Пуля прострелила руку, но вышла через спину, - прошептала Эпонина.  -
Не стоит брать меня отсюда! Я вам  сейчас  скажу,  как  мне  помочь  намного
лучше, чем это сделает доктор. Сядьте возле меня на этот камень.
     Он повиновался; она положила голову к нему на колени  и,  не  глядя  на
него, сказала:
     - О, как хорошо! Как приятно! Вот уже и не больно!
     Помолчав, она с усилием подняла голову и взглянула на Мариуса:
     - Знаете, господин Мариус? Меня злило, что вы ходите в тот сад,  -  это
глупо, потому что я сама показала вам дом, а,  кроме  того,  я  должна  была
понимать, что такой молодой человек, как вы...
     Она  остановилась  и,   отгоняя   какие-то   мрачные   мысли,   видимо,
промелькнувшие в ее головке, снова заговорила  с  той  улыбкой,  от  которой
сжимается сердце:
     - Я казалась вам некрасивой, правда? Вот что,  -  продолжала  она,  -вы
погибли! Теперь никому не уйти с баррикады. Ведь это я привела вас сюда.  Вы
скоро умрете; я на это и рассчитывала. И все-таки, когда я  увидела,  что  в
вас целятся, я закрыла рукой дуло ружья. Чудно! А это потому, что  я  хотела
умереть раньше вас. Когда в меня попала пуля, я притащилась  сюда,  меня  не
видели, не подобрали. Я ждала вас, я думала: "Неужели  он  не  придет?"  Ах,
если бы вы знали! Я от боли рвала зубами блузу, я так страдала! А теперь мне
хорошо. Помните тот день, когда я вошла в вашу комнату и когда я  смотрелась
в ваше зеркало, и тот день, когда я вас встретила на бульваре возле  прачек?
Как распевали там птицы! Это было совсем недавно. Вы мне дали сто су, я  вам
сказала: "Не нужны мне ваши деньги". Подняли вы по крайней мере  монету?  Вы
ведь не богаты. Я не догадалась сказать вам, чтобы  вы  ее  подняли.  Солнце
ярко светило, было тепло. Помните, господин Мариус? О, как я счастлива! Все,
все скоро умрут.
     У нее было безумное  и  серьезное  выражение  лица,  раздиравшее  душу.
Сквозь  разорванную  блузу  виднелась  ее  обнаженная  грудь.  Говоря,   она
прижимала к  ней  простреленную  руку,  -  в  том  месте,  где  было  другое
отверстие, из которого порой выбивалась струйка крови, как вино из  бочки  с
вынутой втулкой.
     Мариус с глубоким состраданием смотрел на несчастную девушку.
     - Ох! - внезапно простонала она. - Опять! Я задыхаюсь!
     Она вцепилась зубами в блузу, и ноги ее вытянулись на мостовой.
     В этот момент  на  баррикаде  раздался  пронзительный  петушиный  голос
маленького Гавроша. Мальчик, собираясь зарядить ружье, влез на стол и весело
распевал песенку, которая в то время пользовалась большой известностью:

     Увидев Лафайета,
     Жандарм не взвидел света;
     Бежим! Бежим! Бежим!

     Эпонина приподнялась, прислушалась, потом прошептала:
     - Это он.
     И, повернувшись к Мариусу, добавила:
     - Там мой брат. Он меня не должен видеть. Он будет меня ругать.
     - Ваш брат? - спросил Мариус, с горечью и болью в сердце думая о  своем
долге семейству Тенардье, который завещал ему отец. - Кто ваш брат?
     - Этот мальчик.
     - Тот, который поет?
     - Да.
     Мариус хотел встать.
     - Не уходите! - сказала она. - Теперь уж недолго ждать!
     Она приподнялась, но ее голос все-таки был  едва  слышен  и  прерывался
икотой. Временами его  заглушало  хрипение.  Эпонина  приблизила,  насколько
могла, свое лицо к лицу Мариуса и сказала с каким-то странным выражением:
     - Слушайте, я не хочу разыгрывать с вами  комедию.  В  кармане  у  меня
лежит письмо для вас. Со вчерашнего дня. Мне поручили послать его по  почте.
А я его оставила у себя. Мне не хотелось, чтобы оно дошло до вас.  Но,  быть
может, вы за это будете сердиться на меня там, где мы вскоре опять свидимся.
Ведь там встречаются, правда? Возьмите письмо.
