е
идем.  И я не тот,  что был:  женился, пятеро детей; старший учение кончает,
дочь невеста... Вон меньший карапуз во дворе играет.
     Взгляд Бесприютного, который он поднял на полковника, стал как-то тяжел
и мутен.  Но полковник теперь не глядел на бродягу. Полковник знал про себя,
что он добр,  что его любят арестанты "за простоту". Вот и теперь он приехал
сюда со  своим мальчишкой,  и  семилетний ребенок играет на дворе с  собакой
среди снующей по двору кандальной толпы.  Прислушавшись,  инспектор различил
среди наступившей в  камере тишины игривое урчание собаки во дворе и звонкий
детский смех.
     - Васька, эй, Васька! - крикнул полковник.
     - Василь Ваныч, - повторил почтительно стоявший у дверей фельдфебель.
     На  пороге  открытой  двери  появился  краснощекий  мальчуган  в  синей
косоворотке и военной фуражке.  Свет керосиновой лампы на мгновение заслепил
его голубые глаза;  мальчик с улыбкой закрыл их рукавом, но затем, разглядев
отца,  он бросился к  нему с веселым смехом среди расступающихся арестантов.
Физиономия старого полковника расплылась благодушной улыбкой;  с нее исчезли
последние признаки философского глубокомыслия; он поставил около себя своего
любимца  и,  положив ему  на  голову  свою  руку,  повернул лицо  мальчика к
бродяге.
     - Вон какой растет,  -  произнес он. - Это у меня самый младший, а ведь
тогда, как мы с тобой в первый-то раз шли, я еще сам молокосос был.
     Мальчика не  пугала серая толпа,  окружавшая его со всех сторон в  этой
камере, - он привык к этим лицам, привык к звону кандалов, и не одна жесткая
рука каторжника или бродяги гладила его белокурые волосы.  Но,  очевидно,  в
лице одиноко стоявшего перед отцом его человека,  в  его воспаленных глазах,
устремленных с  каким-то  тяжелым недоумением на  отца и  на  ребенка,  было
что-то  особенное,  потому  что  мальчик вдруг  присмирел,  прижался к  отцу
головой и тихо сказал:
     - Папа, пойдем отсюда!.. Папочка!..
     - В  самом  деле  пора.  Мальчишка набегался за  день,  поневоле  спать
захочет. Ну. Бесприютный, прощай. Спокойной ночи, ребята, счастливый путь!
     - Вам  также,  -  послышалось откуда-то  несколько  голосов.  Ближайшие
арестанты молчали.
     Кажется,  мальчик  на  этот  раз,  по  счастливому инстинкту,  оказался
благоразумнее опытного и "знающего этот народ" инспектора.  Когда отец и сын
направились к  выходу,  Бесприютный провожал их  горящими глазами;  лицо его
сделалось страшно, он скрипел крепко стиснутыми зубами.


        IX

     Утомленный дневным переходом,  Семенов заснул скоро и,  вероятно, очень
крепко, потому что очень долго шум, стоявший в камере, не мог его разбудить.
Однако мало-помалу крепкий сон стал переходить в беспокойство, потом над ним
нависло какое-то  дремотное полусознание.  Молодой человек слышал неприятный
гул голосов,  сквозь который прорывался то чей-то оклик,  то клочок песни, и
опять все эти звуки удалялись,  тонули, чтобы опять выделиться с беспокоящею
резкостью.  Особенно неприятным казался  ему  один  голос,  звучавший громче
других.  Он  как будто узнавал его сквозь сон,  и  от этого ему еще более не
хотелось проснуться, не хотелось убедиться в том, что он не ошибся.
     - Пей, мамка, пей!.. Эй, жги, нажигай, молодка!
     Семенов открыл отяжелевшие веки,  и  в сизом тумане душной камеры перед
ним обрисовалось красное лицо с  горящими глазами.  Кто-то  сидел на  нарах,
обнявшись с пьяной простоволосой арестанткой,  которая покачивалась и, нагло
ухмыляясь по временам,  заводила пьяную песню. Большинство арестантов спало,
но  в  центре камеры шла попойка.  Увидев все это,  Семенов тотчас же  опять
сомкнул глаза,  и двоившееся сознание затуманилось.  "Это был только сон", -
думалось ему во сне об этой картине из действительности.
     Но вдруг шум усилился.  Молодой человек проснулся и  некоторое время не
мог отдать себе отчета в том,  что перед ним происходило,  - в камере кто-то
плакал,  как-то дико и с причитаниями.  Это был голос Бесприютного, и к нему
примешивались пьяные причитания арестантки.
