ожило
военачальников. Они спешили потушить очаги пожара. До тех пор, пока не  были
подавлены отдельные вспышки,  отложили  штурм  баррикад  Мобюэ,  Шанврери  и
Сен-Мерри, чтобы потом бросить против них все силы и покончить с ними  одним
ударом. На улицы, охваченные восстанием, были направлены колонны войск;  они
разгоняли толпу  на  широких  проспектах  и  обыскивали  переулки,  направо,
налево, то осторожно и медленно, то стремительным  маршем.  Отряды  вышибали
двери в домах,  откуда  стреляли;  в  то  же  время  кавалерийские  разъезды
рассеивали  сборища  на  бульварах.  Эти  меры  вызвали  громкий   ропот   и
беспорядочный гул, обычный при столкновениях народа с войсками. Именно  этот
шум  и  слышал  Анжольрас  в  промежутках   между   канонадой   и   ружейной
перестрелкой. Кроме того, он видел, как на конце улицы проносили раненых  на
носилках, и говорил Курфейраку:
     - Эти раненые не с нашей стороны.
     Однако надежда длилась недолго, луч ее  быстро  померк.  Меньше  чем  в
полчаса все, что витало в воздухе, рассеялось; сверкнула молния, но грозы не
последовало, и  повстанцы  вновь  почувствовали,  как  опускается  над  ними
свинцовый  свод,  которым  придавило  их  равнодушие   народа,   покинувшего
смельчаков на произвол судьбы.
     Всеобщее восстание, как будто намечавшееся, заглохло;  отныне  внимание
военного министра и стратегия генералов могли сосредоточиться  на  трех  или
четырех баррикадах, которые еще держались.
     Солнце поднималось все выше.
     Один из повстанцев обратился к Анжольрасу:
     - Мы голодны. Неужто мы так и умрем, не поевши?
     Анжольрас, все еще стоя у своей бойницы  и  не  спуская  глаз  с  конца
улицы, утвердительно кивнул головой.


Глава четырнадцатая, ИЗ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ ИМЯ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ АНЖОЛЬРАСА



     Сидя на камне рядом с Анжольрасом, Курфейрак продолжал  издеваться  над
пушкой, и всякий раз,  как  проносилось  с  отвратительным  шипением  темное
облако пуль, именуемое картечью, он встречал его взрывом насмешек.
     - Ты  совсем  осипла,  бедная  старушенция,  мне  тебя  жалко.  Зря  ты
надсаживаешься. Разве это гром? Это просто кашель.
     Все вокруг хохотали.
     Курфейрак и Боссюэ, отвага и жизнерадостность которых  росли  вместе  с
опасностью, заменяли, по примеру г-жи Скаррон, пищу шутками, а  вместо  вина
угощали всех весельем.
     - Я восторгаюсь Анжольрасом,  -  говорил  Боссюэ.  -  Его  невозмутимая
отвага восхищает меня. Он живет одиноко и потому, вероятно,  всегда  немного
печален; его величие обрекает его на вдовство. У нас, грешных, почти у  всех
есть любовницы; они сводят нас с ума и  превращают  в  храбрецов.  Когда  ты
влюблен, как тигр, нетрудно драться, как лев. Это  лучший  способ  отомстить
нашим милым гризеткам за все  их  проделки.  Роланд  погиб,  чтобы  насолить
Анжелике. Всеми героическими подвигами  мы  обязаны  женщинам.  Мужчина  без
женщины - что пистолет без курка; только женщина приводит его в действие.  А
вот у Анжольраса нет возлюбленной. Он ни в кого не влюблен и  тем  не  менее
бесстрашен. Быть холодным, как лед,  и  пылким,  как  огонь,  -  это  просто
неслыханно.
     Анжольрас, казалось, не слушал Боссюэ, но если бы  кто  стоял  рядом  с
ним, тот уловил бы, как он прошептал:
     Patria {Родина (лат.).}.
     Боссюэ продолжал шутить, как вдруг Курфейрак воскликнул:
     - А вот еще одна!
     И с важностью дворецкого, докладывающего о прибытии гостя, прибавил:
     - Ее превосходительство Восьмидюймовка.
     В самом деле, на  сцене  появилось  новое  действующее  лицо  -  второе
пушечное жерло.
     Артиллеристы, поспешно сняв с передков второе  орудие,  установили  его
рядом с первым.
     Это приближало развязку.
     Несколько минут спустя оба орудия, быстро заряженные, открыли  стрельбу
по  редуту  прямой  наводкой;  взводы   пехоты   и   гвардейцев   предместья
поддерживали огонь артиллерии ружейными выстрелами.
     Где-то неподалеку также слышалась орудийная пальба. Пока  обе  пушки  с
остервенением били по редуту улицы  Шанврери,  два  других  огненных  жерла,
нацеленных с улицы Сен -Дени и с улицы Обри -ле  -Буше,  решетили  баррикаду
Сен -Мерри. Четыре орудия перекликались, словно зловещее эхо.
     Лай этих злобных псов войны звучал согласно.
     Одна из пушек, стрелявших по баррикаде улицы Шанврери, палила картечью,
другая ядрами.
     Пушка, стрелявшая ядрами, была приподнята, и ее прицел  наведен  с  тем
расчетом, чтобы ядро било по самому краю острого гребня баррикады, разрушало
его и засыпало повстанцев осколками камней, точно картечью.
     Такой способ стрельбы  преследовал  цель  согнать  бойцов  со  стены  и
принудить их укрыться внутри; словом, это предвещало штурм.
     Как только удастся ядрами прогнать бойцов баррикады с  гребня  стены  и
картечью - от окон кабачка, колонны осаждающих немедленно хлынут  на  улицу,
уже не боясь, что их увидят и обстреляют, с  ходу  пойдут  на  приступ,  как
вчера вечером, и - кто знает? - быть может,  захватив  повстанцев  врасплох,
овладеют редутом.
     - Нужно во что бы то ни стало обезвредить эти пушки, - сказал Анжольрас
и громко скомандовал: - Огонь по артиллеристам!
     Все были наготове. Баррикада, так долго молчавшая, разразилась  бешеным
огнем, один за другим раздались шесть или семь залпов,  звучащих  яростью  и
торжеством; улицу заволокло  густым  дымом,  и  вскоре  сквозь  этот  туман,
пронизанный огнем,  можно  было  разглядеть,  что  две  трети  артиллеристов
полегли под колесами пушек. Те, кто выстоял, продолжали  заряжать  орудия  с
тем же суровым спокойствием, однако выстрелы стали реже.
     - Здорово! - сказал Боссюэ Анжольрасу. - Это успех.
     Анжольрас ответил, покачав головой:
     - Еще четверть часа такого успеха, и на  баррикаде  не  останется  даже
десяти патронов.
     Должно быть, Гаврош слышал эти слова.