     Она судорожно  схватила  руку  Мариуса  своей  простреленной  рукой,  -
казалось, она уже не чувствовала боли. Затем сунула его руку в карман  своей
блузы. Мариус нащупал там какую-то бумагу.
     - Возьмите, - сказала она.
     Мариус взял письмо.
     Она одобрительно и удовлетворенно кивнула головой.
     - Теперь обещайте мне за мой труд...
     Она запнулась.
     - Что? - спросил Мариус.
     - Обещайте мне!
     - Обещаю.
     - Обещайте поцеловать меня в лоб, когда я умру. Я почувствую.
     Она бессильно опустила голову на колени Мариуса, и ее веки  сомкнулись.
Он подумал, что эта бедная душа отлетела. Эпонина не  шевелилась.  Внезапно,
когда уже Мариус решил, что она навеки уснула, она медленно открыла глаза, в
которых стала проступать мрачная глубина смерти, и сказала ему с  нежностью,
исходившей, казалось, уже из другого мира:
     - А знаете, господин Мариус, мне думается, я была немножко  влюблена  в
вас.
     Она еще раз попыталась улыбнуться и умерла.


Глава седьмая. ГАВРОШ ГЛУБОКОМЫСЛЕННО ВЫЧИСЛЯЕТ РАССТОЯНИЕ



     Мариус сдержал слово. Он запечатлел поцелуй на  мертвом  лбу,  покрытом
капельками холодного пота. То не была измена Козетте; то было  задумчивое  и
нежное прощание с несчастной душой.
     Не без внутреннего трепета взял он письмо, переданное ему Эпониной.  Он
сразу почувствовал, что в нем сообщается что-то  важное.  Ему  не  терпелось
прочитать его. Так уж устроено мужское  сердце:  едва  бедное  дитя  закрыло
глаза, как Мариус подумал о письме. Он осторожно опустил Эпонину на землю  и
отошел от нее. Какое-то чувство ему говорило, что он не должен читать письмо
возле умершей.
     Он подошел к свече в нижней зале. Это была записочка, изящно  сложенная
и запечатанная с женской заботливостью. Адрес писала женская рука:
     "Господину Мариусу Понмерси, кв г -на Курфейрака, Стекольная  улица,  э
16".
     Он сломал печать и прочел:
     "Мой любимый! Увы! Отец требует, чтобы мы  уехали  немедленно.  Сегодня
вечером мы будем на улице Вооруженного человека, э 7. Через неделю мы  будем
в Англии.
     Козетта, 4 июня".
     Отношения между Мариусом и Козеттой были таковы, что он  даже  не  знал
почерка Козетты.
     То, что произошло, может быть рассказано в нескольких словах.  Все  это
устроила Эпонина. После  вечера  3  июня  она  приняла  решение:  во-первых,
расстроить замыслы отца и бандитов, связанные с  домом  на  улице  Плюме,  а
во-вторых, разлучить Мариуса с Козеттой. Она отдала  свои  лохмотья  первому
встречному молодому шалопаю,  которому  показалось  забавным  переодеться  в
женское платье, отдав Эпонине мужское. Это от нее  Жан  Вальжан  получил  на
Марсовом поле серьезное предупреждение: Переезжайте. Вернувшись  домой,  Жан
Вальжан сказал Козетте: "Сегодня вечером мы переезжаем на улицу Вооруженного
человека, вместе с  Тусен.  Через  неделю  мы  будем  в  Лондоне".  Козетта,
сраженная этим неожиданным ударом, тут же написала несколько строк  Мариусу.
Но как отнести письмо на почту? Она не выходила одна из дому,  а  Тусен,  не
привыкшая к таким поручениям, непременно и  тотчас  же  показала  бы  письмо
Фошлевану.  Охваченная  тревогой,  Козетта  вдруг  увидела  сквозь   решетку
переодетую  в  мужское  платье  Эпонину,  бродившую  вокруг  сада.   Козетта
подозвала "молодого рабочего", дала ему пять франков  и  письмо  и  сказала:
"Отнесите сейчас же это письмо по адресу". Эпонина положила письмо в карман.
