французского  короля  завладела  шумная  толпа  беспутных
бродяг-то были птицы.
     Четыре веселые парочки, слившись с  солнцем,  полями,  цветами,  лесом,
сияли радостью жизни.
     И в этом райском единении с природой молодые девушки болтали, смеялись,
бегали  взапуски,  танцевали,  гонялись  за   бабочками,   рвали   повилику,
промачивая в высокой траве розовые ажурные чулки; юные, сумасбродные, отнюдь
не строптивые, они то и дело получали поцелуи от каждого из мужчин,  -  все,
кроме Фантины, замкнувшейся в своей бессознательной, задумчивой  и  пугливой
неприступности, все,  кроме  той,  которая  любила  "Вечно  ты  разыгрываешь
недотрогу", - говорила ей Фэйворитка.
     Таковы истинные радости. Счастливые пары - это могучий призыв к жизни и
к природе; при их появлении все сущее брызжет лаской и светом. Некогда  жила
фея, которая создала  рощи  и  луга  только  для  влюбленных.  Так  возникла
бессмертная школа любовников, которая возрождается вновь  и  вновь  и  будет
существовать до тех пор, пока  будут  существовать  рощи  и  школьники.  Вот
почему весна увлекает мыслителей.  Патриций  и  уличный  точильщик,  герцог,
возведенный в достоинство пэра, и приказный, "придворные  и  горожане",  как
говорилось встарь, - все они подвластны этой фее. Все смеются, все ищут друг
друга, воздух пронизан сиянием  апофеоза,  -  вот  как  преображает  любовь!
Жалкий писец нотариуса становится полубогом. А легкие вскрики, преследование
друг друга в зеленой траве, девическая  талия,  которую  обнимают  на  бегу,
словечки, звучащие, как  музыка,  обожание,  предательское  звучание  одного
какого-нибудь слога, вишни, вырванные губами из губ,  -  все  это  искрится,
проносясь мимо, в каком-то божественном  ликовании.  Красавицы  сладостно  и
щедро расточают себя. Всем кажется, что это будет длиться  вечно.  Философы,
поэты, художники взирают на эти  восторги  и,  ослепленные,  не  знают,  как
изобразить их. "Отплытие на Киферы!" - восклицает Ватто; Ланкре,  живописец,
увековечивший разночинцев, созерцает  горожан,  улетающих  в  лазурь;  Дидро
раскрывает объятия всем влюбленным, а д'Юрфе видит среди них друидов.
     После завтрака четыре парочки отправились в  Королевский  цветник,  как
его называли  в  то  время,  посмотреть  на  недавно  привезенное  из  Индии
растение,  название  которого  мы  не  можем  сейчас  припомнить  и  которое
привлекало тогда в Сен - Клу весь Париж; это  было  причудливое,  прелестное
деревцо с высоким стволом, с бесчисленными тонкими, как нити,  растрепанными
веточками, лишенными листьев, но зато покрытыми множеством  крошечных  белых
розочек, отчего куст напоминал голову, усыпанную цветами. Около него  всегда
стояла толпа любопытных.
     Осмотрев деревцо, Толомьес вскричал: "Предлагаю ослов!", и, условившись
с погонщиком о цене, компания пустилась в обратный путь через Ванв и Исси. В
Исси - происшествие. Парк, конфискованный во время революции и перешедший  к
тому  времени  во  владение  поставщика  армии  Бургена,  случайно  оказался
открытым. Они вошли за ограду, посетили пещеру с куклой-анахоретом, испытали
на себе все  таинственные  эффекты  знаменитой  зеркальной  комнаты  -  этой
западни, достойной похотливого сатира, ставшего  миллионером,  или  Тюркаре,
преобразившегося в Приапа. Молодые люди раскачали большую  сетку  -  качели,
висевшую меж двух каштанов, воспетых аббатом  де  Берни.  Качая  красавиц  и
вызывая дружный смех и взлет  юбок,  складки  которых  восхитили  бы  самого
Греза, Толомьес, уроженец Тулузы и немного испанец, - ведь Тулуза двоюродная
сестра Толозы, - напевал заунывным речитативом старинную испанскую  песенку,
должно быть тоже навеянную образом какой-нибудь красотки, высоко  взлетавшей
на веревке меж двух деревьев:

     Soy de Badajoz
     Amor me llama,
     Toda mi alma
     Es en mis ojos,
     Porque ensenas
     A tus piernas.*

     {* Я из Бадахоса.
     Любовь меня зовет.
     Вся душа моя
     В моих глазах,
     Когда ты показываешь
     Свои ножки, (исп.).}