     - Феди-инька, горемышно-ой!.. О-ох-ох-хо-о-о!..
     И пьяная простоволосая баба тянулась руками, стараясь приподнять голову
Бесприютного,  припавшего к нарам, а сам Бесприютный как-то глухо и протяжно
ревел.  Это не был плач пьяного человека и  не прерывистое рыдание мгновенно
прорвавшегося горя. Это был именно протяжный грудной рев, как-то безнадежно,
ужасающе ровный,  долгий,  которому,  казалось,  не  будет конца.  В  камере
воцарилось   гробовое   молчание.   Арестанты   приподнимались   на   нарах;
недоумевающие лица  обращались к  Бесприютному,  и  на  них  виднелось общее
выражение испуга.
     Вдруг Бесприютный поднял голову и обвел взглядом всю камеру.  Казалось,
водка не оказала на него обычного действия: его глаза не затуманились, черты
не расплылись. Напротив, бледное лицо стало как будто суше и резче, а взгляд
горел.
     Он  тяжело приподнялся,  опираясь руками на нары,  и  все искал кого-то
блуждающим взором.  Вдруг  он  увидел Семенова,  который смотрел на  бродягу
вдумчиво  и  с  участием.  Во  взгляде  Бесприютного мелькнуло  определенное
выражение.
     - А,  барин!  -  крикнул  вдруг  Бесприютный,  подаваясь  всем  могучим
корпусом вперед,  и скверное циничное ругательство сорвалось с его языка.  -
Ва-апросы, - продолжал с горькой язвительностью, - я, брат, и сам спрашивать
мастер...  Нет,  ты мне скажи:  за что я  отвечать должон -  вот что.  А  то
ва-апросы!  На цигарки я твою книгу искурил...  ха-ха!..  Се-естра! У меня у
самого сестра.
     И  опять ругательства полились уже  по  адресу сестры,  на  тот раз еще
более  циничные и  ожесточенные.  Казалось,  он  чувствовал особое,  злобное
наслаждение,  втаптывая в  грязь свою мечту о мифической сестре;  и вместе с
тем безумный огонь в его глазах разгорался еще сильнее, а из груди вырывался
сухой кашель, похожий на глухие стоны.
     Он  замолчал и  опустил голову.  Когда  он  поднял  ее,  выражение лица
изменилось.
     - Из лесу выйду,  -  заговорил он опять,  глядя куда-то в  пространство
тоскующим взглядом,  -  люди  этта  в  полях  копошатся,  чего-то  работают,
стараются...  А я гляжу на них,  точно волк из кустов...  А что делают,  для
чего стараются... не знаю!..
     Гробовое  молчание  камеры,  казалось,  стало  еще  глубже.  Освещенная
сальным огарком,  она вся замерла,  хотя не спал в  ней никто,  и отрывистые
жалобы  и  проклятия  бродяги  с  какою-то  тяжелою  отчетливостью падали  в
испуганную,  взволнованную и  сочувственную толпу.  Даже  пьяная  арестантка
прекратила свои  причитания и  уставилась на  Бесприютного мутным  застывшим
взглядом.
     Вдруг  среди  тишины  раздался дребезжащий голос  старого  Хомяка.  Уже
несколько минут  назад  старик,  кряхтя и  охая,  медленно сполз  с  нары  и
направился к Федору.  Теперь он остановился по другую сторону нар и произнес
своим обычным тоном:
     - Ничего не поделаешь, парень... Д-да!..
     И затем прибавил с более определенным выражением:
     - Терпи, Федор, терпи, паренек. Ничего не поделаешь.
     Помутившийся от внутренней боли взгляд Федора повернулся к Хомяку.
     - А ты, старый сыч! Молчи, поротая собака!.. Что? Думаешь, и я эдак же?
И  меня в девяносто лет...  пороть...  Н-нет же!..  -  стукнул он кулаком по
нарам так,  что дерево затрещало,  и  в  то  же мгновение в  камере началась
невообразимая  возня.   Семенов  видел  только,  как  в  руках  Бесприютного
сверкнуло  что-то,  как  ближайшие арестанты кинулись  на  него.  Завязалась
борьба.  Федор рвался и  бился,  как бешеный зверь,  но толпа,  без вражды и
гнева,  но с молчаливым испугом настойчиво боролась с одним человеком. Более
робкие повскакали на нарах, крестясь и вздыхая.
     Наконец толпа осилила. Несколько тел грузно рухнулись на пол.
     - Берегись, братцы, ножик!
