вошли, оживленные и голодные,- г-жа Мендель кинула
на  нас тревожный взгляд,  но  тотчас же  успокоилась.  Все,  очевидно,  шло
хорошо.  Знакомство состоялось.  Девочки  вошли,  держась  за  руки.  Фроим,
конечно,  привел свой костюм в порядок.  Его лицо все еще дышало юмором, и в
глазах бегали искорки.  Все мы, переглядываясь, чаще всего обращали глаза на
Фроима.  Г-жа  Мендель была удовлетворена.  Все  шло нормально:  и  здесь ее
любимец стал центром юной компании.
     Когда Мендели ушли, Фаворские еще остались.
     - Он удивительно,  удивительно умеет держать себя- этот еврей,- сказала
г-жа  Фаворская,  обращаясь к  дяде,  с  целью сказать ему приятное.-  Такой
приличный и столько такта.  О, я всегда говорю, что и среди них есть люди...
люди... которые...
     - Которые  умеют   уважать  себя,   и   потому  их   вынуждены  уважать
другие,сказал дядя серьезно.
     - Ну, вот, вот... Он удивительно тактичен...
     - И  она  тоже  женщина  очень  милая,-вставила  тетка  своим  ласковым
голосом, слегка растягивая слова.
     - Н... да,- протянула г-жа Фаворская снисходительно, но в этом согласии
слышалось отрицание.-  Не находите ли вы,- обратилась она опять к дяде,- что
младшему мальчику больше идет  его  ермолочка,  чем  старшему мундир?..  Так
хорошо,  когда люди знают свое место. Вы... не находите этого? - с некоторой
тревогой переспросила она.
     - Младший тоже поступит в гимназию,-довольно сухо ответил дядя.
     - Да-а? - разочарованно протянула дама.- Но тогда зачем же... Зачем они
так одевают его теперь?
     - Мендель считает,  что раньше,  чем поступить в  гимназию,  они должны
научиться быть евреями.
     - О, да-да! Им не следует забывать этого... Как их почтенный отец... Он
нисколько не заносится,  не старается держать себя выше своего звания...  Не
правда ли?
     - Его  звание -  педагог...  Оно довольно высокое,-  сказал дядя.  Было
видно, что разговор не совсем ему по душе.
     - Да, да! Вы правы. Вы совершенно правы!.. Я всегда говорю то же самое.
     И г-жа Фаворская стала горячо целоваться с теткой на прощанье.
     С этого дня знакомство наше закрепилось.  Приблизительно через год г-жа
Мендель зашла как-то к тетке и, точно случайно, захватила с собой Фроима. Он
был в новеньком с иголочки гимназическом мундире.
     - Какой вы хорошенький гимназистик! - невольно вырвалось у моей Анички.
     - Да,  в самом деле,  он у вас красавчик,-  подтвердила тетка, окидывая
Фроима внимательно-ласковым взглядом.
     Это  была правда:  одежда сильно меняла к  лучшему наружность мальчика.
Типично еврейских черт у  него было гораздо меньше,  чем у отца и брата.  Он
больше походил на  мать и  сестру -  только в  нем не было застенчивости,  и
глаза сверкали веселым задором.  Еврейский акцент в его речи почти исчез,  о
чем он, видимо, очень старался.
     Г-жа  Мендель покраснела от удовольствия и  кинула на мою тетку взгляд,
полный застенчивой благодарности.
     - Ну,  а  как же вы записали его в  гимназию.  Все-таки Фроим?  Как это
жаль.  Надо  было оставить это  вместе с  ермолочкой...  Альфред,  Фредди...
Положительно, это шло бы к нему лучше...
     - Это желание Менделя,-вздохнула она.  К  концу этого разговора вошел в
гостиную дядя. Он тоже полюбовался на Фроима и сказал:
     - И  отлично,  что он  остался Фроимом.  Не  надо отрекаться от  имени,
данного человеку при...
     Он чуть не сказал: при крещении, но спохватился и закончил:
     - Данного при рождении.  Родился Фроимом, так и оставайся Фроимом. Твой
отец прав.
     Он хлопнул мальчика по плечу и  серьезно посмотрел ему в  глаза.  Фроим
так  же  серьезно поклонился.  Г-жа  Мендель могла остаться довольной важной
грацией этого поклона.
     Тетка  осталась при  своем  мнении,  и,  когда г-жа  Мендель ушла,  она
сказала дяде, пожав плечами:
     - Всегда вы,  мужчины,  поддерживаете друг  друга...  Если  можно  было
записать Фредам,  пусть бы  записали...  Они  ведь не  крестятся.  Зачем эти
Шмули, Лейбы, Срули?.. Это так некрасиво и вульгарно.