     Одна только Фантина отказалась качаться.
     - Терпеть не могу, когда ломаются, - ядовито пробормотала Фэйворитка.
     После катанья на ослах новое развлечение: переехали  на  лодке  Сену  и
прошли пешком от Пасси до заставы Звезды. Как мы помним,  молодежь  была  на
ногах с пяти часов утра, но что  из  этого!  "В  воскресенье  не  устают,  -
говорила Фэйворитка, - по воскресеньям усталость тоже отдыхает". Около  трех
часов дня четыре парочки, совсем ошалевшие от  счастья,  кубарем  слетали  с
русских гор.  Это  странного  вида  сооружение  находилось  в  то  время  на
Божонских холмах, его извилистая линия  виднелась  над  верхушками  деревьев
Елисейских полей.
     Время от времени Фэйворитка восклицала:
     - Ну, а сюрприз? Я требую сюрприза.
     - Терпение, - отвечал Толомьес.


Глава пятая. У БОМБАРДЫ



     Исчерпав все прелести русских гор, компания стала подумывать об  обеде,
и  сияющая  восьмерка,  наконец-то  немного  утомившаяся,   осела   в   кафе
"Бомбарда"; то был открытый на Елисейских полях филиал ресторана знаменитого
Бомбарды, вывеска которого красовалась в те времена на  углу  улицы  Риволи,
рядом с пассажем Делорм.
     Большая, но неуютная комната с альковом и кроватью в глубине (по случаю
воскресенья ресторанчик был переполнен: пришлось волей-неволей примириться с
этим пристанищем); два окна, из  которых  сквозь  листву  вязов  можно  было
созерцать  набережную  и  реку;  лучи  великолепного  августовского  солнца,
заглядывавшего в окна; два стола: на одном гора пышных букетов вперемешку со
шляпами, мужскими и дамскими,  за  другим  -четыре  парочки,  сидящие  перед
веселым нагромождением блюд,  тарелок,  стаканов  и  бутылок.  Кружки  пива,
бутылки вина; не слишком большой порядок на столе и большой  беспорядок  под
ним.
     Ногами под столом вы громко топотали {из комедии  Мольера  "Шалый,  или
Все невпопад". Перевод Е. Полонской.}, - как сказал Мольер.
     Так обстояло дело в половине  пятого  вечера  с  пастушеской  идиллией,
начавшейся в пять  часов  утра.  Солнце  уже  садилось,  аппетит  постепенно
ослабевал.
     Елисейские поля, залитые солнцем и толпой, были  полны  света  и  пыли,
двух составных частей славы. Мраморные  кони  Марли  взвивались  на  дыбы  и
словно ржали в золотистой дымке. Экипажи сновали  взад  и  вперед.  Эскадрон
блестящих лейб - гвардейцев с горнистом во главе ехал по авеню Нельи;  белое
знамя,  чуть  порозовевшее  в  лучах   заката,   развевалось   над   куполом
Тюильрийского дворца. Площадь  Согласия.  вновь  переименованную  в  площадь
Людовика XV, заливала радостная толпа гуляющих. У  многих  были  в  петлицах
серебряные лилии на белых муаровых бантах; они еще не совсем исчезли в  1817
году. Хороводы маленьких девочек, окруженные кольцом аплодирующих  зрителей,
распевали  знаменитую  в  то  время  песенку,   прославлявшую   Бурбонов   и
предназначенную для посрамления Ста дней, с таким припевом:

     Верните нам отца из Гента,
     Верните нашего отца.