Пятого июня утром она отправилась к Курфейраку на поиски Мариуса, но не  для
того, чтобы отдать ему письмо, а чтобы "увидеть его", -  это  поймет  каждая
ревнивая и любящая душа. Там она поджидала Мариуса или хотя бы Курфейрака  -
опять-таки чтобы "увидеть его". Когда  Курфейрак  сказал  ей:  "Мы  идем  на
баррикады", ее вдруг озарила мысль броситься навстречу этой смерти, как  она
бросилась  бы  навстречу  всякой  другой,  и  толкнуть  туда  Мариуса.   Она
последовала за Курфейраком и увидела, где строится баррикада. Мариус  ничего
не подозревал, - письмо  Эпонина  носила  с  собой.  Убежденная,  что  когда
стемнеет. Мариус, как всегда, придет на свидание, она подождала его на улице
Плюме и от имени друзей обратилась к нему с призывом, в  надежде,  что  этот
призыв приведет его на баррикаду.  Она  рассчитывала  на  отчаяние  Мариуса,
потерявшего Козетту, и не ошиблась.  После  этого  она  вернулась  на  улицу
Шанврери. Мы уже видели,  что  она  там  совершила.  Она  умерла  с  мрачной
радостью, свойственной ревнивым сердцам, которые увлекают за собой в  могилу
любимое существо, твердя: "Пусть никому не достанется!"
     Мариус покрыл поцелуями письмо  Козетты.  Значит,  она  его  любит!  На
мгновение у него мелькнула мысль, что теперь ему не надо умирать.  Потом  он
сказал себе: "Она уезжает. Отец увозит ее в Англию,  а  мой  дед  не  хочет,
чтобы я на ней женился. Ничто не изменилось в злой моей участи". Мечтателям,
подобным Мариусу, свойственны минуты крайнего упадка духа,  отсюда  вытекают
отчаянные решения. Бремя жизни невыносимо, смерть - лучший исход. И  тут  он
подумал, что ему осталось выполнить два долга:  уведомить  Козетту  о  своей
смерти, послав ей последнее прости, и спасти Гавроша от  неминуемой  гибели,
которую приуготовил себе бедный мальчуган, брат Эпонины и сын Тенардье.
     При нем был тот самый бумажник, в котором хранилась тетрадка,  куда  он
вписал для Козетты столько мыслей  о  любви.  Он  вырвал  из  тетрадки  одну
страничку и карандашом набросал следующие строки:
     "Наш брак невозможен. Я просил позволения моего  деда,  он  отказал;  у
меня нет средств, у тебя тоже. Я спешил к тебе, но уже не  застал  тебя!  Ты
знаешь, какое слово я тебе дал, я его сдержу.  Я  умираю.  Когда  ты  будешь
читать эти строки, моя душа будет уже подле тебя, она улыбнется тебе".
     Мариусу нечем было запечатать это письмо, он просто сложил его вчетверо
и написал адрес:
     "Мадмуазель Козетте Фошлеван, кв. г-на  Фошлевана,  улица  Вооруженного
человека, э7".
     Сложив письмо, он немного подумал, снова взял бумажник,  открыл  его  и
тем же карандашом написал на первой странице тетради три строки:
     "Меня зовут Мариус Понмерси. Прошу доставить мой труп к моему деду г-ну
Жильнорману, улица Сестер страстей господних, э 6, в Маре".
     Сунув бумажник в карман сюртука, он позвал  Гавроша.  Тотчас  появилась
веселая, выражающая преданность рожица мальчугана.
     - Хочешь сделать кое-что для меня?
     - Все что угодно, - ответил Гаврош. - Господи боже  мой!  Да  без  вас,
ей-ей, мне была бы уже крышка!
     - Видишь это письмо?
     - Вижу.
     - Возьми его. Уходи сейчас же с баррикады (Гаврош озабоченно почесал  у
себя за ухом) и завтра  утром  вручи  его  по  адресу,  мадмуазель  Козетте,
проживающей у господина Фошлевана  на  улице  Вооруженного  человека,  номер
семь.
     - Ну хорошо, но... за это время могут взять баррикаду, а меня здесь  не
будет! - возразил маленький герой.
     - По всем признакам, баррикаду атакуют не раньше  чем  на  рассвете,  и
возьмут не раньше, чем завтра к полудню.
     Новая  передышка,  которую  нападающие  дали  баррикаде,  действительно
затянулась. То был один из тех нередких  во  время  ночного  боя  перерывов,
после которого противник атакует с удвоенным ожесточением.
     - Послушайте, а если я отнесу  ваше  письмо  завтра  утром?  -  спросил
Гаврош.
     - Будет слишком поздно. Баррикаду, вероятно, окружат,  на  всех  улицах
выставят дозоры, и тогда тебе отсюда не выйти. Ступай сейчас же.