Глава пятнадцатая. ВЫЛАЗКА ГАВРОША



     Вдруг Курфейрак заметил внизу баррикады, на улице, под  самыми  пулями,
какую-то тень.
     Захватив в кабачке корзинку из-под бутылок, Гаврош вылез через отсек  и
как  ни  в  чем  не  бывало  принялся  опустошать  патронташи   национальных
гвардейцев, убитых у подножия редута.
     - Что ты там делаешь? - крикнул Курфейрак.
     Гаврош задрал нос кверху.
     - Наполняю свою корзинку, гражданин.
     - Да ты не видишь картечи, что ли?
     - Эка невидаль! - отвечал Гаврош. - Дождик идет. Ну и что ж?
     - Назад! - крикнул Курфейрак.
     - Сию минуту, - ответил Гаврош и одним прыжком очутился посреди улицы.
     Как мы помним, отряд Фаннико, отступая, оставил множество трупов.
     Не менее двадцати убитых лежало  на  мостовой  вдоль  всей  улицы.  Это
означало двадцать патронташей для Гавроша  и  немалый  запас  патронов  -для
баррикады.
     Дым застилал улицу, как туман. Кто  видел  облако  в  ущелье  меж  двух
отвесных гор, тот может представить себе эту  густую  пелену  дыма,  как  бы
уплотненную двумя темными рядами высоких домов. Она медленно вздымалась, все
постепенно заволакивалось мутью, и даже дневной свет меркнул. Сражавшиеся  с
трудом различали друг друга с противоположных концов улицы, правда, довольно
короткой.
     Мгла, выгодная для осаждавших и, вероятно, предусмотренная командирами,
которые руководили штурмом баррикады, оказалась на руку и Гаврошу.
     Под покровом дымовой завесы и  благодаря  своему  маленькому  росту  он
пробрался довольно далеко, оставаясь  незамеченным.  Без  особого  риска  он
опустошил уже семь или восемь патронных сумок.
     Он полз на животе, бегал  на  четвереньках,  держа  корзинку  в  зубах,
вертелся, скользил, извивался, переползал от одного  мертвеца  к  другому  и
опорожнял патронташи с проворством мартышки, щелкающей орехи.
     С баррикады, от которой он отошел не так уж  далеко,  его  не  решались
громко окликнуть, боясь привлечь к нему внимание врагов.
     На одном из убитых, в мундире капрала, Гаврош нашел пороховницу.
     - Пригодится вина напиться, - сказал он, пряча ее в карман.
     Продвигаясь вперед, он достиг места, где пороховой дым стал реже, и тут
стрелки линейного полка, залегшие в засаде за бруствером  из  булыжников,  и
стрелки национальной гвардии, выстроившиеся на  углу  улицы,  сразу  указали
друг другу на существо, которое копошилось в тумане.
     В ту минуту, как Гаврош освобождал от патронов труп сержанта,  лежащего
у тумбы, в мертвеца ударила пуля.
     - Какого черта! - фыркнул Гаврош - Они убивают моих покойников.
     Вторая пуля высекла искру на мостовой, рядом с ним.  Третья  опрокинула
его корзинку.
     Гаврош оглянулся и увидел, что стреляет гвардия предместья.
     Тогда он встал во весь рост и, подбоченясь, с развевающимися  на  ветру
волосами, глядя в упор на стрелявших в него национальных гвардейцев, запел:

