менилось теперь ужасом.
     Заметим, однако, что в этом ужасе была доля жалости и  даже  некоторого
восхищения.
     Этот вор, закоренелый злодей, вернул отданную ему на хранение сумму.  И
какую! Шестьсот тысяч франков. Он один знал тайну этих  денег.  Он  мог  все
оставить себе и, однако, все возвратил.
     Кроме того, он сам выдал свое истинное  общественное  положение.  Ничто
его к тому не принуждало. Если и открылось, кто он такой, то лишь  благодаря
ему самому. Его признание означало нечто большее, чем готовность к унижению,
- оно означало готовность к опасности. Для осужденного маска - это не маска,
а прибежище.  Он  отказался  от  этого  прибежища.  Чужое  имя  для  него  -
безопасность; он отверг это чужое имя. Он, каторжник, мог навсегда  укрыться
в достойной семье, и он устоял перед искушением. По какой же причине?  Этого
требовала его совесть. Он сам объяснил это  с  неотразимой  убедительностью.
Словом, каков  бы  ни  был  этот  Жан  Вальжан,  неоспоримо  одно  -  в  нем
пробуждалась совесть. В нем начиналось некое  таинственное  возрождение;  по
всей видимости, душевная тревога издавна владела  этим  человеком.  Подобное
стремление  к  добру  и  справедливости  несвойственно  натурам   заурядным.
Пробуждение совести - признак величия души.
     Жан Вальжан говорил искренне. Судя хотя бы по той боли, какую причиняла
ему эта искренность,  видимая,  осязаемая,  неопровержимая,  подлинная,  она
делала ненужными иные доказательства и придавала значительность словам этого
человека. Отношение  к  нему  Мариуса  странным  образом  изменилось.  Какое
чувство внушал к себе господин Фошлеван? Недоверие. Что вызывал  в  нем  Жан
Вальжан? Доверие.
     Мысленно оценивая поступки Жана Вальжаиа, Мариус устанавливал  актив  и
пассив и старался свести баланс.  Но  вокруг  него  и  в  нем  самом  словно
бушевала буря. Пытаясь составить себе ясное представление об этом  человеке,
вызывая образ Жана Вальжана из самых глубин своей памяти, он  то  терял,  то
вновь обретал его в каком-то роковом тумане.
     Честно возвращенная сумма  денег,  которую  доверили  ему,  правдивость
признания - все это хорошо. Это напоминало просвет в  туче,  но  потом  тучи
снова сгущались.
     Как ни смутны были воспоминания Мариуса, но и они говорили о тайне.
     Что  же,  собственно,  происходило  на  чердаке  Жондрета?  Почему  при
появлении полиции этот человек, вместо  того,  чтобы  обратиться  к  ней  за
помощью, исчез? Теперь ответ стал ясен для Мариуса. Потому, что человек этот
бежал из места заключения и скрывался от полиции.
     Другой вопрос: почему этот человек появился на баррикаде? Сейчас  перед
Мариусом, в его смятенной душе, вновь отчетливо  всплыло  это  воспоминание,
подобно симпатическим чернилам, которые выступают под действием  огня.  Этот
человек был на баррикаде. Но он не сражался. Зачем же он туда пришел?  Перед
этим вопросом вставал призрак и отвечал на него: то был Жавер. Мариус теперь
ясно вспоминал зловещее появление Жана  Вальжана,  увлекавшего  за  собой  с
баррикады связанного Жавера, и ему еще слышался страшный  звук  пистолетного
выстрела, донесшийся из-за угла Мондетур. Между шпионом и каторжником,  надо
полагать, существовала давнишняя вражда. Они мешали друг другу. Жан  Вальжан
явился на баррикаду, чтобы отомстить. И пришел позднее других.  По-видимому,
он знал, что Жавер был захвачен в плен. Корсиканская вендетта,  проникнув  в
низшие слоя общества, стала там законом; она так  вошла  в  обычай,  что  не
удивляет даже тех, кто наполовину обратился к добру; эти натуры таковы,  что
злодея, вступившего на путь раскаяния, может смутить мысль о  воровстве,  но
не мысль о мести. Жан Вальжан убил Жавера.  По  крайней  мере  это  казалось
Мариусу бесспорным.