     - У  них имя дается при обрезании.  А для еврея это все равно,  что для
нас крещение.
     - Ну уж,- с легкой улыбкой сомнения сказала тетка.
     В  гимназии Мендели  учились  хорошо.  Старший  был  склонен  больше  к
математике,  младший отлично усваивал языки  и  историю.  Старший был  ровно
прилежен, у "младшего плохие отметки то и дело вкрапливались среди блестящих
успехов.  Он был очень самолюбив,  и  его сильно задевали насмешки товарищей
над отсутствием развязности и  неловкостью евреев.  Через некоторое время он
отлично танцовал и  прекрасно бегал  на  коньках.  Порой  запоем  предавался
чтению. Вообще он был неровен, блестящ, возбуждал больше симпатий и навлекал
больше наказаний, чем старший брат, который шел без остановок и отступлений.
     Тогда еще не было того,  что мы теперь называем антисемитизмом, хотя не
было  и  еврейского равноправия.  Черта оседлости существовала,  как  данный
факт,  незыблемый и  не  подвергавшийся критике.  Впрочем,  и  многое  тогда
казалось незыблемым и  не  подвергалось критике,  и  оттого все  легче  было
переносить,   как  судьбу,  предназначение,  извечное  устройство  мира.  Об
изменении положения евреев никто и не помышлял. В этом числе - сами евреи. Я
не   помню   даже,   чтобы   самое   слово  "черта  оседлости"  когда-нибудь
употреблялось в то время.  Евреи просто жили в известных местах, как испанцы
живут в Испании,  французы во Франции,  а наши крымские татары в Крыму...  И
казалось,  что это удобно... Не было громко заявляемых притязаний, не было и
антисемитизма. Не было протеста с одной стороны, не было прямой враждебности
с другой.  Но в этом спокойствии,  под этим не только нерешенным, но даже не
поставленным еще  ни  для  одной из  сторон "вопросом" дремали возможности и
того и  другого:  и активной вражды,  и протеста,  и требований равноправия,
и... погромов.
     Тогдашние гимназии тоже  не  знали неравенства воспитанников-евреев,  в
корне  извращающего внутренние  отношения  в  товарищеской среде.  Педагоги,
ругающие своих  питомцев жидами и  читающие на  уроках антисемитские листки,
тогда были еще не виданы. Процентная норма не существовала. Учились все, кто
имел  желание.   Наши  отношения  к  соученикам-евреям  были  по-товарищески
просты...  В  нашем  классе  был  один  француз,  родители  которого недавно
приехали в  Россию.  Он  говорил  по-русски  грамматически правильно,  но  с
грассированием  и  акцентом.   В  его  старательной  речи  порой  попадались
курьезные обмолвки,  возбуждавшие смех.  Но  в  этом  смехе не  было  ничего
обидного.  Это был просто корректив со стороны юной товарищеской среды.  Так
же нам случалось смеяться над акцентом и ошибками евреев.
     Мы  узнали Менделей,  когда один  носил мундир,  а  другой ходил еще  с
пейсами  и  в  ермолке.  С  легкой  руки  Дробыша,  пустившего  карикатурное
изображение мальчика в  лапсердаке и  патынках,-  младшего Менделя  прозвали
цадиком {Прим. стр. 411}. Старшему случилось как-то обмолвиться,- он говорил
вообще правильно,  но когда его застигали врасплох,  в  его речи прорывались
резкие юдаизмы. Однажды он был погружен в занятия, когда кто-то из товарищей
постучался  в  закрытую  дверь.   Сначала  он  не  расслышал.  Потом,  когда
настойчивый стук дошел до  его  слуха,  он  поднял голову и  спросил громко,
нараспев:
     - Киво' т-а-ам?
     С этих пор его звали рабби Кивот-а-ам и дразнили этим певучим вопросом.
     Все  это  не  связывалось ни  с  каким  общим направлением.  Евреи сами
смеялись  над  французом  и  позволяли смеяться  над  собой.  Но  что-нибудь
ядовито-обидное  было  бы  встречено  резким  осуждением  и   товарищей,   и
педагогов...  Смеялись над  смешным и  только.  Когда  в  наш  город приехал
известный тогда  рассказчик из  еврейского быта  Вейнберг,  зал  был  полон,
причем  публика  состояла  наполовину из  евреев...  Евреи  хохотали так  же
непринужденно,  как  чисто русская публика хохотала над рассказами Горбунова
"из русского быта".  И  некоторые пассажи мы применяли к товарищам-евреям...