     Гаврош не нашелся, что ответить и стоял в нерешительности,  с  грустным
видом почесывая за ухом. Вдруг, по обыкновению встрепенувшись, как птица, он
взял письмо.
     - Ладно! - сказал он и пустился бегом по Мондетуру.
     Его осенила мысль, о которой он умолчал, боясь, как бы Мариус не нашел,
что ему возразить.
     "Еще нет и двенадцати часов, улица Вооруженного  человека  недалеко,  я
успею отнести письмо и вовремя вернуться".



Книга пятнадцатая. УЛИЦА ВООРУЖЕННОГО ЧЕЛОВЕКА




Глава первая. БЮВАР-БОЛТУН



     Что значит бурление целого города в сравнении с душевной бурей? Человек
еще бездоннее, чем народ. Жан Вальжан был во власти сильнейшего возбуждения.
Все бездны снова разверзлись в нем. Он содрагался  так  же,  как  Париж,  на
пороге грозного и неведомого  переворота.  Для  этого  оказалось  достаточно
нескольких часов. Его жизнь и его совесть внезапно омрачились. О  нем  можно
было сказать то же, что и в  Париже:  "Две  силы,  дух  света  и  дух  тьмы,
схватились на мосту над бездной. Который из  двух  низвергнет  другого?  Кто
кого одолеет?"
     4 июля вечером Жан Вальжан вместе с  Козеттой  и  Тусен  перебрался  на
улицу Вооруженного человека. Там его ждала внезапная перемена судьбы.
     Козетта не без сопротивления покинула улицу Плюме. В первый раз, с  тех
пор как они стали жить вдвоем, желание Козетты и желание  Жана  Вальжана  не
совпали и если не вступили в борьбу, то все же противостояли  одно  другому.
Возражения одной стороны встречали непреклонность другой. Неожиданный совет:
переезжайте, брошенный незнакомцем Жану Вальжану, встревожил  его  до  такой
степени, что он потребовал от Козетты беспрекословного повиновения.  Он  был
уверен, что его выследили и преследуют. Козетте пришлось уступить.
     Они прибыли на улицу Вооруженного человека, не  сказав  друг  другу  ни
слова; каждого одолевали свои заботы. Жан Вальжан был так обеспокоен, что не
замечал  печали  Козетты;  Козетта  была  так  печальна,  что  не   замечала
беспокойства Жана Вальжана.
     Жан Вальжан взял с  собой  Туеен,  чего  никогда  не  делал  в  прежние
отлучки. Он предвидел, что, быть может, не вернется больше на улицу Плюме, и
не мог ни оставить там Тусен, ни открыть ей тайну. К тому же  он  считал  ее
преданным  и  надежным  человеком.  Измена  слуги   хозяину   начинается   с
любопытства. Но Тусен, словно ей от века предназначено было служить  у  Жана
Вальжана, не знала, что такое любопытство. Заикаясь, она повторяла,  вызывая
смех  своим  говором  барневильской  крестьянки:  "Какая  уродилась,   такая
пригодилась; свое дело сполняю, детальное меня не касаемо".
     Уезжая с улицы Плюме, причем отъезд этот был скорее похож  на  бегство,
Жан Вальжан захватил  с  собой  только  маленький  благоухающий  чемоданчик,
который Козетта окрестила  "неразлучным".  Тяжелые  сундуки  потребовали  бы
носильщиков,  а  носильщики  -  это  свидетели.  Позвали  фиакр  к  калитке,
выходящей на Вавилонскую улицу, и уехали.
     Тусен с большим  трудом  добилась  позволения  уложить  немного  белья,
одежды и  кое-какие  туалетные  принадлежности.  А  Козетта  взяла  с  собой
шкатулку со всем, что нужно для письма, и бювар.
     Чтобы их исчезновение прошло еще незаметнее и  спокойнее,  Жан  Вальжан
решил выехать с улицы Плюме не раньше вечера, что дало  возможность  Козетте
написать записку Мариусу. На улицу Вооруженного человека они прибыли,  когда
уже было совсем темно.
     Спать легли молча.
     Квартира на улице Вооруженного человека выходила окнами на задний двор,
была расположена на третьем этаже и состояла из двух  спальных,  столовой  и
прилегавшей к столовой кухни с антресолями,  где  стояла  складная  кровать,
поступившая в распоряжение Тусен. Столовая, разделявшая спальни,  служила  в
то же время прихожей. В этом жилище имелась вся необходимая домашняя утварь.