     Наконец, последний вопрос. Но на него ответа не  было.  И  этот  вопрос
терзал Мариуса, словно раскаленные клещи. Как могло случиться,  чтобы  жизнь
Жана Вальжана так долго шла бок о бок с жизнью Козетты? Что означала  темная
игра провидения, столкнувшего ребенка  с  этим  человеком?  Значит,  и  там,
наверху, существуют оковы, значит, и богу бывает угодно сковать одной  цепью
ангела с демоном? Значит, грех и невинность могут  оказаться  товарищами  по
камере на таинственной каторге бедствий? И в этом шествии осужденных  судьба
человеческая может заставить идти рядом два существа: одно-ясное  и  чистое,
другое -страшное; одно -озаренное сиянием  утра,  другое  -навеки  опаленное
молнией божьего гнева. Кто мог предопределить столь необъяснимый союз? Каким
образом, каким чудом могла слиться судьба небесного юного создания с судьбой
закоренелого грешника? Кто  мог  соединить  ягненка  с  волком  и  -что  еще
непостижимее - привязать волка  к  ягненку?  Волк  любил  ягненка,  свирепое
существо боготворило существо слабое, целых девять лет исчадие  ада  служило
поддержкой ангелу. Детство и юность  Козетты,  ее  девственный  расцвет  -ее
порыв навстречу жизни и познанию преданно охранялись этим  чудовищем.  Здесь
вопросы как бы распадались на бесчисленные загадки, в глубине одной пропасти
разверзалась  другая,  и  Мариус,   думая   о   Жане   Вальжане,   испытывал
головокружение. Кто же был этот человек-бездна?
     Древние символы Книги бытия вечны: человеческое  общество,  такое,  как
оно есть, пока оно не обратится к свету, всегда порождало и будет  порождать
два  типа  людей:  человека  возвышенного  и  человека  низкого;  того,  кто
исповедует добро, - Авеля, и того, кто исповедует зло, - Каина. Кто  же  был
этот Каин с нежным сердцем? Этот разбойник,  который,  как  перед  святыней,
преклонялся перед девственницей, охранял ее, растил,  оберегал,  укреплял  в
добродетели и, будучи сам порочен, окружал ее ореолом непорочности?  Что  же
это за грешник, который благоговел перед невинностью и ничем ее не запятнал?
Кто же был этот Жан Вальжан, воспитавший Козетту? Что представлял собою этот
выходец из мрака, поглощенный одной-единственной заботой -  предохранить  от
малейшей тени, от малейшего облачка восход звезды?
     Это было тайной Жана Вальжана; это было и божьей тайной.
     Мариус отступал перед этой двойной тайной. Одна  из  них  до  известной
степени успокаивала его относительно другой. Во всем этом столь же явно, как
и Жан Вальжан, присутствовал бог. Пути господни неисповедимы. Бог пользуется
тем средством, каким пожелает. Он не обязан давать отчет человеку. Ведомо ли
нам, как господь вершит свои деяния? Жану  Вальжану  стоило  больших  трудов
воспитать Козетту. До некоторой степени  он  был  создателем  ее  души.  Это
неоспоримо. Ну и  что  же?  Работник  был  ужасающе  безобразен,  но  работа
оказалась восхитительной. Бог волен творить чудеса,  как  хочет.  Он  создал
очаровательную Козетту, а воспитателем приставил к ней  Жана  Вальжана.  Ему
угодно было избрать себе странного помощника. Какой счет мы можем предъявить
ему? Разве впервые навоз помогает весне взрастить розу?
     Мариус  сам  отвечал  на  свои  вопросы  и  убеждал  себя,  что  ответы
правильны. Допрашивать Жана Вальжана по поводу всех указанных нами  сомнений
он не осмеливался, сам себе в том  не  сознаваясь.  Он  обожал  Козетту,  он
обладал Козеттой. Козетта сияла невинностью.  Этого  было  ему  довольно.  В
каких  еще  расследованиях  он  нуждался?  Его  возлюбленная  была   светом.
Нуждается ли свет в разъяснении? У него было все; чего еще  мог  он  желать?
Все - разве этого  недостаточно?  Что  ему  до  личных  дел  Жана  Вальжана!
Наклоняясь  мысленно  над  роковой  тенью,  он  цеплялся  за   торжественное
заявление, сделанное этим отверженным: "Я - никто для  Козетты.  Десять  лет
назад я не знал о ее существовании".
     Жан Вальжан был случайным прохожим. Он сам так  сказал.  Ну  вот  он  и
прошел мимо. Кто бы он ни был, его роль окончена. Отныне  оставался  Мариус,
чтобы  заступить  место  провидения  Козетты.  В  лазурной  вышине   Козетта
разыскала существо себе  подобное,  возлюбленного,  мужа,  посланного  небом
супруга. Улетая ввысь, Козетта, окрыленная и преображенная, подобно бабочке,
вышедшей из  куколки,  оставляла  на  земле  свою  пустую  и  отвратительную
оболочку - Жана Вальжана.