     Все обитатели Нантера
     Уроды по вине Вольтера.
     Все старожилы Палессо
     Болваны по вине Руссо.

     Затем подобрал корзинку, уложил в нее рассыпанные патроны,  не  потеряв
ни одного, и, двигаясь навстречу пулям, пошел опустошать следующую патронную
сумку. Мимо пролетела четвертая пуля. Гаврош распевал:

     Не удалась моя карьера,
     И это по вине Вольтера
     Судьбы сломалось колесо,
     И в этом виноват Руссо.

     Пятой пуле удалось только вдохновить его на третий куплет:

     Я не беру с ханжей примера,
     И это по вине Вольтера.
     А бедность мною, как в серсо,
     Играет по вине Руссо

     Так продолжалось довольно долго.
     Это было страшное и трогательное зрелище. Гаврош под обстрелом  как  бы
поддразнивал  врагов.  Казалось,  он  веселился  от  души.  Воробей  задирал
охотников. На каждый  залп  он  отвечал  новым  куплетом.  В  него  целились
непрерывно и всякий  раз  давали  промах.  Беря  его  на  мушку,  солдаты  и
национальные гвардейцы смеялись. Он то  ложился,  то  вставал,  прятался  за
дверным  косяком,  выскакивал  опять,  исчезал,  появлялся  снова,   убегал,
возвращался, дразнил картечь, показывал ей нос и в то же время не переставал
искать патроны, опустошать сумки и наполнять корзинку. Повстанцы следили  за
ним с замиранием сердца. На баррикаде трепетали за него, а он - он  распевал
песенки. Казалось, это не ребенок, не человек,  а  гном.  Сказочный  карлик,
неуязвимый в бою. Пули гонялись за ним, но он был проворнее их.  Он  как  бы
затеял страшную игpу в прятки со смертью; всякий раз, как  курносый  призрак
приближался к нему, мальчишка встречал его щелчком по носу.
     Но одна пуля, более меткая или более предательская, чем другие, в конце
концов настигла этот  блуждающий  огонек.  Все  увидели,  как  Гаврош  вдруг
пошатнулся и упал наземь. На баррикаде все вскрикнули в  один  голос;  но  в
этом пигмее таился Антей; коснуться мостовой для гамена значит  то  же,  что
для великана коснуться земли; не успел Гаврош упасть, как поднялся снова. Он
сидел на земле, струйка крови стекала по его лицу; протянув обе руки кверху,
он обернулся в ту сторону, откуда раздался выстрел, и запел:

     Я пташка малого размера,
     И это по вине Вольтера.
     Но могут на меня лассо
     Накинуть по вине...

     Он не кончил песни. Вторая пуля того же стрелка оборвала ее навеки.  На
этот раз он упал лицом  на  мостовую  и  больше  не  шевельнулся.  Маленький
мальчик с великой душой умер.