     Люди отдаются покою так же самозабвенно, как и беспокойству,  -  такова
человеческая природа.  Едва  Жан  Вальжан  очутился  на  улице  Вооруженного
человека, как его  тревога  утихла  и  постепенно  рассеялась.  Есть  места,
которые умиротворяюще действуют на нашу душу. То  была  безвестная  улица  с
мирными обитателями, и  Жан  Вальжан  почувствовал,  что  словно  заражается
безмятежным покоем этой улочки старого Парижа, такой узкой, что она  закрыта
для проезда положенным на два столба поперечным брусом, безмолвной и  глухой
среди шумного города, сумрачной среди бела дня и, если можно так выразиться,
защищенной  от  волнений  двумя  рядами  своих  высоких   столетних   домов,
молчаливых, как  и  подобает  старикам.  Улица  словно  погрузилась  в  омут
забвения. Жан Вальжан свободно вздохнул. Как его могли бы здесь отыскать?
     Его первой заботой было поставить "неразлучный" возле своей постели.
     Он спал хорошо. Утро вечера  мудренее,  можно  прибавить:  утро  вечера
веселее. Жан Вальжан проснулся почти счастливым. Ему  показалось  прелестной
отвратительная столовая, в которой стояли старый круглый стол, низкий  буфет
с  наклоненным  над  ним  зеркалом,  дряхлое  кресло  и  несколько  стульев,
заваленных свертками Тусен. Из одного свертка выглядывал мундир национальной
гвардии Жана Вальжана.
     Козетта велела Тусен принести ей в комнату бульону  и  не  выходила  до
самого вечера.
     К  пяти  часам  Тусен,  хлопотавшая  над  несложным  устройством  новой
квартиры, подала на стол холодных жареных цыплят, которых Козетта, чтобы  не
огорчать отца, согласилась отведать.
     Затем, сославшись на сильную головную боль, она пожелала Жану  Вальжану
спокойной ночи и заперлась в своей спальне. Жан  Вальжан  с  аппетитом  съел
крылышко цыпленка и, облокотившись на стол, постепенно  успокоившись,  снова
стал чувствовать себя в безопасности.
     Во время этого скромного обеда Тусен несколько раз, заикаясь,  говорила
Жану Вальжану:
     - Сударь! Крик-шум кругом, в Париже дерутся.
     Но, поглощенный мыслями об устройстве своих дел, Жан Вальжан не обратил
внимания на эти слова. По правде сказать, он их не понял.
     Он встал и принялся расхаживать от окна к двери  и  от  двери  к  окну,
чувствуя, как к нему возвращается доброе расположение духа.
     Но вместе с тем его мыслями вновь завладела Козетта,  единственная  его
забота. И не потому, что он был  встревожен  ее  головной  болью,  небольшим
нервным расстройством, девичьим капризом, мимолетным  облачком,  -  все  это
пройдет через день или два - он думал о будущем и, как обычно, думал о нем с
нежностью. Что бы там ни было, он не видел никаких препятствий к тому, чтобы
снова вошла  в  колею  их  счастливая  жизнь.  В  иную  минуту  все  кажется
невозможным, в другую - все представляется  легким;  у  Жана  Вальжана  была
такая счастливая минута. Она обычно приходит после дурной,  как  день  после
ночи, по тому  закону  чередования  противоположностей,  которое  составляет
самую сущность природы и умами поверхностными именуется антитезой. В  мирной
улице, где Жан Вальжан нашел убежище для себя и Козетты, он  освободился  от
всего, что его беспокоило с некоторого времени. Именно потому, что он  долго
видел перед собой мрак, он начинал различать в нем  просветы.  Выбраться  из
улицы Плюме без осложнений и каких бы  то  ни  было  происшествий  было  уже
хорошим началом.  Пожалуй,  разумнее  всего  покинуть  Францию  хотя  бы  на
несколько месяцев и отправиться в Лондон. Да, надо уехать. Не все ли  равно,
жить во Франции или в Англии, раз  возле  него  Козетта!  Козетта  была  его
отечеством, Козетты было довольно для его счастья; мысль же о том, что  его,
быть может, недостаточно для счастья Козетты, - эта мысль, раньше вызывавшая
у него озноб и бессонницу, теперь даже не приходила ему в  голову.  Все