     Какие бы мысли  ни  кружились  в  голове  Мариуса,  он  снова  и  снова
испытывал ужас перед Жаном Вальжаном. Ужас священный, быть может,  ибо,  как
мы только что отметили,  он  чувствовал  quid  divinum  {Нечто  божественное
(лат.).} в этом человеке. Но, какие бы усилия он над собой ни  делал,  какие
бы   смягчающие   обстоятельства   ни   отыскивал,   неизбежно   приходилось
возвращаться к одному: это был каторжник, иначе  говоря,  существо,  которое
даже не имело места  на  общественной  лестнице,  ибо  оно  опустилось  ниже
последней  ее  ступеньки.  За  самым  последним  из  людей  идет  каторжник.
Каторжник, в сущности, не принадлежит к числу живых. Закон лишил  его  всего
человеческого - всего, что только он в силах отнять у человека. Хотя  Мариус
и был демократом, тем не менее в вопросах, касающихся  судопроизводства,  он
все еще стоял за систему беспощадной кары и всех, кого карал закон,  осуждал
с точки зрения этого закона. Заметим, что духовное развитие Мариуса  еще  не
было завершено. Он еще не умел отличить  то,  что  начертано  человеком,  от
того, что начертано богом, отличить закон от права. Он еще не обдумал  н  не
взвесил  присвоенного  себе   человеком   права   распоряжаться   тем,   что
невозвратимо и непоправимо. Его не возмущало слово vindicta {Кара  (лат.).}.
Он  считал  справедливым,  чтобы  посягательства  на  писаный  закон   имели
следствием пожизненное наказание, и признавал проклятие общества как  способ
воздействия, найденный цивилизацией. Он еще стоял на этой ступени, но с тем,
чтобы позже  неминуемо  подняться  выше,  так  как  по  натуре  был  добр  и
бессознательно вступил уже на путь прогресса.
     В свете таких идей  Жан  Вальжан  казался  ему  существом  уродливым  и
отталкивающим.  Это  был  отверженный.  Беглый  каторжник.  Последнее  слово
звучало в его ушах трубным гласом правосудия, и  после  долгого  размышления
над Жаном Вальжаном он кончил тем, что отвратился от него Vade retro  {Изыди
(Сатана) (лат.).}.
     Следует отметить и даже подчеркнуть, что, расспрашивая Жана Вальжана, -
а ведь тот даже сказал ему "Вы исповедуете меня", - Мариус, однако, не задал
ему двух-трех вопросов, имевших решающее значение. И не потому, чтобы они не
вставали перед ним, - он их боялся. Чердак Жондрета? Баррикада?  Жавер?  Кто
знает, к чему привели бы эти разоблачения? Жан Вальжан был, по-видимому,  не
способен отступать, и, кто  знает,  не  захотелось  ли  бы  самому  Мариусу.
толкнувшему его на признание, остановить его?  Не  случалось  ли  нам  всем,
мучаясь страшными подозрениями, задать вопрос и тут же заткнуть  уши,  чтобы
не слышать ответа? Тем, кто любит, особенно свойственно подобное  малодушие.
Неблагоразумно исследовать до дна обстоятельства, таящие угрозу  против  нас
самих да еще связанные роковым образом  с  тем,  что  неотторжимо  от  нашей
жизни. Кто знает, какой ужасный  свет  могли  пролить  на  все  безрассудные
признания  Жана  Вальжана,  кто  знает,  не   может   ли   дотянуться   этот
омерзительный луч и до Козетты? Кто знает, не останется ли  на  челе  ангела
мерцающий  отсвет   адского   пламени?   Самая   короткая   вспышка   молнии
сопровождается громовым ударом. Воля рока такова, что даже  сама  невинность
обречена нести па себе  клеймо  греха,  став  жертвой  таинственного  закона
отражения. Случается, что на самых чистых  созданиях  навеки  остается  след
отвратительного соседства. Прав был Мариус или не прав, но он этого  боялся.
Он и так узнал слишком много. Ему хотелось не столько  все  понять,  сколько
все забыть. Полный  смятения,  он  словно  спешил  унести  Козетту  в  своих
объятиях, отвращая взгляд от Жана Вальжана.
     Тот  человек  был  сродни  ночи,  ночи  одушевленной  и  страшной.  Как
отважиться углубиться в нее? Нет ничего ужаснее, чем допрашивать  тьму.  Кто
знает, что она ответит? Заря могла стать омраченной навеки.