     Жители предместий, разодетые  по-праздничному,  а  иногда,  по  примеру
буржуа, тоже украшенные лилиями,  шумными  группами  разбрелись  по  главной
площади и по площади Мариньи, играли в кольца, катались на  карусели,  пили;
типографские ученики разгуливали в  бумажных  колпаках;  раздавались  взрывы
смеха. Все кругом ликовало. То была эпоха прочного спокойствия  и  полнейшей
безопасности для роялистов; одно из секретных и подробных донесений префекта
полиции  Англеса  к  королю  относительно  предместий  Парижа  заканчивалось
следующими словами: "По зрелом размышлении,  ваше  величество,  нет  никаких
оснований опасаться этих людей. Они беззаботны и ленивы, как кошки.  Простой
люд провинций беспокоен, парижский - ничуть. Все  это  маленькие  человечки.
Чтобы выкроить одного гренадера вашего величества, понадобилось бы не  менее
двух таких карликов. Нет, со  стороны  столичной  черни  не  предвидится  ни
малейшей угрозы. Интересно отметить, что за последние пятьдесят лет эти люди
стали еще ниже ростом; теперь население парижских предместий мельче, чем  до
революции. Они совершенно не опасны. В общем - это добродушные канальи".
     Префекты полиции не считают возможным, чтобы кошка могла превратиться в
льва; однако это случается, и в этом чудеснейшее свойство парижского народа.
Впрочем, кошка, столь презираемая графом Англесом, пользовалась уважением  в
античных республиках; она являлась там воплощением свободы и,  подобно  тому
как в Пирее возвышалось изображение бескрылой Афины, в Коринфе на  городской
площади стояла колоссальная бронзовая  статуя  кошки.  Простодушная  полиция
эпохи Реставрации видела парижский люд в чересчур розовом свете. Это  далеко
не "добродушные канальи", как думают некоторые.  Парижанин  по  отношению  к
французу - то же, что афинянин по отношению к греку;  никто  не  спит  слаще
его, ничье легкомыслие и леность не проявляются так открыто, никто, казалось
бы, не умеет так быстро забывать, как  он;  и  все  же  не  следует  слишком
полагаться на все эти свойства; он способен на любое проявление беспечности,
но когда перед ним  забрезжит  слава,  его  яростный  пыл  преисполняет  вас
восторженным изумлением. Дайте ему пику - и вы увидите 10 августа, дайте ему
ружье - и вы увидите Аустерлиц.  Он  -  точка  опоры  Наполеона  и  помощник
Дантона. Речь идет об отечестве -  он  вербуется  в  солдаты;  речь  идет  о
свободе - он разбирает мостовую и строит баррикады.  Берегитесь!  Власы  его
напоены гневом, словно у эпического героя; его блуза  драпируется  складками
хламиды. Будьте осторожны! Любую улицу, хотя бы улицу Гренета, он  превратит
в Кавдинские ущелья. Пробьет час, и этот житель  предместья  вырастет,  этот
маленький человечек поднимется во весь  рост,  взгляд  его  станет  грозным,
дыханье станет подобным буре, и из этой  жалкой,  тщедушной  груди  вырвется
вихрь, способный потрясти громады Альпийских гор.  Именно  благодаря  жителю
парижских предместий революция, соединившись с армией, завоевала Европу.  Он
поет - в этом его радость. Сообразуйте его песню с его натурой, и  тогда  вы
увидите! До тех пор, пока его припев всего лишь Карманьола, он ниспровергает
одного Людовика XVI; дайте ему запеть Марсельезу - и он освободит весь мир.
     Написав на полях донесения Англеса эту заметку,  возвращаемся  к  нашим
четырем парам. Обед, как мы уже сказали, подходил к концу.


Глава шестая,. В КОТОРОЙ ВСЕ ОБОЖАЮТ ДРУГ ДРУГА



     Застольные речи и любовные речи! И те  и  другие  одинаково  неуловимы:
любовные речи - это облака, застольные - клубы дыма.
     Фамейль и Далия что-то напевали; Толомьес пил; Зефина смеялась, Фантина
улыбалась,  Листолье  дул  в  деревянную  дудочку,  купленную   в   Сен-Клу.
Фэйворитка нежно поглядывала на Блашвеля и повторяла:
     - Блашвель, я обожаю тебя.
     Это вызвало у Блашвеля вопрос:
     - А что бы ты сделала, Фэйворитка, если б я тебя разлюбил?
     - Я! - вскричала Фэйворитка. - Ах, не говори этого, даже в шутку!  Если
б ты разлюбил меня, я бросилась бы на тебя, искусала, исцарапала, облила  бы
тебя водой, велела бы арестовать тебя.
     Блашвель  улыбнулся  с  плотоядным  самодовольством   фата,   самолюбие
которого приятно пощекотали. Фэйворитка продолжала:
     - Да я бы просто закричала: "Держи его!" Стану я с тобой  церемониться,
шельма ты этакая!
     Блашвель в полном  восторге  откинулся  на  спинку  стула  и  горделиво
зажмурился.
     Далия, не переставая что-то жевать, шепотом спросила  Фэйворитку  среди
общего гама:
     - Так ты, значит, здорово влюблена в своего Блашвеля?
     - Я-то? Да я его ненавижу, - так же  тихо  ответила  Фэйворитка,  снова
берясь за вилку. - Он скупой. Я люблю мальчика, который живет напротив моего
окна. Такой милый молодой человек! Ты не знаешь его?  Сразу  видно,  что  он
будет актером. Я очень люблю актеров. Как только он приходит домой, его мать
говорит: "О господи,  кончился  мой  покой!  Сейчас  он  ,  начнет  кричать.
Голубчик! Да у меня просто голова разламывается!" Это потому, что он, знаешь
ли, ходит по всему дому, забирается на  чердаки,  где  полно  крыс,  во  все
темные углы чуть не на крышу, начинает  там  петь,  декламировать  и  всякое
такое, да так громко,  что  его  слышно  в  самом  низу.  Он  и  сейчас  уже
зарабатывает двадцать су в  день  у  одного  адвоката,  пишет  ему  какие-то
кляузные бумаги. Отец его был певчим в церкви Сен -Жак - дю - О  -  Па.  Ах,
как он мил! И до того в меня влюблен! Увидел как-то раз, что я ставлю  тесто
для блинчиков, - руки у  меня  были  все  в  тесте,  -и  говорит:  "Мамзель,
сделайте оладушки из ваших перчаток, и я их съем". Только  артисты  способны
так выражаться. Ах, как он мил! Я прямо готова голову потерять  из-за  этого
мальчика. Но это ничего не значит, я говорю Блашвелю, что  обожаю  его.  Вот
врунья, а? Вот врунья!
     Фэйворитка помолчала немного, потом продолжала:
     - Знаешь, Далия, такая тоска! Все лето не переставая льет дождь,  ветер
меня раздражает, никак не унимается, а Блашвель ужасный скупердяй; на  рынке
ничего нет, один зеленый горошек, просто не знаешь, что и готовить.  У  меня
сплин, как говорят англичане! Масло так дорого!  И  потом,  погляди  только,
какая гадость, - мы обедаем в комнате, где стоит кровать;  это  окончательно
отбивает у меня охоту жить на свете.