     Отнятый у  Панова и  кинутый чьей-то рукой из толпы ножик с лязгом упал
на  пустые нары.  Из  груди Бесприютного вырвался стон,  и  затем он  только
храпел и глухо рыдал. Его вязали.
     - Господи,   царица  небесная,  -  пугливо  причитал  чахлый  арестант,
глядевший на всю эту сцену широко раскрытыми лихорадочными глазами.
     Когда,  привлеченные шумом,  в  открытые  настежь  двери  камеры  вошли
конвойные  солдаты,  все  было  кончено.  Панов,  весь  опутанный веревками,
принесенными наскоро со  двора,  где висело белье,  уже лежал на  нарах.  Он
глухо рычал и  безумно озирался,  крепко стиснув губы,  на которых виднелась
красноватая пена.  Лицо страшно побледнело,  и на нем резко виднелись черные
огромные глаза,  в  которых  теперь  исчезло всякое  выражение.  С  какой-то
ужасающей размеренностью бродяга поворачивал голову,  останавливая взгляд на
ком-нибудь из  арестантов.  По  всем вероятиям,  он никого не видел;  однако
когда  молодой  человек  почувствовал  на  себе  этот  упорный  взгляд,  ему
сделалось жутко.
     Понемногу  разговоры  стихли;  усталые,  измученные  борьбой  арестанты
улеглись по нарам,  оставив около связанного троих караульных. Хомяк подошел
было к  нему,  но,  увидев его,  Федор заметался так  враждебно,  что старик
отошел. Кряхтя и охая, он уселся в обычной позе невдалеке от Федора, но так,
что тот не мог его видеть, и все стихло. В окна глядела ночь, свеча нагорела
и  вздрагивала,  по временам стонал и  ворочался связанный бродяга да храпел
уже  кое-кто из  арестантов.  Молодой человек тоже забылся,  но  его дремота
странно сливалась с  бодрствованием:  он  все время сознавал на себе тяжелый
взгляд лежавшего насупротив бродяги.
     Много ли времени прошло таким образом, сказать было бы трудно, но вдруг
молодой человек встрепенулся,  и его дремоты мгновенно как не бывало.  Прямо
против него на нарах сидел Федор, по-прежнему опутанный веревками, но теперь
его глаза смотрели сознательно.
     - Барин,  а барин!  -  тихо звал Семенова бродяга, и этот тихий возглас
разбудил молодого человека.  По-видимому, его услышал также старый Хомяк. Он
раскрыл глаза  и,  тяжело  кряхтя,  спустился с  лавки.  Остальные арестанты
крепко спали;  спали даже приставленные к  Федору караульные,  прислонившись
спинами к колонке и низко свесив головы.
     Хомяк подошел к Федору, вздохнул и сказал со старческим сожалением:
     - Эх, паренек, паренек!..
     Покачав головой и вздохнув, он прибавил обычную сентенцию:
     - Что тут поделаешь, терпи! - и затем стал развязывать дрожащими руками
веревки.
     - Барин, помоги развязать, - сказал Федор Семенову.
     Тот подошел и,  вынув перочинный ножик,  разрезал веревку в  нескольких
местах. Лицо бродяги было бледно; глаза глядели хотя и угрюмо, но совершенно
сознательно,  так  что  молодой  человек  нисколько  не  колебался исполнить
обращенную к  нему  просьбу Бесприютного.  Последний встал на  ноги,  кивнул
головой и,  потупясь,  быстро вышел из камеры.  Протягивая перед собой руки,
пошел за ним и Хомяк.
     Молодой человек посмотрел им вслед и затем,  улегшись на наре, выглянул
в  окно.  На дворе было темно.  Две фигуры медленно ходили взад и вперед,  о
чем-то  разговаривая.  Семенов  не  слышал  слов,  и  только  грудной  голос
Бесприютного долетал до  его слуха.  Казалось,  бродяга жаловался на что-то,
изливая перед стариком наболевшую душу. Временами среди этой речи дребезжали
старческие  ответы,   в   которых  молодому  человеку  слышалась  неизменная
безнадежная формула смирения перед судьбой.
     Наконец Федор подвел старика к  стене,  подостлал свой  халат и  уложил
старого бродягу. А сам уселся на ступенях крыльца, так что молодому человеку
была видна вся его фигура.
     И  долго сидел этот человек,  опустив голову и  не шевелясь,  и молодой
человек,  крепко  прижавшись горячей  головой  к  холодному железу  решеток,
смотрел на него и думал.
     А ночь все лежала над двором, безмолвная и темная.