     В таком душевном состоянии Мариус не мог не тревожиться о том, что этот
человек и дальше будет иметь какое-то отношение к Козетте. Он почти  упрекал
себя за то, что отступил, что не задал тех  роковых  вопросов,  за  которыми
могло последовать неумолимое, бесповоротное  решение.  Он  считал,  что  был
слишком добр, слишком мягок и, скажем  прямо,  слишком  слаб.  Эта  слабость
толкнула его на неосторожную  уступку.  Он  позволил  себе  растрогаться.  И
напрасно. Он  должен  был  просто-напросто  оттолкнуть  Жана  Вальжана.  Жан
Вальжан был искупительной жертвой; следовало принести эту жертву и  избавить
свой дом от этого человека. Мариус досадовал на себя, он роптал на  внезапно
налетевший вихрь, который оглушил, ослепил и увлек  его.  Он  был  недоволен
собой.
     Что теперь будет? Мысль о том, что Жан Вальжан станет навещать Козетту,
вызывала в нем глубочайшее отвращение. Зачем ему этот человек?  Что  делать?
Здесь он становился в тупик, он не хотел доискиваться, не хотел углубляться,
не хотел разбираться в самом себе. Он обещал, - он позволил себе увлечься до
такой степени, что дал обещание, и  Жан  Вальжан  это  обещание  получил,  а
слово, данное даже каторжнику, в особенности  каторжнику,  следует  держать.
Тем не менее  он  обязан  был  прежде  всего  подумать  о  Козетте.  Словом,
непобедимое отвращение вытесняло в нем все другие чувства.
     Мариус перебирал в уме этот клубок путаных мыслей, бросаясь от одной  к
другой и терзаясь всеми вместе. Его охватила глубокая  тревога.  Скрыть  эту
тревогу от Козетты было нелегко,  но  любовь  -  великий  талант,  и  Мариус
справился с собой.
     Не обнаруживая истинной своей цели, он задал несколько  вопросов  ни  о
чем не подозревавшей Козетте, невинной, как белая голубка; слушая рассказы о
ее детстве и юности, он все больше убеждался,  что  отношение  каторжника  к
Козетте было исполнено такой доброты, заботы и достоинства, на какие  только
способен  человек.  То,  что  Мариус  чувствовал  и  предполагал,  оказалось
правдой. Зловещий чертополох любил и оберегал чистую лилию.



Книга восьмая. СУМЕРКИ СГУЩАЮТСЯ




Глава первая. КОМНАТА В НИЖНЕМ ЭТАЖЕ



     На другой день, с наступлением сумерек, Жан Вальжан постучался в ворота
дома Жильнормана. Его встретил Баск. Баск находился во дворе  в  назначенное
время,  словно  выполняя  чье-то  распоряжение.  Бывает  иногда,  что  слуге
говорят: "Посторожи, когда придет господин такой-то".
     Не дожидаясь, чтобы Жан Вальжан подошел ближе, Баск  обратился  к  нему
первый:
     - Господин барон поручил мне спросить у вашей милости,  угодно  ли  вам
подняться наверх или остаться внизу.
     - Я останусь внизу, - отвечал Жан Вальжан.
     Баск, храня безукоризненно почтительный вид,  растворил  двери  залы  в
нижнем этаже и сказал:
     - Пойду доложить молодой хозяйке.
     Комната, куда вошел Жан  Вальжан,  была  сводчатая,  сырая,  с  красным
кафельным полом, служившая по мере  надобности  кладовой;  она  выходила  на
улицу и слабо освещалась единственным окном с железной решеткой.
     Это помещение было не из тех, куда часто заглядывают метелка,  веник  и
щетка. Пыль лежала здесь нетронутой. Борьбы с пауками  тут  давно  не  вели.
Пышная,  черная,  украшенная  мертвыми  мухами   паутина   огромным   веером
раскинулась по одной из створок окна. Единственным убранством этой небольшой
низкой комнаты служили пустые бутылки, наваленные грудой в углу.  Окрашенная
желтой охрой штукатурка облупилась со стен широкими пластами. В глубине  был
камин с узенькой каминной доской, крашенный  под  черное  дерево.  В  камине
горел огонь; это означало,  что  тут  заранее  рассчитывали  на  ответ  Жана
Вальжана: "Я останусь внизу".
     У камина стояли два кресла. Между креслами был  постелен  вместо  ковра
потертый половик, в котором осталось больше веревок, чем шерсти.
     Комната освещалась огнем камина и тусклым светом из окна.