Глава седьмая. МУДРОСТЬ ТОЛОМЬЕСА



     Одни пели, другие болтали; голоса сливались в нестройный шум.  Толомьес
прекратил его.
     - Полно молоть вздор, да еще без передышки!  -  воскликнул  он.  -  Для
блестящей беседы надо  обдумывать  слова.  Избыток  импровизации  понапрасну
опустошает ум. Откупоренное пиво не пенится. На  спешите,  господа.  Давайте
внесем в нашу попойку величие; будем  есть  сосредоточенно,  будем  пировать
медленно. Не надо торопиться Взгляните на весну: если  она  поторопится,  то
прогорит, вернее сказать- замерзнет. Чрезмерное рвение  губит  персиковые  и
абрикосовые деревья. Чрезмерное рвение убивает изящество и  радость  хороших
обедов. Не слишком усердствуйте, господа. Гримо де ла Реньер вполне согласен
на этот счет с Талейраном. Послышался глухой ропот.
     - Толомьес! Оставь нас в покое, - сказал Блашвель.
     - Долой тирана! - заявил Фамейль.
     - Да здравствует кабак, кабацкое зелье, кабацкое  веселье!  -  вскричал
Листолье.
     - На то и воскресенье, - продолжал Фамейль.
     - Мы совершенно трезвы, - добавил Листолье.
     - Толомьес! - произнес Блашвель. - Оцени мою канальскую выдержку.
     - Да, поистине монканальмскую, - скаламбурил Толомьес.
     Эта посредственная игра  слов  произвела  действие  камня,  упавшего  в
болото. Маркиз Монкальм был знаменитый  в  то  время  роялист.  Все  лягушки
немедленно умолкли.
     - Друзья! -  вскричал  Толомьес  тоном  человека,  который  опять  стал
пользоваться авторитетом. - Придите в себя. Право же, этот каламбур, упавший
с неба, не стоит того, чтобы его встретили таким оцепенением. Далеко не все,
что падает оттуда, достойно восторженного почитания. Каламбур  -  это  помет
парящего в высоте разума. Шутка падает куда попало,  а  разум,  разрешившись
очередной  глупостью,  уносится  в  небесную  лазурь.   Белесоватое   пятно,
расползшееся по скале, не мешает полету кондора. Я не  собираюсь  оскорблять
каламбур. Я уважаю его, ;но в  меру  его  заслуг,  -  не  более.  Все  самое
возвышенное, самое прекрасное и  самое  привлекательное  в  человечестве,  а
может быть, и за  пределами  человечества,  забавлялось  игрой  слов.  Иисус
Христос сочинил каламбур по поводу святого Петра, Моисей - по поводу Исаака,
Эсхил - по поводу Полиника, Клеопатра-  по  поводу  Октавия.  Заметьте,  что
каламбур Клеопатры предшествовал битве при  Акциуме  и  без  него  никто  не
вспомнил бы о городе Торине, что по-гречески значит - "поварешка". А  теперь
возвращаюсь к моему призыву. Братья  мои,  повторяю  вам:  поменьше  рвения,
поменьше суматохи, поменьше излишеств даже в остротах, в радостях, в веселье
и в игре слов. Послушайте меня, обладающего благоразумием Амфиарая и лысиной
Цезаря. Все хорошо в меру, даже словесные ребусы. Est  modus  in  rebus  {Во
всем должна быть мера (лат.) - стих из "Сатир" Горация.}. Все хорошо в меру,
даже обеды. Вы, сударыни, любите яблочные оладьи, так не злоупотребляйте  же
ими Даже яблочные оладьи требуют  здравого  смысла  и  искусства.  Обжорство
карает  самого  обжору  -  gula  punit   Gulax.   Расстройство   пищеварения
уполномочено господом богом читать мораль желудкам. Запомните:  каждая  наша
страсть,  даже  любовь,  обладает  своим  желудком,   который   не   следует