        X

     Этапный двор  казался угрюм  и  неприветлив.  Ровная  с  прибитой пылью
площадка замыкалась забором.  Столбы  частокола,  поднявшись рядами,  встали
угрюмой тенью  между  взглядом и  просторною далью.  Зубчатый гребень как-то
сурово  рисовался на  темной  синеве  ночного  неба.  Двор  казался какой-то
коробкой...  в  тени смутно виднелся ворот колодца и  еще  неясные очертания
каких-то предметов. Глухое бормотание и дыхание спящих арестантов неслись из
открытых окон...
     Сверху  темнота налегла на  эту  коробку плотной непроницаемой крышкой.
Где-то  далеко  в  вышине,  вглядевшись,  молодой  человек  различил неясные
очертания белесоватого облака, тихо плывшего над этой коробкой. Но очертания
были нежны, смутны; казалось, этот бесцветный призрак облака тонул и терялся
в густой темноте,  наводя своим неопределенным движением грустные, тоскливые
грезы...
     И  молодому человеку показалось в  эту темную безлунную ночь,  что весь
мир замкнулся для него этой зубчатой стеной...  Весь мир сомкнулся,  затих и
замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою неба. И никого
больше не было в мире...  Был только он да эта темная неподвижно сидевшая на
ступеньках фигура...  Молодой человек отрешился от всего,  что его волновало
гневом,  надеждами,  запросами среди шума  и  грохота жизни,  которая где-то
катилась там... далеко... за этими стенами...
     Это было когда-то  давно.  Теперь ему ни  до  чего не было дела,  кроме
одной мрачной и неподвижной фигуры...
     И  по неясной для него самого аналогии в его воспоминании наряду с этой
темной фигурой возникала другая, вставал в душе эпизод далекого детства.
     Отца его все любили.  Он был добр и великодушен -  сердит, да отходчив.
За обиду он вознаграждал всегда очень щедро,  и многие сами напрашивались на
обиду,  чтобы  потом  воспользоваться великодушием сожаления.  Однажды  отец
нанял молодого лакея.  Говорили,  что  это сирота,  что ему выпало счастье в
виде  места  у  доброго барина.  Это  был  странный человек,  не  похожий на
остальную дворню,  чуткий и гордый.  Отец вспылил как-то,  разгневался и при
всех  ударит молодого лакея.  Потом оказалось,  что  отец был  совершенно не
прав.   Семенов  вспоминал  болезненное,   горькое,  исполненное  недоумения
выражение на лице оскорбленного.  На другой день молодой слуга ушел.  Связал
свои вещи в  узелок,  надел узелок на  палку,  вышел за  ворота и  тихо,  не
оглянувшись,  ушел по  дороге.  Мальчик долго глядел,  и  на глазах его были
слезы,  потому что он не знал,  откуда пришел этот Павел и куда он ушел,  он
знал только,  что ему было плохо и будет еще хуже...  Но он ушел, потому что
над  ним  совершена несправедливость.  Отец предлагал ему  денег,  извинялся
перед ним,  уговаривал его,  но он,  отвернув глаза в сторону, твердил одно:
"Прощайте, пан, пойду". И пошел.
     Но раньше чем уйти,  всю ночь до утра он просидел на крыльце, и мальчик
долго смотрел на него из окна. Павел сидел точь-в-точь так, как теперь сидел
бродяга:  опустив голову,  не  двигаясь,  точно будто он  окаменел или  спит
непробудным тяжелым сном.  Он не спал,  а только тосковал о том,  что добрый
человек,  которого все любили и которого он тоже начал любить,  совершил над
ним жестокую неизгладимую несправедливость.  И мальчик никогда не мог забыть
этого  ночного  часа,  и  этой  фигуры,  и  совершенной над  этим  человеком
несправедливости.  Он не примирился с нею, и даже теперь, когда он вспоминал
об отце,  к  его любви и  к  ею грусти примешивалось воспоминание о  тяжкой,
неизгладимой и неизглаженной неправде.
     И вот опять такая же ночь и такая же фигура.  Но теперь не отец виноват
в тяжкой неправде...  Виноват кто-то другой,  тоже любимый и тоже для многих
других великодушный и  щедрый...  Жизнь над  бродягой совершила эту страшную
несправедливость...
     И молодой человек с горечью отворачивался от того, что называют жизнью,
яркой, веселой, сверкающей, гремящей, живой и неудержимо катящей свои волны.
Душа одного человека - это целый мир, и вот этот мир в душе бродяги отравлен
тяжкой неправдой. За что?