Глава шестнадцатая. КАК БРАТ МОЖЕТ СТАТЬ ОТЦОМ



     В это самое время по Люксембургскому саду - ведь мы  ничего  не  должны
упускать из виду в этой драме -шли двое детей, держась за руки. Одному можно
было дать лет семь, другому лет пять. Промокнув под  дождем,  они  брели  по
солнечной стороне аллеи, старший вел младшего; бледные, одетые  в  лохмотья,
они напоминали серых птичек.
     - Мне ужасно хочется есть, - говорил младший.
     Старший с покровительственным видом вел брата левой рукой, а  в  правой
держал прутик.
     Они были совсем одни в саду. Здесь  было  пусто,  так  как  полиция  по
случаю  восстания  распорядилась  запереть  садовые  ворота.  Отряды  войск,
стоявшие здесь бивуаком, ушли сражаться.
     Как попали сюда эти ребята?  Быть  может,  они  убежали  из  незапертой
караульной будки, быть может, удрали  из  какого-нибудь  уличного  балагана,
который находился поблизости -  у  Адской  заставы,  или  на  площади  перед
Обсерваторией, или  на  соседнем  перекрестке,  где  возвышается  фронтон  с
надписью - Invenerunt parvulum pannis  involutum  {младенца,  завернутого  в
пеленки (лат.).}, а может быть, накануне вечером, при  закрытии  парка,  они
обманули бдительность сторожей и спрятались на ночь в  одном  из  павильонов
для чтения газет. Как бы  то  ни  было,  они  бродили,  где  вздумается,  и,
казалось, пользовались полной свободой. Если ребенок бродит, где вздумается,
и пользуется полной свободой, - значит, он заблудился.  Бедные  малыши  и  в
самом деле заблудились.
     Это были  те  самые  дети,  о  которых,  как  припомнит  читатель,  так
заботился Гаврош: сыновья Тенардье, подброшенные Жильнорману и проживавшие у
Маньон, которые теперь, словно  опавшие  листья,  оторвались  от  всех  этих
сломанных веток и катились по земле, гонимые ветром.
     Их одежда, такая опрятная при заботливой  Маньон,  старавшейся  угодить
Жильнорману, обратилась в рубище.
     Отныне эти существа переходили в  рубрику  "покинутых  детей",  которых
статистика учитывает,  а  полиция  подбирает,  теряет  и  вновь  находит  на
парижской мостовой.
     Лишь в такой тревожный день бедняжки и могли забраться в сад-  если  бы
сторожа их заметили, они прогнали бы  этих  оборвышей.  Маленьких  нищих  не
пускают в общественные парки; между тем следовало бы подумать, что они,  как
и прочие дети, имеют право любоваться цветами.
     Эти двое проникли сюда через запертые решетки.  Они  нарушили  правила.
Они прокрались в сад и остались там. Запертые ворота не дают сторожам  права
отлучиться, надзор якобы продолжается,  но  ослаблен;  сторожа,  захваченные
общим волнением и больше заинтересованные тем, что происходило на улице, чем
в саду, уже не наблюдали за ним и проглядели двух маленьких преступников.
     Накануне шел дождь, да и утром слегка накрапывало. Но июньские ливни не
идут в счет. Спустя час после грозы едва  можно  заметить,  что  этот  ясный
чудесный день был залит слезами. Летом земля высыхает от слез так же быстро,
как щечка ребенка.
     Во время летнего солнцестояния яркий полуденный  свет  словно  пронзает
вас насквозь. Он завладевает всем. Он приникает и льнет к земле,  как  будто
сосет ее. Можно подумать, что солнце мучит жажда. Оно  осушает  ливень,  как
стакан воды, и выпивает дождь  одним  глотком.  Еще  утром  везде  струились
ручьи, после полудня все покрыто пылью.
     Нет ничего  пленительнее  зелени,  омытой  дождем  и  осушенной  лучами
солнца; это свежесть, пронизанная теплом. Сады и луга, где корни  утопают  в
воде, а цветы - в солнечных лучах, курятся, словно сосуды с благовониями,  и
источают все ароматы земли. Все смеется, поет и тянется  вам  навстречу.  Вы
испытываете сладостное опьянение. Весна - преддверие  рая;  солнце  помогает
человеку терпеть и ждать.
     Некоторые люди и не требуют большего; есть смертные,  которые  говорят,
любуясь  небесной  лазурью:  "Вот  все,  что  нам  нужно!"  Есть  мечтатели,
погруженные в мир чудес, в обожание природы, безразличные  к  добру  и  злу,
созерцатели вселенной, равнодушные к человеку, которые  не  понимают,  зачем
беспокоиться о каких-то там голодных, о жаждущих, о наготе бедняка в  зимнюю
стужу, об искривленном болезнью детском позвоночнике, об  одре  больного,  о