обременять.  Нужно  уметь  вовремя  написать  на  всем  слово  finis  {Конец
(лат.).}, нужно обуздывать себя, когда это становится необходимым,  запирать
на замок свой аппетит, загонять в кутузку фантазию  и  отводить  собственную
особу в участок. Мудрец тот, кто способен в нужный момент арестовать  самого
себя. Доверьтесь мне хоть немного. Из  того,  что  я,  как-никак,  занимался
юридическими науками, - а это подтверждают сданные мною экзамены, - из того,
что я знаю разницу между процессом, подлежащим разбирательству, и процессом,
находящимся в производстве, из того, что я защищал по-латыни диссертацию  на
тему о способах казни, применявшихся в Риме во времена, когда Мунаций Деменс
был квестором по делам об отцеубийстве, из того, что  я,  по-видимому,  буду
доктором права, из всего этого, мне кажется, не так уж  безусловно  следует,
чтобы я был круглым идиотом. Я рекомендую вам умеренность в  желаниях.  И  я
прав - это так же верно, как то, что меня зовут  Феликс  Толомьес.  Счастлив
тот, кто сумел вовремя принять героическое решение и отречься, как Сулла или
как Ориген!
     Фэйворитка слушала, с глубоким вниманием.
     - Феликс! - сказала она. - Какое красивое слово! Мне нравится это  имя.
Оно латинское. Оно значит - Счастливец.
     Толомьес продолжал:
     - Квириты, джентльмены, кавальеро, друзья мои!  Хотите  не  чувствовать
больше плотского вожделения,  обходиться  без  брачного  ложа  и  пренебречь
любовью? Нет ничего  проще!  Рецепт  таков:  лимонад,  усиленные  физические
упражнения, тяжелая  работа;  надрывайтесь,  ворочайте  каменные  глыбы,  не
спите,  бодрствуйте,  пейте  селитренные  напитки  и  отвары  из   кувшинки,
наслаждайтесь эмульсиями из мака и перца, приправьте все это строгой диетой,
умирайте от голода, а ко всему этому прибавьте холодные ванны, пояс из трав,
не забудьте свинцовую примочку, омовения свинцовым раствором и  припарки  из
сахарной воды с уксусом.
     - Я предпочитаю женщину, - сказал Листолье.
     - Женщину! - возразил Толомьес. - Берегитесь женщины!  Горе  тому,  кто
вверит себя ее изменчивому сердцу!  Женщина  вероломна  и  изворотлива.  Она
ненавидит змею из профессиональной зависти. Змея - это ее конкурент.
     - Толомьес, ты пьян! - вскричал Блашвель.
     - И еще как! - добавил Толомьес.
     - В таком случае будь весел, - продолжал Блашвель.
     - Согласен, - отвечал Толомьес.
     Наполнив стакан, он встал.
     - Слава вину! Nunc te, Bacche, canam! {Ныне пою  тебя,  Вакх!  (лат.).}
Прошу прощения у дам, - это  по-испански.  И  вот  доказательство,  сеньоры:
каков народ, - такова и посудина.  Кастильская  арроба  вмещает  шестнадцать
литров, кантаро  в  Аликанте  -  двенадцать,  альмуд  Канарских  островов  -
двадцать пять, куартин Балеарских островов  -  двадцать  шесть,  бочка  царя
Петра - тридцать. Да здравствует этот царь,  который  был  великаном,  и  да
здравствует его бочка, которая была еще больше, чем он! Сударыни,  дружеский
совет: не стесняйтесь путать своих соседей, сделайте одолжение! Ошибаться  -
неотъемлемое свойство любви. Любовное приключение создано не для того, чтобы
ползать на коленях и доводить себя до отупения, словно английская  служанка,
которая натирает мозоли на коленках от вечн