Теперь этой свободы уже нет.  Даже литература молчит о тех или других чертах
исторически  сложившегося  еврейского  национального характера,  остерегаясь
совпадений с  лубочной  юдофобской травлей.  Свобода  критики  пасует  перед
угнетением.
     Тогда мы  этого еще не  знали.  Мы  как-то  не чувствовали,  не ощущали
разницы наших  национальностей.  Разница отводилась на  самые безжизненные и
скучные предметы гимназического курса.  Священника мы слушали, так же зевая,
как поляки своего ксендза.  Раввина совсем не было,  и  Мендели становились,
действительно, "просто гимназистами". Впрочем, их посещал порой по настоянию
отца  умный и  ученый меламед.  Фроим шутил над  ним.  Израиль перед нами не
высказывался по этому предмету, и мы считали, что он просто переносит своего
раввина с  философскою сдержанностью.  Он  вообще был расположен не только к
математике,  но  и  к  философии  и  читал,  как  мы  тогда  говорили,  "всю
метафизику".
     - Что  такое есть метафизика?  -  смеялся над ним Фроим.-  Это есть то,
чего не понимает сам мудрый Израиль и чего не может объяснить своему глупому
брату Фроиму... Ну, так это и есть метафизика...
     Израиль снисходительно улыбался.
     - Ну-у? - дразнился на еврейский лад Дробыш.- Чиво вы себе думаете? Это
у  него осталось от  хедера.  Он  такой себе мудрый...  Он  все думает,  все
думает...  -  Думай,  думай,  только  не  спи!-кончал  Фроим  из  известного
еврейского анекдота.
     Этот анекдот в то время был очень популярен.  У простого еврея оказался
очень мудрый сын.  Он все читал талмуд и  все думал о  разных очень глубоких
.вопросах.
     Однажды отец с  сыном поехали на телеге в  город и  остановились в поле
ночевать.  Лошадь они  привязали на  вожжах к  дереву так,  чтобы она  могла
щипать траву.  Караулить ее  они решили попеременно.  Сначала не  спал отец,
потом он разбудил сына.-  "Смотри,  Шмуль,  ты не заснешь?"  -  Нет,  я буду
думать.-  "Ну,  думай,  думай,  только не  спи".  Через некоторое время отец
просыпается.-  "Шмуль, ты не спишь?" - Нет, я думаю.- "О чем же ты думаешь?"
Сын думает о том,  что если ткнуть палкой в землю, то получится ямка, а куда
же девалась эта земля,  что вот была тут, а теперь нет? - "Ну, думай, думай,
только не спи!" -  произносит удовлетворенный еврей.  О,  у него мудрый сын.
Так  он  просыпается несколько раз.  Сын  задает себе и  разрешает целый ряд
таких вопросов. Наконец опять: "Шмуль, ты не спишь?" - Нет, я думаю.- "О чем
же ты думаешь?" -  Я думаю о том, что вот тут была белая лошадь, а теперь ее
нет. Куда же она девалась? - Лошадь, оказывается, украли.
     Мы применяли этот анекдот к  Израилю.  Он,  действительно,  часто бывал
рассеян и имел вид человека,  погруженного в постоянную задумчивость.  О чем
он думает -  мы знали только отчасти.  При общих чтениях он спорил редко, но
его мнения всегда бывали оригинальны и не подходили к шаблонам.
     Я,  Израиль Мендель и Дробыш были уже в последнем классе. Фроим перешел
в шестой.  Но - как это иногда бывает - он держался больше в кружке старшего
брата,  и мы считали его товарищем.  В наших внеклассных чтениях он принимал
участие полудилетантское, часто манкировал, но иногда увлекался и просиживал
целые  дни  над  какой-нибудь  толстой  книгой.   Порой  его  парадоксальные
возражения,  неожиданные,  не  всегда  основательные,  но  всегда уверенные,
стремительные и страстные,  затягивали наши споры до глубокой ночи.  Израиля
это  иногда  сердило.  Нас  и  других  участников больше забавляло.  Израиль
сердился  особенно,   когда   Фроим  высказывал  прямолинейно  атеистические
взгляды.  Все  мы,  в  сущности,  были  проникнуты  передовыми  взглядами  и
философией того времени.  Все относились совершенно отрицательно к обрядам и
довольно равнодушно к  тому,  что еще оставалось у нас от религии.  Нам было
лень и  недосуг разбираться в  этом.  Но что-то еще оставалось,  и  особенно
сильно в Израиле. Это, кажется, было бессознательное влияние веры отцов: для
меня - моего дяди, для Менделей - их отца...