     Теперь эта душа открылась перед молодым человеком; он понял, чего искал
бродяга своим темным умом;  понял,  что и  перед человеком с грубыми чертами
могут вставать проклятые вопросы.  Жизнь оскорбила этого человека -  вот  он
восстал, и он ставит эти вопросы, обращая их к жизни, требуя у нее ответа.
     То,  что другим дается как подарок,  с рождения,  что составляет как бы
воздух,  которым грудь дышит даже без сознания этого блага, то для бродяги -
иллюзия. "У меня тоже сестра!" Тоже, как и у других, как у всех людей!.. Да,
в устах бродяги это только иллюзия,  это надежда,  миф,  идеал.  Как у всех!
Бродяга мечтал о  том,  чтобы быть,  как  все,  мечтал наивно,  и  эта мечта
разбивалась, как все недосягаемые иллюзии.
     Уйти?  Но куда же? Павел - тот вскинул свою палку на плечи, шел, шел по
прямой  дороге,  все  уменьшаясь,  мелькнул беленькой точкой у  самого леса,
который  составлял для  мальчика грань  видимою  мира.  Мелькнул еще  раз  и
скрылся.  Будет ли  ему  там  хорошо или дурно,  найдет ли  он  там забвение
горькой  обиды,  спокойствие,  счастье или  тягчайшие,  еще  более  жестокие
обиды?..
     Сегодня,  после того  как  последние иллюзии жизни разбиты практическим
полковником,  бродяга тоже пытался уйти,  совсем рассчитаться с  жизнью.  Но
куда бы он ушел?  Что встретил бы там,  за краем видимого мира?..  За что он
должен ответить и  кто  перед ним ответит?  Забвение ждет его или награда за
страдания?  Или  в  самом деле -  ничего,  этот мир  -  душа человека,  мир,
отравленный ядом незаслуженного страдания, - промелькнул и исчезнет, оставив
в   общем  балансе  природы  одно   ничем  не   вознагражденное,   ничем  не
уравновешенное страдание?..
     Вот как понимал молодой человек теперь все вопросы бродяги,  его поиски
в книгах,  его иллюзии. Вот о чем он думал, глядя с переполненным сердцем на
темную неподвижную фигуру.
     О чем же в эту ночь думал сам бродяга?  Быть может,  он ни о чем теперь
не  думал,  а  только ощущал в  сердце тяжесть от обломков разбитых надежд и
боялся пошевелиться,  чтобы вместе с  ним  не  зашевелилась глухая тоска.  И
потому он сидел, опустив голову и с закрытыми глазами.
     А  между тем ночь бежала и  убегала своим обычным путем,  и мир начинал
пробуждаться. Жизнь тихо, неслышно, но неуклонно прокрадывалась на маленький
дворик.  Сначала темная  крышка,  плотно надвинувшаяся сверху,  стала  будто
приподыматься. Дыхание утра легко развеяло сумрачную серую тьму ночи... Небо
засинело,  стало  прозрачнее,  взгляд молодого человека уходил все  дальше и
дальше ввысь. Мир сверху раздвигался, маня синим простором.
     Потом розовые лучи разлились по небу с восточной стороны и,  смешавшись
с сумерками,  заиграли на зубцах частокола. Это розовое сияние упало вниз на
землю,  где  прежде лежала густая тень,  мягко легло на  дерево колодца,  на
прибитую  росою  пыль,  заиграло  в  капельках на  траве  и  разливалось все
обильнее и дальше.
     Затем  белая тучка выглянула краем из-за  зубцов частокола.  Она  будто
заглянула во двор и понеслась вверх, все выше и выше. За ней другая, третья.
И чем быстрее неслись они,  играя и переливая лучами,  тем яснее было видно,
как они высоко, как бесконечно велик свод...
     Встрепенувшись от  холода  и  росы,  жаворонок,  спавший за  кочкой вне
ограды,  вдруг поднялся от земли и, кинувшись вверх, точно камень, брошенный
сильной рукой,  посыпал оттуда яркой, нежной, веселой трелью. И вслед за тем
мысль молодого человека перешагнула за ограду,  и опять сверкающий, манящий,
живой мир развернулся перед его воображением.  Он увидел, как тихо колышутся
ветки  елей  под  дуновеньем утреннего ветра.  Там  вьется меж  деревьев еще
спокойная и безмолвная дорога, там ручей журчит и бормочет под белой пеленой
утреннего тумана...  И  речка,  и  луга,  и горы -  все встало в воображении
молодого человека и  потянулось вдоль необозримой,  бесконе