     Жан Вальжан был утомлен. Уже несколько дней он не  ел  и  не  спал.  Он
тяжело опустился в кресло.
     Баск вернулся, поставил на камин зажженную свечу и вышел.  Жан  Вальжан
забылся, склонив голову на грудь, и не заметил ни Баска, ни свечи.
     Вдруг он выпрямился, как будто его внезапно разбудили.  За  его  спиной
стояла Козетта.
     Он не видел, но почувствовал, как она вошла.
     Он обернулся,  посмотрел  на  нее.  Она  была  обворожительна.  Но  его
глубокий взгляд искал в ней не красоту ее, а душу.
     - Ну, отец, - вскричала Козетта, - я знала, что вы странный человек, но
такой причуды уж никак не ожидала! Что за  дикая  фантазия!  Мариус  сказал,
будто вы сами захотели, чтобы я принимала вас здесь.
     - Да, сам.
     - Я так и знала. Ну, теперь держитесь! Предупреждаю, что сейчас  устрою
вам сцену. Начнем с самого начала. Поцелуйте меня, отец.
     И она подставила ему щеку.
     Жан Вальжан был неподвижен.
     - Вы даже не шевельнулись. Запомним это. Вы ведете себя, как виноватый.
Но все равно, я прощаю вам. Иисус Христос сказал: "Подставьте другую  щеку".
Вот она.
     И она подставила другую.
     Жан Вальжан не тронулся с места. Казалось, ноги его были пригвождены  к
полу.
     - Дело становится серьезным, - сказала Козетта. -В чем  я  провинилась?
Объявляю, что я с вами в ссоре. Вы должны заслужить прощение. Вы  пообедаете
с нами.
     - Я уже обедал.
     -  Это  неправда.  Я  попрошу  господина   Жильнормана   пожурить   вас
хорошенько. Деды созданы для того, чтобы допекать отцов. Ну! Идемте со  мной
в гостиную. Сию же минуту.
     - Это невозможно.
     Тут Козетта слегка растерялась. Она перестала приказывать и  перешла  к
расспросам.
     - Но почему же? И зачем вы выбрали  для  нашей  встречи  самую  ужасную
комнату во всем доме? Здесь отвратительно.
     - Ты ведь знаешь...
     Жан Вальжан поправился:
     - Вы ведь знаете, баронесса, что я чудак, у меня свои прихоти.
     Козетта всплеснула ручками:
     - Баронесса?.. Вы?.. Вот новости! Что все это значит?
     Жан Вальжан посмотрел на нее с той душераздирающей, вымученной улыбкой,
которая иногда появлялась у него на губах.
     - Вы сами пожелали быть баронессой. И стали ею.
     - Но не для вас же, отец.
     - Не называйте меня больше отцом.
     - Что?
     - Зовите меня господин Жан. Просто Жан, если хотите.
     - Вы мне больше не отец? Я больше не Козетта? Господин Жан? Да  что  же
это такое? Но ведь это настоящий переворот! Что случилось? Посмотрите мне  в
лицо. И вы не хотите с нами жить! Вы отказываетесь от своей комнаты!  Что  я
вам сделала? Что я вам сделала? Значит, что-нибудь произошло?
     - Ничего.
     - Тогда в чем же дело?
     - Все осталось по-прежнему.
     - Почему вы меняете имя?
     - Вы ведь тоже переменили свое.
     Он снова улыбнулся той же улыбкой и прибавил:
     - Раз вы стали госпожой Понмерси, почему бы  мне  не  стать  господином
Жаном?
     - Решительно ничего не понимаю. Все это нелепо. Погодите, я еще  спрошу
у мужа разрешения называть вас господином Жаном. Надеюсь, он не  согласится.
Вы меня страшно огорчаете. Можно иметь причуды, но нельзя так  обижать  свою
маленькую Козетту. Это очень нехорошо. Вы не смеете быть злым, ведь вы такой
добрый.
     Он не отвечал.
     Она живо схватила его за обе  руки  и,  подняв  их  к  своему  лицу,  в
неудержимом  порыве  прижала  их  к  шее  под  подбородком,   с   выражением
глубочайшей нежности.
     - О,- проговорила она, - будьте добрым, как прежде!
     И продолжала:
     - Вот что я называю быть добрым: быть милым, переехать к  нам  -  здесь
тоже есть птички, как на улице Плюме, - жить  с  нами  вместе,  бросить  эту
ужасную дыру на улице Вооруженного человека; не загадывать нам  головоломок,
быть, как все, обедать с нами, завтракать с нами, словом, быть моим  дорогим
отцом.
     Он высвободил свои руки.