     Иногда после полуночи,  в  самый разгар наших споров,  в стену смежного
кабинета дяди раздавался стук... Фроим спохватывался, на его лице появлялась
уморительная гримаса,  и, поднявшись на цыпочки, он делал рукой широкий жест
меламеда, усмиряющего раскричавшихся хедерников:
     - Кин-дер! Ш-ш-а!
     И мы расходились веселые и возбужденные...  Несомненно,  что без Фроима
наши занятия шли бы с гораздо меньшею живостью.
     Наш дом и  сад был недалеко от  окраины города.  К  саду соседа Дробыша
примыкал большой пруд. Тут, невдалеке, пролегал большой шлях и, как всегда у
выезда,  ютились кузницы.  Зимой на пруду гимназисты катались на коньках. Мы
были завзятые конькобежцы. Даже Израиль со своей несколько неуклюжей высокой
фигурой тоже порой появлялся среди веселой стаи и  сосредоточенно,  качаясь,
как башня,  старательно выделывал "голландский шаг". При этом он точно решал
какую-то задачу "по законам динамики", и мелкота старалась не попадаться ему
на пути во время этих экспериментов. Фроим был в числе первых конькобежцев.
     Из кузниц часто выбегали,  все в  саже,  евреи молотобойцы и  мальчики,
раздувавшие  меха,  и  смотрели  на  катанье.  При  этом,  конечно,  являлся
невольный  антагонизм  между  свободно  резвящейся  молодежью  и   такой  же
молодежью,  проводящею целые дни за горнами. Кузнецы .часто забавлялись тем,
что,  наскоро выбежав из кузниц, швыряли под ноги катающихся палки или глыбы
льда.  Однажды,  когда лед  был  довольно тонок,  они  под вечер разбили его
полосой в  одном  месте.  Ночью эта  полоса опять подмерзла,  а  к  утру  ее
припорошило снегом.  После уроков, когда ученики появились на льду,- лукавые
кузнецы  ничего  не  сказали,   но,   видимо,   поджидали  чего-то.  Дробыш,
считавшийся самым  смелым  конькобежцем,  разбежался  и  нечаянно  попал  на
роковую полосу. За ним ввалился другой гимназист...
     Такие маленькие неприятности случались часто и не были опасны,  так как
пруд был неглубок.  Мы связывали башлыки,  посылали вперед малышей и  потом,
под  пение "дубинушки",  очень весело вытаскивали провалившихся.  Так было и
этот раз. Но мы, конечно, не могли простить кузнецам ни их коварной ловушки,
ни  злорадных  криков  ура,  огласивших берег  пруда  у  кузниц,  к  которым
присоединились такие же  злорадные крики обозчиков,  проезжавших по  шляху с
бочками смолы.  С  этих  пор  между берегом с  кузницами и  катком на  пруде
установились своего рода  полушуточные боевые традиции.  Мы  свободно ходили
берегом мимо  кузниц и  мирно разговаривали с  кузнецами.  Но  стоило надеть
коньки и  сойти на лед,  как тотчас же обе стороны вступали на боевую почву.
На  берегу  торжествовали кузнецы,  на  льду  гимназисты  сбивали  с  ног  и
закидывали снежками кузнецов, неосторожно увлекавшихся преследованием. Никто
при этом не думал о том,  что кузнецы почти сплошь -  евреи.  Это была война
льда и берега, гимназии и кузниц, и ничего больше.
     Подошли рождественские каникулы,  потом -  крещение.  Накануне на  льду
вырубили большой крест,  кругом расчистили снег  и  после  службы из  города
двинулись хоругви,  духовенство в  ризах,  чиновники в  треуголках,  дамы  в
роскошных   шубках   и   простой   народ...   Присутствовали  губернатор   и
губернаторша.   Около   них   виднелись  между   прочим   г-н   Фаворский  с
монументальными усами и его супруга.
     Водосвятие кончилось, публика разошлась и разъехалась, оставив огромное
пространство вытоптанного снега, с узорным крестом посередине. Кругом креста
стояли натыканные во  льду  елки...  И  тотчас же  гладкий лед  завизжал под
коньками.
     День был ясный и тихий. Светило солнце, но мороз крепчал. В вышине то и
дело сами собой оседали большие хлопья инея и,  колыхаясь,  тихо садились на
лед.   В  воздухе  было  что-то  бодрящее,   возбуждающее,   веселое,  почти
опьяняющее.   Лед  взвизгивал  под  коньками  и  порой  звонко,  переливчато
трескался.