чердаке, о тюремной камере, о лохмотьях девушки, дрожащей от холода, - зачем
расстраивать  себя,  когда  можно   мечтать,   лежа   под   деревьями?   Эти
уравновешенные бесстрастные души не знают жалости и всем  довольны.  Как  ни
странно,  им  достаточно  бесконечности.  Великое  стремление   человека   к
конечному, которым можно овладеть,  неведомо  им.  Конечное,  предполагающее
прогресс, благородный труд, не занимает их мыслей.  Все,  что  возникает  из
сочетания  человеческого  и   божественного,   бесконечного   и   конечного,
ускользает от них. Лишь бы им стоять лицом к лицу с беспредельностью - и они
блаженствуют. Они не знают радости, им ведом лишь восторг. Созерцание -  вот
их жизнь. История человечества для них всего  лишь  одна  из  страниц  книги
мироздания. Она не вмещает Целого; великое Целое остается вовне, - стоит  ли
заниматься такой мелочью, как человек? Человек страдает, что ж из  этого?  А
вы  поглядите,  как  восходит  Альдебаран!  У  матери  нет  больше   молока,
новорожденный умирает, какое мне дело? Полюбуйтесь лучше, какую изумительную
розетку образует под  микроскопом  кружок  сосновой  заболони!  Разве  может
сравниться с этим самое тонкое кружево? Такие мыслители  забывают  о  любви.
Зодиак настолько поглощает их  внимание,  что  мешает  им  видеть  плачущего
ребенка. Божество помрачает в  них  душу.  Это  племя  отвлеченных  умов,  и
великих и ничтожных. Таким был Гораций, таким был  Гете,  может  быть,  даже
Лафонтен; это великолепные эгоисты, равнодушные зрители  людских  страданий.
Они не замечают Нерона, если погода хороша; солнце затмевает для них костер,
даже в зрелище смертной казни они ищут световых эффектов; они не  слышат  ни
криков, ни рыданий, ни предсмертного  хрипа,  ни  набата,  они  все  находят
прекрасным, если на дворе май, всем довольны, если  над  их  головой  плывут
пурпурные и золотистые облака, они твердо решили быть счастливыми,  пока  не
погаснет сияние звезд и не умолкнут птицы.
     Это  злополучные  счастливцы.  Они   не   подозревают,   что   достойны
сострадания, а между тем это так. Кто не плачет, тот ничего  не  видит.  Они
вызывают удивление и жалость, как  вызвало  бы  жалость  и  удивление  некое
существо, сочетающее в себе ночь и день, безглазое, но  со  звездою  посреди
лба.
     По мнению некоторых мыслителей,  в  бесстрастии  и  заключается  высшая
философия. Пусть так, но в их превосходстве таится тяжкий недуг. Можно  быть
бессмертным и вместе с тем хромым; тому примеру Вулкан. Можно подняться выше
человека  и  опуститься   ниже   его.   Природе   свойственно   безграничное
несовершенство. Кто знает, не слепо ли само солнце?
     Но как же быть тогда, кому верить? Solem  quis  dicere  falsum  audeat?
{Кто осмелиться назвать солнце  лживым?  (лат.)  -  Вергилий.  "Георгики".}.
Неужели гении, богочеловеки, люди -светила, могут  заблуждаться?  Значит,  и
то, что вверху, надо всем, на предельной высоте, в зените, то, что  посылает
земле столько света, может видеть плохо, видеть мало, не видеть вовсе? Разве
это не должно привести в отчаяние? Нет, не должно. Но что  же  выше  солнца?
Божество.
     6 июня 1832 года, в одиннадцать часов  утра,  опустевший  и  уединенный
Люксембургский сад был восхитителен. Залитые  ярким  светом,  рассаженные  в
шахматном порядке деревья обменивались с цветами упоительным благоуханием  и
ослепительными красками. Опьянев от  полуденного  солнца,  тянулись  друг  к
другу ветки, словно искали объятий. В кленовой  листве  слышалось  щебетанье
пеночек, ликовали воробьи, дятлы  лазали  по  стволам  каштанов,  постукивая
клювами по трещинам коры. На длинных  цветочных  грядках  царили  горделивые
лилии; нет аромата божественнее, чем аромат белизны. Разносился пряный запах
гвоздики. Старые вороны времен Марии Медичи любезничали на верхушках  густых
деревьев. Солнце золотило и зажигало  пурпуром  тюльпаны  -  языки  пламени,
обращенные в цветы. Вокруг куртин с тюльпанами,  словно  искры  от  огненных
цветов, кружились пчелы. Все было полно  отрады  и  веселья,  даже  нависшие
тучки; в этой угрозе нового дождя, столь желанного для ландышей и жимолости,
не  было  ничего  страшного;  низко  летающие  ласточки  были   милыми   его
предвестницами. Всякому, кто находился в  саду,  дышалось  привольно;  жизнь
благоух