     Ради водосвятия и торжественного христианского праздника кузницы с утра
стояли закрытые.  По  окончании торжества их  начинали открывать,  но работы
было мало,  И кузнецы,  такие же веселые,  как мы,  праздно толпились еще на
берегу.  Между берегом и льдом замелькали,  сверкая на солнце, комья снега и
куски льда...
     Один  из  молодых  молотобойцев,  Мойше  Британ,  парень  необыкновенно
коренастый и сильный,  вдруг спустился с берега и храбро один пошел по льду.
Это  был вызов.  Он  шел беспечно серединою пруда,  и  в  руках у  него была
большая палка на длинной веревке.  Порой, остановившись, он пускал палку под
ноги катающихся,  и несколько человек упало. С берега раздавались ободряющие
крики:
     - Ура,  Мойше  Британ!  -  Еврейские мальчики  визжали  от  восторга  и
радостно кувыркались в снегу.
     Фроиму пришла вдруг  идея.  Он  подъехал к  другому гимназисту,  и  они
вдвоем взбежали на берег.  Никто на это не обратил внимания. Через несколько
минут они  опять спустились рядом на  пруд и  стали приближаться к  Британу.
Британ  смотрел  в   другую  сторону,   а   когда  с   берега  ему  крикнули
предостережение,-  было уже поздно. Фроим и его сообщник вдруг разбежались в
стороны и  в  руках у  каждого оказалось по концу веревки.  Веревка подсекла
Британа,  и  он  полетел затылком на  лед,  высоко  задрав  ноги  в  больших
валенках.
     Очередь торжества наступила для пруда... Лед огласился криками:
     - Ура,  наши!  Браво,  Фроим  Мендель.  Ура!  Зрелище падения было  так
комично,  что  даже  на  берегу мальчишки хохотали и  визжали,  кувыркаясь в
снегу...
     Падение на спину на льду всегда очень больно,  а порой и опасно. Британ
несколько секунд лежал ошеломленный.  На берегу заметили его затруднительное
положение и  кинулись  к  нему.  Но  Британ  поднялся  вдруг,  несколько еще
ошеломленный, но тем более свирепый, и кинулся на своих врагов. Прежде всего
он  схватил  за  середину  веревки,  которую  Фроим  с  товарищем  старались
высвободить из-под  его ног,  и,  сильно дернув ее,  пустил обоих с  бешеной
силой по кругу...  Фроим по инерции пролетел совсем близко от берега.  Здесь
был уже подмерзший неровный снег.  Фроим споткнулся и упал.  Через полминуты
над ним образовалась живая куча копошащихся тел.
     - Бей Фроима! Бей Менделя! - кричали с берега.
     - Выручать Фроима!  -  отвечали гимназисты.  Они  расхватали стоявшие у
Иордани  елки  и  с  ними  кинулись  на  выручку.  Все  пришло  в  тревожный
беспорядок.  Евреев сбивали елками с ног...  Между берегом и прудом мелькали
комья снега, ледяшки, палки. Побоище перестало походить на игру. Британ, как
медведь,  скользя,  переваливаясь,  бежал к  свалке.  К  счастью,  он  опять
поскользнулся и  упал,  а  в  это время товарищи успели выручить Менделя,  и
ледяная армия опять отделилась от береговой. У Менделя лоб был в крови, и на
месте свалки виднелось красное пятно.
     По льду,  выпятив грудь,  скользящей походкой,  приближался околодочный
надзиратель Стыпуло.  Он еще недавно был великовозрастным гимназистом,  и  в
нем были еще живы инстинкты "товарищества".  Поэтому, ворвавшись в толпу, он
прежде всего схватил ближайшего еврея и  швырнул его  так  усердно,  что тот
упал.  При этом из груди его вырвался инстинктивный боевой клич:-  "Держись,
гимназия!" Но тотчас,  вероятно,  вспомнив свое новое положение и приношения
еврейского общества, он спохватился и заговорил деловым тоном:
     - Расходитесь,  расходитесь!  Что за беспорядок!..  Господа гимназисты!
Стыдно!
     О  происшествии заговорили  в  городе.  Дело  "дошло  до  губернатора".
Полицмейстер  вызывал  надзирателя  Стыпуло.   Стыпуло  после  этого  уверял
недавних товарищей, что он выставил евреев единственными виновниками свалки.
Скоро  откуда-то  возник  слух,  будто  побоище  пр